Некрасов, трезвым, был тоже тонким и деликатным, но не желал этого показывать, стеснялся, полагаю. У него был своеобразный комплекс интеллигентного пай-мальчика, маменькина сыночка – он хотел казаться битым и огрубевшим в переделках мужиком.
Это подчёркивалось, например, постоянно широко расстёгнутым воротом рубашки, знаком наплевательства на хорошие манеры, бесшабашности и мужества. Напоминало молодость, юнгштурмовку, строительный институт, его полкового разведчика Ваню Фищенко. Кстати, решительный отказ писателя носить галстук очень раздражал светило украинской партийной драматургии Корнейчука, бесчисленного лауреата, обласканного властью, проныру галактического масштаба и официально почитавшуюся бездарность. Вначале шутливо, потом впадая в неистовство, он делал бесконечные замечания Некрасову на всех собраниях и заседаниях. Пока В.П. не нагрубил ему на людях, чем завоевал себе вечного и опаснейшего врага.
К слову сказать, и я любил ходить расхристанным, с незастегнутыми пуговицами чуть ли не до пупа. Может, это нас чуточку теснее сблизило, кто знает…
В Киеве я частенько встревал в их с мамой ссоры, старался сгладить мелкими шутками тягостные ситуации. Чувствуя себя при этом в дурацком положении и чертыхаясь от стыда. За благополучно улаженные распри и дрязги я получал в награду тайное восхищение Виктора Платоновича и изредка выслушивал укоры мамы, что так редко принимаю её сторону.
В ту пору и на всю дальнейшую жизнь и заслужил я некрасовскую характеристику «всё понимающего Витьки». Что было верхом признания у В.П., сравнимым разве что с «мировым парнем».
Через несколько лет многие шероховатости семейной жизни стёрлись, промахи и грубости быстрее прощались, и мои родители чаще стали умасливать друг друга уступками и улыбками. Жизнь смягчилась и устоялась…
Ну а пока что летом 1972 года они отправились в свадебное путешествие на теплоходе по Днепру. Не предупредив никого, чтобы не лезли с советами и не изощрялись в традиционных шуточках-прибауточках.
Жизнь как жизнь
Письмо от 6 апреля 1972 года:
«Выбивается прописка матери в Киеве. Требуют бесконечные справки с прошлого места жительства, мать нервничает».
В.П. тоже дёргается и теребит меня в письмах: «Сходи, достань, обаяй своей белозубой улыбкой, поскандаль, испугай голосом и кулаками. И поскорее!»
Ездили в Ленинград. «Мать ног под собой не чувствует, загонял её по Эрмитажам и достоевским местам». «Всё в общем идет хорошо, хотя я однажды сорвался, не ночевал дома и испортил всем настроение. Но теперь всё в порядке – отоспался и опять любим».
Последние недели безоблачной жизни, но уже в середине июня Некрасов собирается быть в Киеве, встречаться со своим «мудаком партследователем».
Письмо от 3 июня 1972 года, Ялта:
«Мать, конечно, в связи с этим не вылезает из волнений… Ох, уж эти мне нервишки… С нами милейшие наши Лунгины и ещё разные милые люди, в том числе Каплер, который ещё милее, чем в телевизоре».
Ходим в горы. Тоже есть своя прелесть», – снисходит В.П. Но сам главным образом «с раннего утра мощно пляжится». «Как всегда, ухожу подальше и предаюсь неге и истоме. Распластавшись на гальке. Погода лучше быть не может, тёплое и спокойное море». «Пейзаж напоминает рай. Кругом цветущие акации, кипарисы, розы, маки. На столике непреходящие букеты полевых (живых!) цветов». «По вечерам кино. Всякие. От “Кубанских казаков” до Жерара Филиппа, Габена и сногсшибательной кровавой “Погони”. Ходим все как на службу».
Я со своим семейством сидел в это время в Киеве – мама решила, что за квартирой надо присматривать, Вика с ней согласился. На квартиру никто не покушался, но вот гости, можно сказать, как и раньше, донимали. Главным образом иностранцы.
В Киеве было принято гордиться перед иностранными приезжими дореволюционным домом странной архитектуры, с башнями – «Замком Ричарда Львиное Сердце», как прозвал его Некрасов. По чёрной лестнице, неизвестно почему открытой для всех, можно было взобраться на крышу многоэтажного дома и замереть от великолепия открывающихся оттуда видов Киева и Днепра.
Перед этим иностранцы обязательно столбенели на площади Ленина – при виде наглядной агитации, потрясавшей их неподготовленные и доверчивые души. На щитах размером с теннисный корт в меру художественно были изображены разнополые люди, с громадными ручищами и квадратными подбородками, на фоне знамён и лозунгов. Тут же подвизался и Владимир Ильич Ленин, гренадёрского сложения лысеющий красавец с мощной шеей и мужественной бородкой. С кепкой в руке и в добротном пальто, распахнутом революционными ветрами.
Иностранные гости хватались за фотоаппараты, метались, ища точку съёмки, а мы с Викой не переставали шёпотом удивляться людской глупости. Что интересного в этих раскрашенных фанерных поверхностях?..
Однажды вечерком, обняв за плечи итальянского гостя, журналиста Дарио Стаффу, Виктор Платонович стоял в центре «Гастронома» на Крещатике. Громко рассуждая, как и чего бы нам ещё выпить.
Дарио очень прилично говорил по-русски, абсолютно грамотно ругался матом и отличался хорошо развитым алкогольным пристрастием. Через пять лет он будет гидом Некрасова по Северной Италии, Милану, Удино, Кортино д’Ампеццо. Они крепко подружатся, хотя В.П. к тому времени гораздо реже будет разделять с Дарио восторги опьянения…
Не успел я отвернуться вместе с итальянцем к прилавку, как В.П. заговорил с двумя типчиками при портфелях и галстуках. Один был писательским боссом Солдатенко, второй, видимо, тоже промышлял каким-то членством. Первый мягко корил Некрасова, дескать, почему тот не ходит на собрания. Вика отшучивался, говорил, что водка мешает, но собеседник оставался серьёзным. А его компаньон неодобрительным молчанием поддерживал шефа. Смотрел на Некрасова явно презрительно.
На улице я сказал об этом.
– И второй тоже! – согласно кивнул Вика.
– Это хорошие человеки или как, в рот тебя с проглотом и за щеку?! – встревожился итальянец.
– Средние! – ответил В.П. и увлек компанию к странному замку.
На крыше мы сели на парапет, выпили и уставились на чудесную панораму ночного Киева.
– Мамма миа! – восхищенно выдохнул гость.
С ним молча согласились – действительно красотища…Некрасов с моей мамой поехали на недельку в Ленинград, остановились у друзей – Тамары Головановой и Нины Аль.
Письмо от 10 сентября 1972 года: «Господи, всё там было прекрасно, но закармливали нас в три шеи, особо напирая на пельмени».
Мама в приписке радовалась, что обошлось без возлияний и в журнале «Аврора» взяли статью о Твардовском. «Очень обидно, что нет денег, но, может быть, в Москве сумеем купить Вике обувку». А пока что Нина Аль одолжила им целых сто рублей, наверняка понимая, что безвозвратно. Купили на радостях внуку Вадику валенки.
На «Ленфильме» Виктор Платонович договорился, что будет писать сценарий, «непонятно только о чём».
– Мне дважды в жизни предлагали миллион! – как-то рассказывал на киевской кухне Некрасов. – И оба раза в кино – за сценарии.
Первый раз, когда экранизировали «Войну и мир».
– Разногласия возникли по поводу французов – я не хотел, чтобы их слишком уж очерняли.
Некрасова вызвали на студию, переговорили, поведали о миллионном гонораре, но сказали, что в трактовке французских персонажей с ним не согласны.
– Мы распрощались, фильм вышел благополучно без меня, и миллион мой пропал ни за чих!
Второй раз ему предложили миллион за циклопическую киноэпопею «Освобождение».
– Хорошо! – покладисто сказал В.П. – Но я напишу о войне всё, как было.
– Вы напишите не как было, а как надо! – ответили ему.
Сценарий написал Юрий Бондарев…
Письмо от 15 октября 1972 года: «У меня – без новостей. Очевидно, будут тянуть до обмена партбилетов. Из райкома не звонят. А я жажду трибуны! Этого они боятся больше всего…»
Пишет, что процесс его друга Семёна Глузмана начался 12 октября, закончится 20-го, поэтому В.П. не едет снова в Ленинград на киностудию, ждёт окончания суда. На судебные заседания никого не пускают…
«В восторге от фильма Стэнли Крамера “Благослови зверей и детей”, обязательно пойди, горячо рекомендую»…
Вдруг на тебе! Нас зовут в Киев на встречу Нового, 1973 года! Вика приглашает!
Трезво и по-семейному встретив с нами Новый год, Некрасов полетел в Сталинград. Выступил по телевидению. «Оттрепался вполне благополучно», – пишет мне 13 января 1973 года. Потом паломничество на Мамаев курган. Уже в подпитии, конечно, но тут уж сам бог велел.
Привез массу прекрасных фотографий, в том числе и на фоне Родины-матери, с поднятой рукой, как у скульптуры. Потом к писательской руке будет пририсован мечё и получится как бы композиция – зовущий на бой Некрасов с мечом, а сзади в морозной дымке Родина-мать, и тоже потрясает мечом. А в альбом будет вклеена бумажка: «Гор. ком. ВЛКСМ поручает Виктору Платоновичу Некрасову встать в почетный караул у Вечного огня города-героя Волгограда 13 января 1973 года в 14.30…»
Как он там стоял, покрыто мраком неизвестности…
А в конце февраля Некрасова вызвали в райком, сообщили сурово: нянькаться с ним больше не будут. В ближайшее время он будет исключён из партии.
Собственно говоря, пишет В.П., официально собрались по поводу Ивана Дзюбы. Слишком много чести для Некрасова, чтобы специально отрывать людей от текущих дел! Партийный следователь зачитал постановление парткомиссии, мерзкое во всех отношениях, по словам Вики. Демократично поинтересовались – не желаете ли высказаться напоследок?
«Я, наивный поц, вообразил, что где-то рядом стоит История. И размахнулся на длинную, убедительную, убийственную по отношению к оппонентам из Спилки письменников речь». Не лишенную иронии и сарказма.
Первый секретарь райкома прервал эту изящную филиппику через пяток минут – «Не в этом дело… Дело в том, что вы имеете собственное мнение, а оно расходится с линией…» Исключили единогласно, рук не поднимали, просто покивали в ответ на: «Есть предложение исключить».
Некрасов был слегка обижен таким затрапезным ритуалом, попросил ещё раз слово.
«После этого я, поц, опять взял слово, закончившееся вопросом: считаете ли, что принятое сегодня решение принесёт пользу советской литературе? Да или нет?»
Вокруг оловянные лица…
«Сидевший в сторонке таинственный товарищ, по-моему, из III отделения бросил: “Надоело с вами возиться”».
И Виктор Платонович Некрасов, принятый в члены коммунистической партии зимой 1943 года в Сталинграде, одиноко вышел из этой районной конторы и удалился навсегда. Далеко не сразу проглотив обиду…
Мама, конечно, изводится от волнения, ждёт худшего и этим дополнительно раздражает и так подавленного В.П.
Письмо от 23 мая 1973 года. Из Планерского. Завтра на бюро теперь уже горкома будет приниматься решение о коммунисте Некрасове.
«Надеюсь, в мою пользу, как ты понимаешь». То есть подтвердят решение об исключении. «Партдама, давняя моя знакомая ещё по хрущёвским временам, которая меня тогда спасла, как она уверяла, теперь стала председателем парткомиссии. Уговаривает и убеждает вести себя хорошо». Иными словами и признать, и отречься, и смахнуть слезу раскаяния. И тогда, мол, всё может уладиться.
«Я, как ты понимаешь, ни в какую»…
Главная загвоздка в том, что за три дня до заседания начиналась путёвка в Доме Литфонда в Планерском, в Крыму. Какие тут горкомы, бюро и прочее!
«Я написал заявление, чтобы дело рассматривали в моё отсутствие. Finita la comedia!» Выясняется также, что очерк «Твардовский» в «Авроре» не пошёл, на московские журналы тем более нет надежд. «О жизни пускай тебе пишет мать. Всё отлично, но погода прохладная, но есть хорошие люди. Да и Сима Лунгин приехал, кстати, только что из Парижа…»
Он и вправду переживал тогда, наш Виктор Платонович! Подумаешь, исключили из партии! Кто сейчас поймёт тогдашнюю нервотрёпку! Но я лично до сих пор помню расстроенное лицо Вики и даже сейчас понимаю его…
Тягомотные партийные препирательства, мутная тяжба за партбилет – исключение, повторное рассмотрение, череда унижений на партийных бюро определенно отразились на жизненном равновесии Некрасова.
Но именно благодаря этим передрягам он подготовил себя к главному удару – к изоляции от друзей в последний год жизни в Киеве, к неприкрытой наглости властей.
И к навечному отрыву от родины, Киева, Сталинграда…Мой внук Вадик!
Это было заведено испокон веков – послеобеденный сон хозяина дома и последующее вкушение передач Би-би-си. Ровно в восемь часов вечера Виктор Платонович, лежа на тахте в кабинете, ставил на живот «Спидолу». Домашние затихали.
Мнение любимого лондонского обозревателя Анатолия Максимовича Гольдберга благоговейно выслушивалось и принималось как всечеловеческая истина. Вечером новости сообщались остальным во время чая или на прогулке.
В кабинет допускался только я. После вежливого стука.
Если состояние души у писателя было трезвым, он громко произносил: «Да!» Если же он успел перед ужином глотнуть, вопрошалось глуховато: «Чего тебе?»
Над тахтой в кабинете висела любимейшая карта «Париж с птичьего полёта», на которой был вырисован каждый дом, все этажи. Рядом с картой – большой, незаконченный и всё равно красивый женский портрет работы Галины Серебряковой, который потом перейдёт в руки Евгения Евтушенко..
Всегда настежь открытая дверь на опоясывающий всю квартиру балкон, выходящий во двор. Перспектива на редкость неприглядная – какие-то стены, штабеля полусгнивших ящиков, тропинки между домами, помойки, сараи, крыши, на которые Вика непонятно почему так любил смотреть.
Слева, у окна, обширнейший письменный стол.
На стенах впритык – бессчётные фотографии. Бабий Яр, Мамаев курган, Владимирская горка и Андреевский спуск. Викины рисунки, коллажи, шаржи, какие-то поделки в рамочках…
На столе пачка писем под большим снарядным осколком, подобранным после войны на месте боёв в Сталинграде.
И стол, и этажерки вокруг, и полочки заставлены, как и в столовой, множеством вещиц, финтифлюшек, штучек, сувениров и фигурок…
Справа от двери в кабинете примостилась деревянная кроватка с загородкой. На ней лежала в последние годы перед смертью Зинаида Николаевна. Над кроваткой красовался пейзаж кисти Бурлюка – дорога среди цветущего поля.
Ну а сейчас пришло время открыть самый сокровенный секрет, чтоб не унести его с собой в могилу, – в доме у Некрасова было две «хованки», проще сказать, заначки. Одна за шкафом в кабинете, а другая под умывальником в ванной. В заначку ставилась чекушка, обычно заранее, на трезвую голову и на крайний случай, если вдруг возникнет острая необходимость. Я никогда не покушался без спросу на эти чекушки, чем заслужил пожизненное уважение Виктора Платоновича…
Для потомства замечу, что Вика всегда говорил «четвертинка». На мой слух это звучало архаично, вызывая в памяти мамалыгу и продуктовые карточки.
Кроме обозревателя Би-би-си наш писатель питал ещё слабость к журналу «Корея» и, посмеиваясь, называл себя копрофагом. С наслаждением рассматривал картинки с портретами дорогого корейского вождя Ким Ир Сена, зачитывал с выражением и плавной жестикуляцией статьи, восхваляющие, прославляющие и превозносящие этого жирненького и румяного кормчего в шевиотовом кителе. Какое советское средневековье! Какой суконный язык, восхищался В.П., какая барабанная помпа, вы только послушайте этот вот рассказ, где наш полководец расстёгивает штаны раненому солдату, чтоб облегчить страдания! Какие детали!
Радовался как ребёнок, мучил нас чтением целых статей, хотя слушать было смешно…
Однако малых детей писатель не жаловал.
– Дети – моя слабая сторона, я не люблю их! – это объявлялось не раз и во всеуслышание.
Мы с моей женой Милой перешёптывались, взволнованные: а как же будет с нашим Вадиком? Этот тоже может такое сотворить, что писатель обомрёт…
С Вадиком всё получилось в лучшем виде. Ему было лет шесть, когда его впервые привезли в Киев.
Смотри мне, льстиво грозила Мила, дядя Вика очень не любит непослушных и шумных детей. Но если ты будешь хорошо себя вести и не гонять по комнатам, умащивал его папа, то тебе купят всё, что захочешь, в разумных, конечно, пределах. Понимаешь?
На второй день после приезда Вадик тихо проник в кабинет Виктора Платоновича.
Тот лежал в трусах и читал. Потом отложил книгу. Оба молча уставились друг на друга.
– Ну, что? – решил завязать разговор дядя Вика.
Вадик приблизился и слегка ткнул пальцем в сытый животик писателя.
– Дуло! – сказал он.
– Почему дуло?! – чуть ли не вскричал от неожиданного сравнения Вика. – Почему?!
– Так! – застеснялся Вадик, поняв, что сморозил глупость, надо было сказать «пузо».
– А ты стишки какие-нибудь знаешь? С глупостями, например? – спросил подобревший В.П.
– Знаю, но их нельзя говорить…
– Я разрешаю! – заинтересовался писатель-лауреат.
Оглянувшись на дверь, Вадик продекламировал с выражением:
Дедушка старенький, лет пятьдесят,
Трусики рваные, яйца висят.
Вика заорал от восторга, вскочил с тахты, затискал Вадю и с этого момента полюбил его на всю жизнь. Не упускал случая сказать горделиво – «Мой внук!» А как он о нём заботился, как за него всю жизнь переживал!..
Когда я увидел в Киеве мохнатую, только что забредшую в дом к Некрасовым собачку, я умилённо засюсюкал:
– Иди сюда, как тебя?
– Неизвестно! – крикнул В.П. из кабинета. – Мать ищет ей имя, подключайся!
– Джуля? – неуверенно произнес я.
– Гениально! Джулька! – обрадовался Вика, да и мама не возражала.
– Джулька! Джулька!
Собака заюлила и от избытка чувств опрокинулась на спину.
Наша Джулька с неописуемой радостью встречала любых гостей, неправдоподобно быстро виляя хвостом. Гости растроганно теребили извивающуюся в восторге встречи собаку, а В.П. терпеливо стоял, руки в боки, с улыбкой наблюдал…