– Ради дружбы можно было бы… – сказал тогда Вика. Кто же тогда оставался с ним? Уезжавшие в Израиль.
Или отказники. Они не боялись. Им нечего и нельзя было бояться! Да ещё буквально полдюжины старых киевских приятелей…
Некрасов многие годы очень дружил со Всеволодом Вединым, директором Киевского отделения агентства печати «Новости».
В лучшие времена жизнь в агентстве начинала кипеть уже с полудня.
Получалось так, что если банковать на бутылку предлагал не писатель Некрасов, то это был Гриша Кипнис, корреспондент «Литературной газеты». А бывало, и сам Сева Ведин ощущал внезапно неизъяснимый трепет выпивки. Не говоря уже о бесчисленных командированных газетчиках, слоняющихся без дела разовых журналистах или киевских коллегах-щелкопёрах, которые в муках жажды подтягивались к обеденному перерыву.
Сева Ведин не порывал дружбы с Некрасовым даже в предотъездные, самые трудные дни. Ласково принимал его в своей конторе, часто заходил домой, хотя выпивать вместе они, к взаимному огорчению, совсем перестали – у Севы недавно случился второй инфаркт.
Сева помогал канителиться по отъездным делам, доставал всё необходимое, он ведь знал в Киеве каждую собаку. Некрасов называл его хозяином Крещатика и нередко с довольным видом объявлял, что Севка ничего и никого не боится. А ведь он был журналистским деятелем и каким-никаким, но коммунистом.
После отъезда родителей я отдал ключи от квартиры в Пассаже Севе Ведину. Он поселился в этой квартире со своей женой. Бывшая стюардесса, она была намного его моложе, мясиста телом и груба повадками. Всё время хамила Севе, не давала слова сказать и не стеснялась посторонних.
Когда я потом пару раз приезжал в Киев, то останавливался у них. Но общались мы мало. Он выглядел совсем-совсем больным, ещё больше потолстел, о Вике спрашивал на ходу и с утра убегал на работу. Сразу было понятно, что Сева не жилец. Обрюзгший, крупно потеющий, глотающий в разговоре слова, каждую минуту он присаживался и утирался платком. В просторной некрасовской квартире было просто грязно…
Сева умер вскоре после нашего отъезда, жену его из квартиры выселили без особых церемоний, а остатки прежней мебели и скарба выбросили на свалку. Через много лет мне с гордостью показывали фотографию отреставрированного портрета маслом Некрасова. Портрет был подобран рваным и продавленным, в куче мусора.
Говорят, что соседка по лестничной площадке взяла к себе и сохранила потрёпанный портфель, набитый письмами с фронта, от Вики к его маме. И послевоенной перепиской. Помню, портфель лежал под небольшим навесом в глубине левого балкона, и я тщательно перебрал все письма, вырезав для себя все марки пятидесятых годов. Потом эти письма каким-то образом очутились у одного московского журналиста.
Но сколько всего было брошено в Киеве! Сколько было выброшено документов после отъезда Некрасова! И просто по нашему невежеству, и из-за абсолютной невозможности всё раздать или увезти. Глупцы, мы считали ценностью совсем не то, что было действительно ценно…Заскакивал к Некрасовым частенько молодой инженер Андрей Семёнов. Он был гостем, высоко ценимым в доме с безруким, как говорила Мила, хозяином, где обычная перегоревшая пробка вызывает такую же реакцию, как отказ самолетного двигателя при посадке. Андрейка умел всё. Чинил розетки, прибивал полочки или менял лампочки высоко под потолком в коридоре. Помогал маме с покупками. Вика с удовольствием звал его к себе на балкон, поговорить.
Вечерами захаживал журналист Рюрик Немировский, ироничный и рассудительный. Приносил киевские новости. Мила немедленно подсаживалась слушать. Галантный Рюрик, воодушевлённый присутствием красивой женщины, блистал язвительностью и с живостью перемывал косточки знакомым да и незнакомым киевлянам. Интересно было не только Миле.
Очень часто бывали Янкелевичи, забыл, извините, их имена. Я знал, что глава семьи – медицинское светило, но в какой области он излучал сияние, никого из нас не интересовало.
Однажды он притащил проектор и диапозитивы. Собралось десятка полтора гостей. После вечернего чая все расселись кто где, выключили свет.
И тихо ахнули.
Профессор Янкелевич был специалистом по изменению пола, иначе говоря, делал из женщин мужчин, и наоборот. На экране он показывал нам этапы операции по превращению женщины в мужчину. Полногрудая женщина постепенно стала мужиком, со щуплым торсом и внушительными первичными половыми признаками. Всё было ужасно интересно, но из-за стеснения многое осталось невыясненным. Жалею до сих пор.
Зачастил в последнее время и юный поэт Алик Петрик со своей пассией, красавицей и звездой украинского кино Раисой Недашковской. Поэт вдохновенно плёл сказки о тамплиерах, говорил, что орден возрождается, а его, Петрика, приглашают играть заметную роль в общине рыцарей Храма. Некрасов обожал подобный безобидный вздор, усаживался рядом за круглым столом, попивая чай. Известно ли тебе, дружище-поэт, подливал масла в огонь Некрасов, что в незапамятные времена своего могущества тамплиеры имели право на два литра вина в день? Иными словами, они были под мухой в течение всех крестовых походов! Как и мы на фронте, чуть мечтательно молвил В.П., не могли дождаться ежедневной наркомовской чарки. А потом и второй, и третьей!
Алик этого не знал, но перехватывал инициативу и с чувством привирал, как он прогуливался по Самарканду с рысью на поводке. Как скрывался в тени мечетей, спасая с надёжными людьми средневековые фирманы. Некрасов попискивал от восторга.
В это время вокруг Некрасова вращалось много именно молодых людей.
Вполне объяснимо, оправдывался он. Молодёжь опасалась советской власти несравнимо меньше, чем старики, помнящие ужасы сталинизма. И необязательно считать, говорил Некрасов, что все эти молодые люди были безбоязненны потому, что были стукачами, – они не боялись просто благодаря своей молодости.
Но были и другие, как бы меченые, в отношении которых сомнений у нас не было.
Воспитанные и располагающие к себе молодые люди возникали из ниоткуда на несколько дней, исчезали бесследно и навсегда. Они были трезвы, серьёзны и разговорчивы. Приходили всегда днем, заводили долгие беседы на литературные темы, заранее договаривались о следующей встрече или же встречались на улице, а потом степенно прогуливались с писателем. Фамилий их никто не знал, а имена были уменьшительные: Шурик, Петруша, Валерик…
Стукач Валерик регулярно навещал раз в неделю. Вызывавший у меня активную (судя по всему, взаимную) неприязнь, Валерик был ладненький, чистенький, начитанный. Рассказывал, что он дежурный электрик поезда дальнего следования, поэтому не удивляйтесь, если он будет отсутствовать несколько дней. Работает, мол, на ташкентском маршруте. Устроился на эту работу по моральным соображениям, чтоб не прислуживать власти.
Появлялся всегда днём, к обеду. Выкушает, бывало, розеточку киселя и говорит складно, расспрашивает негромко, совета просит, как ему обратиться к иностранным журналистам. Написал, говорит, заметки о страшной жизни русских людей вдоль железных дорог, в полосе отчуждения, у нас в стране никто такого не напечатает, а то и упрячут за это… Некрасов что-то невнятно обещал… Через какое-то время паренёк просто сгинул, не сказал куда.
Кстати, явно находивший вкус в описании подробностей своей жизни, Некрасов нигде в своих произведениях не упоминал о «внутренних» стукачах. Нигде! Только о наружной слежке, допросах, квартирных прослушках…
В тогдашних интеллигентных столичных домах весьма модно было иметь под рукой грифельную дощечку в деревянной рамочке, для дошкольников. Чтобы во время беседы о судьбах мира писать на дощечке наиболее крамольные тезисы. И тут же стирать эти каракули. Дощечка, естественно, привезённая из-за границы, была явным признаком вольтерьянства.
Все охотно демонстрировали грифель, памятуя о повсеместном и поголовном микрофонном прослушивании столовых, спален, ванных и особенно кухонь. По слухам, разумеется. И прежде чем приступить к разговору, пришедший вопросительно дёргал головой вверх, к потолку, дескать, как у вас, всё чисто или есть всё же подозрения? Обычно хозяин многозначительно кивал: да, опасения есть, стоит поберечься.
Зловещим легендам о вездесущих киевских прослушках мы не слишком верили.
Помню, об этом рассуждал на некрасовской кухне Илья Гольденфельд, последний любимый друг Некрасова, физик, фронтовик, дамский угодник и умница. Все звали его Люсик.
Почему – неизвестно, говорил Люсик с красивой жестикуляцией, но каждый, у кого рыльце самую малость в антисоветском пушку, считает себя в душе значительной персоной, заслуживающей подчёркнутого внимания органов. Каждый уверен, что власти не колеблясь отстегнут из бюджета хорошие деньжищи, чтобы узнать всю подноготную о нём, незаурядном фрондёре.
Ну, хорошо, Некрасов заслужил прослушку, ну Иван Дзюба, ну Таня Плющ, ну Гелий Снегирёв. Ну, ещё паратройка на весь Киев… А на остальных где взять аппаратуру? У нас в стране реального социализма даже простейшие телефонные жучки на строгом учёте! Мы как-то забываем, что у нас социалистическая экономика, иными словами, дефицитная нищета, царство несунов и разгильдяев. Откуда взять столько микрофонов да магнитофонов, да прочих реле и переключателей?! И чтобы всё это включалось, крутилось, да ещё и работало! Вы смеётесь, да?!
Ну, хорошо, Некрасов заслужил прослушку, ну Иван Дзюба, ну Таня Плющ, ну Гелий Снегирёв. Ну, ещё паратройка на весь Киев… А на остальных где взять аппаратуру? У нас в стране реального социализма даже простейшие телефонные жучки на строгом учёте! Мы как-то забываем, что у нас социалистическая экономика, иными словами, дефицитная нищета, царство несунов и разгильдяев. Откуда взять столько микрофонов да магнитофонов, да прочих реле и переключателей?! И чтобы всё это включалось, крутилось, да ещё и работало! Вы смеётесь, да?!
Некрасов соглашался с другом – хотя бы для того, чтобы не осложнять себе жизнь неустанной бдительностью.
В общем, насчёт эффективности прослушивания у нас были-таки сомнения, и большие. Но бояться прослушек при этом не прекращали. Так было спокойнее и увлекательнее…Кто стучит?
Кто же стучал на Некрасова? Ведь стучали обязательно, но кто же? Этот вопрос всегда был краеугольным среди людей, относящих себя при советской власти к творческой интеллигенции. Да и среди диссидентов он оставался таким же важным.
Первый раз о стукачах мы заговорили с Некрасовым по международному телефону.
Через пару месяцев после отъезда Некрасова в Швейцарию мне позвонил один из его киевских знакомых. В последние месяцы перед отъездом этот среднего возраста человек часто приходил на киевскую квартиру, болтал ни о чём, поддерживал настроение, выполнял небольшие просьбы моей мамы. Раньше они с Некрасовым особого знакомства не поддерживали, хотя он был архитектором, как и Виктор Платонович.
Они говорили интересно об архитектуре, о Киеве, а перед отъездом человек за немалые деньги купил у Некрасова целую серию альбомов по искусству. Некрасов был чрезвычайно доволен – пристроил редкие книги в хорошие руки, а вырученные деньги отдал детям, то есть нам.
И вот однажды звонит этот человек: он в командировке в Кривом Роге, хотелось бы встретиться, узнать новости о родителях, поболтать… Прогуливаемся, вспоминаем растроганно киевские встречи, я пересказываю содержание восторженных некрасовских писем.
Человек вдруг без нажима говорит:
– А знаете, Витя, я ведь стукач. Был им. Не мог твердо отказаться, когда мне киевские органы предложили сообщать, что происходит у Некрасова, о чём говорят, что предполагает делать…
Я опешил и поглядел на него, не зная, как себя вести.
– Я не мог отказаться, – бесстрастно продолжал он. – Боялся. За всё боялся. А вот сейчас, верите ли, спать не могу! Прошу вас, передайте наш разговор Вике. Попросите извинить меня. И вы меня извините…
Я даже расчувствовался, взял его под руку. Конечно, понимаю, обязательно скажу! Человек поинтересовался, где живёт Некрасов в Париже. Коверкая, я вымолвил французское название.
– Как? Ах, это произносится Фонтенэ-о-Роз. Я ведь учил французский в школе. Так вы передайте Вике извинения. Не забудете?
Не забуду, сказал я, как такое можно забыть! Понятное дело, этот разговор я слово в слово пересказал в срочном письме. А когда потом позвонили наши, спросил, как письмо с архитектором, получили?
– Получили, – совсем тихо сказал Некрасов. – А это какой архитектор, отец или сын?
– Отец, я сына и не знаю.
Некрасов помолчал, а потом распрощался…
Когда я вернулся к этой теме уже в Париже, Виктор Платонович был мало расположен разглагольствовать о всяких там сикофантах, и второй наш разговор был краток, хотя и слегка грешил пафосом красноречия.
Заговорили о том, что думать о человеке, который согласился стучать. Это то же самое, горячился Некрасов, как осуждать арестованных, якобы всё понявших и раскаявшихся перед телевизионной камерой. Чем им угрожали, как обрабатывали, пытали? Как нам судить об этом!
Безусловное омерзение вызывают только те, которые добровольно явились в КГБ, чтобы, как выражались, сигнализировать о факте инакомыслия. И дали согласие на «сотрудничество», а то и сами напросились. Или те, которые пошли на это за деньги. Хотя что это значит, за деньги? Живых денег им никто не предлагал, а вот пообещать выпустить фильм, продвинуть сценарий, пособить с расширением квартиры, издать вне очереди двухтомник или разрешить поездку в капстрану – вот вам, пожалуйста, и денег никаких не надо…
Через несколько лет, снова в Париже, мы в третий раз заговорили о доносчиках, шагая к метро.
– Как хотелось бы, – сказал я ни с того ни с сего, – узнать, кто же в Киеве стучал?!
Вика молчит. Я переспрашиваю: разве не интересно?
– Нет! – сухо отвечает он. – Мне не интересно!
Но потом всё-таки добавляет: по всей видимости, это должен быть человек из близкого его окружения…
Но я ведь тоже был близок к писателю…
Вот что интересно: никто ко мне никогда не подкатывался, даже намёком не предлагал поделиться сведениями.
В общем-то, это понятно. Мы с Милой большую часть времени проводили в Кривом Роге, и между нашими приездами были слишком большие перерывы. А значит, провалы в поставке постоянной информации. Да и припугивать или прельщать нас было особо нечем.
А что могли писать об мне в оперативных сводках или характеристиках КГБ? О родственнике Некрасова, из самого тесного окружения? Учитывая, что я частенько поддавал, поря при этом глупости, без меры допускал выходки, абсолютно, бывало, неожиданные, а со стороны просто дурацкие.
Так как же я выглядел в их, гэбистских глазах?
Вика обрадовался, когда я задал этот вопрос, и явно оживился.
– Сейчас, сейчас, попробуем разобраться!
Значит так, я буду говорить, сказал Виктор Платонович, а ты мне помогай и дополняй!
В меру начитанный, незлобный и ненапористый, с удачными потугами на остроумие, скорее тютя. Провинциал со следами интеллигентного воспитания. Бытовой, как говорится, пьяница, с широко открывающейся в этом деле перспективой. Что совсем неплохо для неусыпного спаивания Некрасова. Инженер обыкновенный, талантов на поверхности никаких, после женитьбы особо не юбочник. Обычно не перечит, но иногда бывает дерзок с начальством. Есть опасность, что при попытке его вербовки может открыться своему отчиму…
– Ну, как? Похоже? – поинтересовался с довольным видом.
Лестно полагать, что именно такой и была моя чекистская характеристика.
Поэт Сосело
Доктор физики Илья Владимирович Гольденфельд был человеком обстоятельным и умел доказывать свою правоту. А прав он бывал так часто, что даже такой известный упрямец, как Некрасов, не слишком артачился, прислушивался к мнению друга.
К отъезду в Израиль Люсик отнёсся как к организации строгого научного эксперимента. «Люсик – главный киевский ребе», – писал в письме В.П., гордясь рассудительностью и серьёзностью друга.
Замечу, что именно Люсик устроил нашей семье вызов в Израиль. Я по телефону попросил его найти якобы потерянного дядю Милы. Вызов пришёл буквально через полмесяца, причём такая шустрость так поразила наши криворожские органы, что заказное письмо принесли мне сразу два почтальона. Один, с чернильным карандашом, почтительно меня рассматривал, а другой, державший письмо, бдительно озирался и почёсывал промежность.
В последние месяцы Люсик и Вика виделись ежедневно – нашего доктора и профессора, естественно, сразу же, не откладывая в долгий ящик, разжаловали, отстранили и уволили. У него появилась масса свободного времени, но ни минуты покоя. Люсик непрерывно с кем-то встречался, одарял советами, ходил на проводы отъезжающих в Израиль, устраивал на дому семинары со своими учениками, и вообще, с дотошностью учёного отдавался обязанностям еврейского активиста. К концу дня уставал как собака, но прибредал со всем семейством к Некрасовым попить чайку. Часто приводя новых гостей, желающих познакомиться с Викой перед отъездом.
В декабре 1973 года они вместе покатили на автомобиле Люсика в Грузию. Профессора пригласили погостить ученики, узнав про его скорый отъезд. Ну а тот захватил с собой и друга, без меры обрадовав этим приветливых грузин.
Путешественники, конечно же, заехали в Гори, в музей Сталина. Там Некрасов переписал миленькие виршики, написанные в юные годы будущим отцом народов, а сейчас выставленные под пуленепробиваемым стеклом.
Начинались они так:
Раскрылся розовый бутон,
Приник к фиалке голубой,
И, легким ветром пробужден,
Склонился ландыш над травой…
В Киеве эти стишки декламировались всем новым гостям. Гости же давнишние были вынуждены в который раз слушать. Полакомившись любимой халой с маслом и выпив пару стаканов чая, В.П. доставал листок и просил отгадать, чьи стихи он сейчас прочтёт.
Застолье вострило уши.
Задушевным голосом, совершая кистью руки плавные жесты, В.П. зачитывал стих и вопросительно замирал, глядя на смущённых своей недогадливостью новичков.
– Сосело. 1893 год! – объявлял В.П. – Иосиф Виссарионович Джугашвили!
Гости ахали, складывали губы пуговкой и делали квадратные глаза. Некрасов вкушал сладчайшее удовольствие, любуясь впечатлением…