Я возвел глаза на бесконечный лабиринт стеллажей.
— Как выбрать одну-единственную книгу среди бесконечного множества?
Исаак пожал плечами.
— Некоторые думают, будто книга сама выбирает себе… судьбу, если так можно выразиться. То, что вы здесь видите, — веками пополнявшееся собрание забытых и потерянных книг, книг, осужденных на уничтожение и вечное забвение. Эти книги вобрали память и душу времен и чудес, давно всеми позабытых. Никто из нас, даже самые старые, не помнят, когда и кем было создано хранилище. Вероятно, оно столь же древнее, как и сам город, и растет вместе с ним, под его сенью. Нам известно, что здание было возведено из руин дворцов, церквей, тюрем и больниц, некогда, возможно, существовавших на этом месте. Начало главной конструкции восходит к началу восемнадцатого столетия, и с тех пор она непрестанно меняет облик. В прежние времена Кладбище забытых книг таилось под катакомбами средневекового города. Кое-кто утверждает, что в эпоху разгула инквизиции ученые и просто свободомыслящие люди прятали запрещенные книги в саркофагах и предавали погребению в оссуариях[29] по всему городу, дабы уберечь их, уповая на то, что грядущие поколения сумеют их откопать. В середине прошлого века был обнаружен длинный подземный ход, соединявший недра лабиринта с подвалами старинной библиотеки. Ныне она опечатана и сокрыта в руинах древней синагоги в квартале Аль-Каль. Когда снесли последние крепостные стены города, начались оползни, и потайной ход затопило водой из подземного источника, который с незапамятных времен протекает там, где теперь расположен бульвар Рамбла. В настоящее время им не пользуются, однако мы предполагаем, что тоннель довольно долго служил одним из главных проходов к тайному хранилищу. Большая часть лабиринта, что у вас перед глазами, относится к девятнадцатому веку. Об этом месте знают не больше сотни человек в городе, и я надеюсь, что Семпере не совершил ошибки, сделав вас одним из нас…
Я энергично замотал головой, но Исаак взирал на меня с недоверием.
— Пункт третий: вы можете похоронить свою книгу где хотите.
— А если я заблужусь?
— Дополнительная статья, моего собственного изобретения: постарайтесь не заблудиться.
— А кто-нибудь когда-нибудь терялся?
Исаак коротко вздохнул.
— Много лет назад, когда я только начинал работать здесь, ходили слухи о Дарио Альберти Цимермане. Полагаю, Семпере вам о них, конечно, не обмолвился…
— Цимерман? Историк?
— Нет, дрессировщик тюленей. Скольких Дарио Альберти Цимерманов вы знаете? Дело в том, что зимой 1889 года Цимерман ушел в глубь лабиринта и пропал на целую неделю. Его нашли забившимся в один из проходов, полумертвого от страха. Он возвел вокруг себя баррикаду из нескольких рядов священных текстов, чтобы отвести глаза.
— Кому?
Исаак смерил меня долгим взглядом.
— Черному человеку. Уверены, что Семпере вам об этом не рассказывал?
— Убежден.
Исаак понизил голос и завел речь доверительным тоном:
— Некоторые члены нашей общины издавна, хотя и не часто, встречали в коридорах лабиринта черного человека. И все описывали его по-разному. Кое-кто даже заявлял, что вступал с ним в беседу. Одно время поговаривали, будто черный человек — дух проклятого писателя, которого предал один из членов сообщества, взяв отсюда одну из его книг и не сдержав положенного обещания. Книга потерялась навсегда, и покойный автор вечно бродит по коридорам, желая отомстить. Ну, понимаете, история в духе Генри Джеймса,[30] которые так нравятся публике.
— Неужели вы этому верите?
— Нет, конечно. Я поклонник другой теории. Выдвинутой Цимерманом.
— И она состоит в том…
— Что черный человек — патрон сего места, родоначальник тайного и запретного знания, учености и памяти, тот, кто дарует свет озарения сказителям и писателям с незапамятных времен… Он наш ангел-хранитель, ангел лжи и ночи.
— Вы меня разыгрываете.
— В каждом лабиринте обитает свой Минотавр, — промолвил хранитель. Исаак загадочно улыбнулся и указал на вход в лабиринт. — Выбор за вами.
Я ступил на мостик, который вел к одному из проходов. Постепенно я углубился в коридор из книг, описывавший восходящую дугу. В конце дуги коридор разветвлялся на четыре рукава и образовывал небольшой круг, откуда вырастала винтовая лестница, терявшаяся в вышине. Я поднимался по лестницам, пока не добрался до площадки, где начинались три коридора. Я рискнул, выбрав тот, который, по моему мнению, вел в сердце конструкции. Я шел, скользя кончиками пальцев по корешкам десятков и десятков книг. Я всем существом вбирал запах и свет, пробивавшийся сквозь узкие щели и ореолом окружавший стеклянные фонари, привинченные к деревянным стеллажам, развеивая призраков и тени. Так я брел без цели минут тридцать и в результате очутился в некоем замкнутом пространстве, похожем на комнату, где стояли стол и стул. Стены были сложены из книг и казались сплошными, за исключением крохотной расселины, наводившей на мысль, что кто-то унес с полки один том. Я решил, что тут роман «Шаги с неба» обретет новый дом. Я в последний раз посмотрел на титульный лист и перечитал первые строчки. Я представил себе миг (если судьбе будет угодно), который наступит через много лет после того, как меня постигнут смерть и забвение, когда неведомый человек повторит мой путь и придет в эту комнату, чтобы найти безвестную книгу, в которую я вложил душу. Я поставил ее на полку. Меня охватило странное ощущение, будто это я сам остался на стеллаже. И тут я почувствовал, что за спиной у меня кто-то есть. Я повернулся и встретился лицом к лицу с черным человеком, смотревшим мне прямо в глаза.
21В первый момент я не узнал собственного взгляда в зеркале — одном из вереницы матово поблескивавших зеркал, тянувшейся вдоль коридоров лабиринта. В зеркале отражались мое лицо и кожа, но глаза были чужими. Тревожные, темные, до краев наполненные злобой. Я отвел взгляд и почувствовал, что меня снова одолевает тошнота. Я присел на стул у стола и сделал глубокий вдох. Мне пришло в голову, что даже доктора Триаса, наверное, позабавило бы, что жилец, поселившийся у меня в мозгу, или новообразование, как он предпочитал выражаться, случайно нанесет мне удар милосердия в подобном месте, почтив меня честью сделаться первым постоянным гражданином Кладбища забытых романистов. Тем литератором, кто будет погребен вместе со своим последним и жалким творением, собственноручно уложенным автором в могилу. Меня найдут спустя десять месяцев или десять лет, а может, не найдут никогда. Яркий финал, достойный «Города проклятых».
Меня разобрал горький смех, и он, наверное, спас меня, поскольку сознание немного прояснилось. По крайней мере я вновь стал отдавать себе отчет, где нахожусь и с какой целью пришел сюда. Я собирался встать, как вдруг увидел его — неказистый томик с потемневшей обложкой и стершимся названием на корешке. Он лежал на стопке из четырех книг, сложенной на краю стола. Я взял его в руки. Книга была переплетена в пергамент или, во всяком случае, какую-то кожу, выделанную и вычерненную скорее прикосновениями рук, чем красителем. Буквы заглавия, выведенные чем-то вроде туши, расплылись, но на четвертой странице название читалось отчетливо:
Lux Aeterna[31]
D. M.
Инициалы, совпадавшие с моими, видимо, принадлежали автору, но в книге не нашлось больше ни одного свидетельства, подтверждавшего предположение. Я бегло просмотрел несколько страниц и выделил не меньше пяти языков, чередовавшихся в тексте: испанский, немецкий, латынь, французский и древнееврейский. Я наугад прочел один абзац. Отрывок имел сходство с молитвой, хотя, если я ничего не напутал, в традиционной литургии она не звучала. И потому меня заинтересовал необычный требник или сборник плегарий.[32] Текст был размечен цифрами и разбит на строфы с выделенными вступлениями, обозначавшими скорее всего новый эпизод или тему. Чем внимательнее я вчитывался, тем больше убеждался, что содержание живо напоминает мне уроки евангелия и катехизиса в школе.
Я легко мог выйти из комнаты, образованной стеллажами, выбрать любую другую книгу среди сотен тысяч и покинуть это странное место, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Мне даже казалось, что я так и поступил, пока не осознал, что иду обратно по тоннелям и коридорам лабиринта с этой книгой в руках: она, как паразит, словно въелась в кожу. На секунду мне почудилось, что книге хочется распрощаться с этим местом намного сильнее, чем мне, и она каким-то образом руководит мною, указывая путь. Изрядно покружив и пару раз продефилировав мимо одного и того же экземпляра четвертого тома собраний сочинений Ле Фаню,[33] сам не понимая как, я очутился у винтовой лестницы, спускавшейся вниз, и оттуда без труда нашел дорогу к выходу из лабиринта. Я полагал, что Исаак дожидается меня на пороге, но хранителя нигде не было видно, хотя меня не покидало ощущение, будто кто-то наблюдает за мной из темноты. Под высоченным куполом Кладбища забытых книг стояла мертвая тишина.
— Исаак? — позвал я.
Эхо моего голоса поглотила темнота. Напрасно прождав несколько минут, я двинулся к выходу. Голубоватое сумеречное сияние, сочившееся сквозь стеклянный свод, постепенно тускнело, и под конец меня окружила полная тьма. Сделав еще десяток шагов, я различил свет, мерцавший в дальнем конце галереи, и вскоре убедился, что хранитель оставил для меня фонарь у подножия портала. Я обернулся в последний раз, попытавшись проникнуть взглядом сквозь черноту, заполнявшую галерею, а затем потянул за рукоять, приводившую в действие систему рельсов и блоков. Анкеры механизма один за другим выскользнули из пазов, и дверь приоткрылась на пару сантиметров. Я толкнул ее, расширив щель ровно настолько, чтобы протиснуться, и вышел на волю. Дверь тотчас стала закрываться и вновь запечаталась с гулким стуком.
22По мере того как я удалялся от Кладбища забытых книг, его магия ослабевала, и на меня снова накатили тошнота и боль. Дважды я падал ничком. Один раз это произошло на бульваре Рамбла, а во второй — при попытке перейти улицу Виа-Лайетана. Мне помог подняться мальчик, буквально вытащив из-под колес трамвая. С огромным трудом я добрался до дверей своего жилища. Дом простоял запертым весь день, и влажная жара, пропитанная нездоровыми миазмами, ежедневно душившая город, волнами пыльного марева заполняла комнаты. Я поднялся в кабинет в башне и распахнул окна настежь. Слабое дуновение ветра едва ощущалось под небом, обложенным темными тучами, медленно кружившими над Барселоной. Я положил книгу на письменный стол, сказав себе, что, наверное, у меня еще хватит времени внимательно ее изучить. А может, и нет. Возможно, мое время истекло. Мало что вообще теперь имело значение.
Я едва держался на ногах, мне нужно было лечь и отдохнуть в темноте. Я выудил из ящика флакон с пилюлями кодеина и проглотил в один присест три или четыре штуки. Сунув пузырек в карман, я заковылял вниз по лестнице, не испытывая ни малейшей уверенности, что сумею дотащиться до спальни без увечий. Кое-как спустившись в коридор, я обратил внимание, что полоска света под входной дверью помаргивала, словно за нею на лестнице кто-то стоял. Хватаясь за стены, я медленно добрел до двери.
— Кто там? — спросил я.
В ответ не донеслось ни звука. Поколебавшись мгновение, я открыл дверь и выглянул на лестничную площадку. Ступени спиралью спускались во дворик, теряясь в клубящейся мгле. На лестнице никого не оказалось. Я обратился лицом к двери и только тогда обнаружил, что мигает фонарь, освещавший площадку. Я вернулся в дом и закрыл замок на ключ — то, что раньше частенько забывал сделать. И тогда я его увидел — конверт кремового цвета с зубчатым краем. Кто-то подсунул мне его под дверь. Чтобы поднять конверт, мне пришлось опуститься на колени. Сделанный из очень плотной шершавой бумаги, он был запечатан сургучом. И на нем стояло мое имя. На гербе, оттиснутом на сургуче, угадывалась фигура ангела с распростертыми крыльями. Я вскрыл конверт.
Уважаемый сеньор Мартин,
я намерен провести несколько дней в Вашем городе, и мне доставило бы огромное удовольствие, воспользовавшись удобным случаем, встретиться с Вами и, возможно, вернуться к обсуждению условий моего делового предложения. Если Вы не связаны предварительными договоренностями, мне было бы весьма приятно пригласить Вас на ужин в будущую пятницу, 13 числа, в десять вечера на маленькую виллу, снятую мною на время пребывания в Барселоне. Дом расположен на пересечении улиц Олот и Сан-Хосе-де-Монтанья, рядом с главным входом в парк Гуэль. Надеюсь и верю, что Вам представится возможность принять приглашение.
Искренне Ваш,
Андреас Корелли.Я уронил письмо на пол и побрел в галерею. И там я растянулся на диване под покровом темноты. До назначенного свидания оставалось семь дней. Я усмехнулся про себя. Я не верил, что проживу эти семь дней. Закрыв глаза, я попытался заснуть. Шум в ушах, постоянно меня донимавший, стал оглушающим. С каждым ударом сердца в голове вспыхивала слепящая боль.
«Вам даже в голову не придет писать».
Я снова открыл глаза и вгляделся в синеватый сумрак, окутывавший галерею. На столике рядом со мной до сих пор лежал старый альбом с фотографиями, оставленный Кристиной. У меня не хватало мужества не только выбросить ее альбом, но даже прикоснуться к нему. Протянув руку, я открыл книжицу и перелистывал страницы, пока не нашел снимок, который искал. Я вытащил карточку из альбома и стал смотреть на нее. Маленькая девочка, Кристина, шла за руку с незнакомцем по пристани, вдающейся в море. Я прижал фотографию к груди и сдался на волю усталости. Постепенно горечь и ярость последнего дня и всех прошлых лет притупились, и меня обволокла жаркая темнота, наполненная голосами и множеством рук, простиравшихся ко мне в ожидании. Я страстно желал раствориться в ней, как не желал ничего другого в своей жизни, но что-то во мне взорвалось, и вспышка света и пронзительной боли вырвала меня из отрадного сна, обещавшего длиться вечность.
«Еще рано, — шепнул чей-то голос, — еще рано».
Наверное, прошло несколько дней, поскольку время от времени я просыпался и мне казалось, будто сквозь створчатые окна проникает солнечный свет. Порой мне чудились стук в дверь и голоса, звавшие меня по имени, но вскоре они умолкали. Через несколько часов — или дней — я встал, вымыл руки и лицо, обнаружив кровь на губах. Не знаю, действительно ли я вышел на улицу или мне это только приснилось, но вдруг выяснилось, что я шагаю по бульвару Борн к церкви Санта-Мария-дель-Мар. Улицы были пустынными под ртутной луной. Я поднял голову и увидел, как призрак бури расправляет черные крылья над городом. Белая молния распорола полотнище небосвода, и завеса, сотканная из дождевых капель, обрушилась на землю лавиной хрустальных кинжалов. За миг до того как первая капля дождя коснулась поверхности, время остановилось, и сотни тысяч солнечных слезинок повисли в воздухе, точно песчинки пыли. Я знал, что за мной по пятам следует некто или нечто, и ощущал на затылке холодное дыхание, пропитанное смрадом разложившейся плоти и пожарища. Я чувствовал, как длинные костлявые пальцы тянутся ко мне, почти дотрагиваясь до кожи, и в то же мгновение, заслоняя застывшую в воздухе дождевую взвесь, появилась девочка, существующая лишь на фотографии, которую я сохранил на груди. Она взяла меня за руку и потянула, увлекая обратно, к дому с башней, оттеснив леденящий дух, клубившийся у меня за спиной. Когда сознание вернулось ко мне, прошло семь дней.
Наступила пятница, 13 июля.
23Педро Видаль и Кристина Сагниер в тот день поженились. Венчание состоялось в пять часов в часовне монастыря Педральбес, и на церемонию явилась ничтожная горстка членов клана Видаль. Самые почтенные представители семейства, включая отца жениха, не удостоили ее присутствием. Злые языки, если бы таковые нашлись, могли бы утверждать, что неожиданное решение наследного принца сочетаться браком с дочерью шофера подействовало на ревнителей династии как ушат холодной воды. Но они там не присутствовали. Вступив в заговор молчания, хроникеры светской жизни тактично нашли другие горячие темы для обсуждения, и на страницы газет не просочилось ни слова об этом событии. Журналистов в часовне не оказалось, и некому было рассказать о том, что на паперти собрался цветник из бывших возлюбленных дона Педро и они молча обливались слезами, напоминая сообщество увядших вдов, потерявших последнюю надежду. Некому было поведать о том, что в руках Кристина держала охапку белых роз и ее платье оттенка слоновой кости сливалось по цвету с мраморной кожей, так что казалось, будто невеста шла нагой к алтарю, не надев ничего, кроме белой вуали, закрывавшей лицо. А в янтарном небе над шпилем колокольни вихрем кружились облака.
Некому было припомнить, как невеста вышла из машины и, задержавшись на мгновение, смотрела на площадь перед церковным порталом, пока взгляд ее не упал на умирающего человека с трясущимися руками, неслышно шептавшего слова, которые он унесет с собой в могилу:
— Будьте вы прокляты. Будьте вы прокляты оба.
Два часа спустя, сидя в кресле в кабинете, я открыл шкатулку, перешедшую в мою собственность много лет назад, где лежала единственная вещь, оставшаяся у меня от отца. Я вынул револьвер, завернутый в сукно. Открыв барабан, я вставил в гнезда шесть патронов и вновь его закрыл. Я приставил дуло к виску, чуть надавил на спусковой крючок и зажмурился. И в этот миг шквальный ветер внезапно обрушился на башню, окна кабинета распахнулись настежь, створки с силой ударились о стену. Ледяной ветер обласкал мое лицо и повеял духом утраченных больших надежд.
24Такси на малой скорости ползло вверх по косогору, подбираясь к границам предместья Грасия, двигаясь в сторону одинокого и мрачноватого массива парка Гуэль. Склон был усеян россыпью особняков, знававших лучшие времена. Их крыши и стены проглядывали сквозь зелень рощи, колыхавшейся на ветру, как темные волны. На вершине холма я различил широкие ворота ограды. Три года назад, после смерти Гауди, наследники графа Гуэля продали мэрии по дешевке этот уединенный и пустынный парк, где никогда не было других обитателей, кроме самого архитектора. Забытый и заброшенный, сад колонн и башенок напоминал ныне проклятый рай. Я попросил водителя остановиться у решетки ворот и заплатил за проезд.