Варвара Мадоши
Слово короля
— «У принцессы глаза голубые, как вода в мельничном пруду. Волосы золотые, как спелая пшеница, щеки белые, как первый снег. А вместо сердца у нее пустота чернее сажи. Чтобы добыть сердце настоящее, иди в дальние земли, через огнедышащие горы, мимо волчьезубых великанов и чудовищ о пяти головах, — тогда ты увидишь дуб от земли до неба. У корней дуба хвост змея, туловище змея вокруг ствола дуба, пасть его вершину грызет, никак не может сгрызть. Там сложили головы все рыцари до тебя; там и ты найдешь свой конец!»
Вот что рассказала рыцарю старуха. А рыцарь только засмеялся.
«Со мной мой меч, и я не отступлю!» — воскликнул он. И пустился в путь. Долго ли, коротко ли скакал он…
Кале-сказитель осекся. Вытянул тощую шею в расчесанных ссадинах и укусах, проворно сунул под истрепанный синий плащ лютню, которой позвякивал во время рассказов. Немногие его слушатели — по полуденному времени все больше ребятишки — тоже вытянули шеи, пытаясь рассмотреть, кого это принесло к деревенской харчевне. Да где там! А в это время бродячего сказителя и след простыл. Блестел синевой глаз, ухмылялся белозубо, пальцами струны дергал — и вот, пропал.
Только самый маленький ребенок успел увидеть, как сказитель шагнул прочь, скрылся в тени — вот он был, и вот его не стало.
К харчевне подъехал королевский герольд. Обвисли штандарты от безветрия, пропылилась одежда от долгого пути. Герольд — мелкого роста, по-городскому дородный — приказал подать воды своей лошади и лошадям стражи, а людям — холодного пива.
И вскоре малышня знала не хуже всякого другого в деревне, зачем прибыл герольд и что он будет объявлять через два часа на площади города Миенхолле: королева призывает всех шутов, сказителей, жонглеров и фокусников, чтобы развеселить свою сестру и наследницу и снять с нее порчу.
«Что-то будет? — говорили по этому поводу старики. — Одна королевская сестрица пропала; не иначе, дракон умыкнул. Другая в порче лежит… А ну как война?.. Наследника-то!.. Наследника-то дай королевству!»
«Кабы король был жив, — вздыхали другие. — Тот или этот».
А малышня бегала вокруг харчевни и вопила всякие проклятья, воображая себя то добрыми волшебниками-врачевателями у ложа младшей принцессы, то доблестными защитниками приграничных рубежей, то отважными рыцарями, что поехали в путь за девичьим сердцем.
— Со мной мой меч! И я не отступлю! — вопили мальчишки, размахивая прутиками.
Они знали: Кале вернется через пару дней и расскажет, чем все закончилось.
Длинные ноги Кале-сказителя, Кале-простака, Кале-синеглазого уже несли его по кривой тропке меж клеверных лугов — вперед, к стольному городу Аллетану.
* * *Толком я ее не помню. Глаза синие — да, как сейчас. У нас у всех такие: у мамы, у меня… у папы тоже, кажется… нет, папу не помню. Как мама умирала, помню — кровь красная, одежда пурпурная!.. Королевские цвета. Папа — нет. Вот, и у нее были, как у мамы. И волосы — да, темные, как земля в саду, у корней вишни.
Она меня взяла за руку и сказала мне: «Ваше величество!» А потом села напротив меня на колени. И там был еще этот старик, епископ Нерамиенский — очень я его тогда не любил. Она мне кубок какой-то в рот совала. Сама из него пила, а потом мне. Это правильно, наш слуга всегда так делал. Еще собаке можно дать попробовать, но собаку жалко…
Ну вот, мы из этого кубка пили, венец ей еще нужно было на голову надеть… тяжелый был. Потом кто-то ворвался. Сапоги помню, очень хорошо. Помню, как мы на коленях ползли, и она меня тянула за руку. Рука у нее была холодная, ледяная просто. А держала цепко, я даже плакал. Бежали каким-то коридором… потом река была, шумная. Она мне лицо умывала куском плаща.
— Не бойся, — говорит, — не обижу.
А сама смеется.
Потом сразу стал монастырь. В монастыре хорошо, тихо. Солнечно, пчелы над цветами жужжат, скворцы на деревьях поют, жаворонок в небе над полями… Стены высокие, поштурмовали-поштурмовали — и ушли. И она ушла вместе с ними — с отрядом атамана Лерувеля. Сказала: «Не скучай, Кале».
Я все думал: она вернется. Ждал ее очень. Отбивался даже, когда отец Иннокентий меня прочь увозил. Говорил: «Меня же Ала тут не найдет!»
«И не найдет, — отвечал добрый отец Иннокентий, — и правильно».
И отвез меня в глухой лесной скит. Елки, как пики; паутина, как решетка.
Отец Иннокентий велел мне ни о чем не рассказывать, что помню. Тихо велел, чтоб никто не слышал. Говорит: «Ты просто Кале. Бастард знатной дамы, плод греховной любви. Подрастешь — мы тебя иноком пристроим. Жив будешь».
Но как это мне в иноки? Бедный отец Иннокентий! Ты и правда добра мне хотел. Очень мне тебя жалко.
Но что толку?.. Не мог я там больше. Ни секунды не мог.
Почему? Бог весть.
Мне и в монастыре нравилось, и в скиту неплохо было. Ума бог не дал, это правда. Меня даже монахи частенько дразнили. Зато я сказки рассказывать любил. Рассказывал — и словно видел: большие дороги, деревья от земли до неба, драконы в облаках, точно птицы, парят…
«Откуда только берешь!» — восклицал отец Иннокентий.
А я как будто знал!
Если сказка в грудь вошла, на языке ее не удержишь. Так и я.
Ушел однажды — и поминай как звали.
Кале. Кале меня зовут. По-настоящему — Карл Пятый Оринахт, но это секрет.
* * *У королевы Алы была любимая башня. Она высоко вставала над замком, над городом, и сквозь окна во всех шести стенах можно было бросить взгляд куда угодно — хоть на скопление домов и домишек, волнами стекавших с Дворцового холма, хоть на серебристую петлю реки, хоть на крытые соломой хижины предместий. Здесь принимала Ала своих доверенных лиц — среди бордовых занавесей и алых подушек, и сама вся в красном, точно богиня войны. «Королева любит красный, — шептались. — Имя оправдывает».
Закатный свет вливался в башню щедрым потоком, а светильники еще не зажгли, и глаза у королевы синели, как нахмуренное море, распущенные волосы под сеткой — темнели, точно грозовая туча, а серебряные пряди в них — змеились, будто молнии.
— Как вы посмели еще не найти ее, отец Иннокентий? — говорила она своему придворному магу.
А тот только кланялся, пожимал плечами, отходил вбок, снова кланялся. Под рясой у него покрывала спину гусиная кожа, он опускал глаза долу, а сам все гадал: не выберет ли этот момент королева Ала, чтобы казнить его?..
— Она прячется, ваше величество, — отвечал отец Иннокентий. — Сами знаете, ваша родовая магия…
— Да уж как не знать, — хмыкнула королева. — Никак ты только этой магией и мог у меня оправдаться, святой отец… Не то быть бы тебе уже в яме в дальнем скиту, грехи замаливать. Давай, молись получше.
Встала, к окну подошла, на город посмотрела. Красивая она была, королева Ала; хоть лицом, хоть статью. И возраст не портил ее, и заботы не сломили. Куда уж сложнее: королевство в руинах после войны всех против всех, наследников нет, не считая двоюродных сестер, сама сидит на престоле уже скоро двадцать лет и вроде как по праву — по мужу и по рождению — а все равно, не ясно, как крепко, надолго ли.
Отец Иннокентий склонялся низко, ниже, еще ниже — прямо профилю. Страшно ему не было уже; всякий страх со временем выцветает. Королева Ала походила на своего отца сейчас, принца Гаюса, и на деда, короля Карла IV, а к ним он привык. Отец Иннокентий долго верой и правдой служил королевской семье — кроме лет, которые провел в изгнании после смерти старого короля. Да и то… разве и тогда он не служил принцессе Але, единственной законной правительнице?..
А вот бывает страшно, когда они — истинные короли и королевы — смотрят в глаза. В глазах у них — колдовская синь, бурная тьма, дикий водопад. Не отступить в сторону, не солгать, не ослушаться приказа. «Говори правду, святой отец! Спрятать его хотел? Почему и как ты решился на это?» — «Прятал, ваше величество. Но зла не желал, Бог мне свидетель, ни вам, ни ему… Слабоумный он, блаженный, но добрый. Королем такому не быть, пешкой даже не быть в чужих руках… Думал — пусть себе жизнь проживет, как сможет…» — «Жив мальчишка?!» — «Жив», — отвечал он. — «Знаешь, где находится?!» — «Не знаю, ваше величество…» — «А понимаешь ли ты, отец Иннокентий, что по своей доброте подвел страну к новой дворянской войне?.. Стоит ему где-то всплыть… начать трепать языком… Стоит кому-то его узнать… Или если за границу он попадет, к нашим дорогим соседям…»
Давно это было. Простила в тот раз.
Но чувствовалось отцу Иннокентию: он к самому краю подошел, к самой черте, за которой нет спасения. И только взгляд этих синих глаз, черных к зрачку, удерживал его над пропастью.
У мальчишки Кале глаза были совсем не такие. Васильки.
* * *У королевы Алы была любимая башня, и когда смотрела она из нее на закатный город, то только губы кусала. «Закон о престолонаследии» лежал непринятый. Старшая из ее двоюродных сестер, наследница Асса, сбежала — и скорее всего сбежала с сыном герцога Терека, чтобы выйти за него замуж… а потом герцог со своей армией перейдет Золотую реку.
Герцог Виер, которого только за глаза, зная тяжелый его нрав, зовут королевским фаворитом, утверждает: войну они не проиграют. Но и не выиграют, скорее всего.
Герцог Виер честен и знает свое дело, королева Ала верит ему. Все годы царствования войско и пограничье были первой ее заботой, но работа далека от завершения.
Младшая из сестер, Анна, тяжело больна. Отец Иннокентий говорит — порча. Говорит, только если кто развеселит…
Королева Ала веселье ненавидела.
Вот он, Аллетан, каменный и белый, и река, и крыши — черепица с соломой. Она не как прочие принцессы: жила среди этих людей, ела их пищу, сражалась вместе с ними, ранена была вместе с ними… Тяжел был меч — выучилась стрелять, и до сих пор любила вкладывать стрелы в чужое сердце. Она знала город, знала страну от и до, держала ее в ладони. Знала, какого цвета кровь потечет меж пальцев, если сжать кулак.
Асса другая: принцесска и принцесска, шелковые куклы, парчовые платья, вздохи над веером, сплетни о замужестве — нельзя тебе замуж, сестрица, ни за маркиза Терека, не за пореченского короля… Быть тебе наследницей, милая, после меня, а я долго не протяну, лет десять еще, не больше — грудь болит и хрустальный шар мне туманится. А раз так, то мужа себе ищи не по сердцу, а по стране: из наших, из дворян, и чтобы тебе подчинялся, и чтобы против не злоумышлял, и чтобы с королевской фамилией Оринахтов связан по крови… Да не торопись: не крестьянка — в двадцать лет себя старой девой считать.
Ала умела ждать не хуже, чем вкладывать стрелы.
От мужа нужен только наследник — лучше мальчик. А не то опять начнутся смуты и свары. Если потом принц-консорт начнет много себе позволять, есть много средств.
…У старого короля было три сына. Старший, отец Алы, погиб во цвете лет, упав с лошади. Кто унаследует корону?.. «Дочь принца, — говорили одни, — по праву первородства». «Средний сын короля, — говорили другие, — по праву пола». Король больше слушал голоса вторых. Средний сын, отец Ассы и Анны, зачах за пару месяцев от неизвестной болезни, а вскоре умер и король. «Кто же теперь?» — спрашивали придворные. «Принцесса Ала, больше некому», — отвечали родичи старой королевы. «Должен быть принц Карл, — настаивала партия молодой королевы. — А мать поставим при нем регентшей». И бои продолжались бы долго, когда бы миротворцы из обоих партий не порешили поженить детей: шестнадцатилетнюю красавицу Алу и мальчика Карла, который в свои четыре года собственное имя выговаривал с трудом.
Свадьба состоялась, но в разгар ворвался барон Нойен со своими двумя дружинами — брат жены второго принца, он поддерживал двухлетнюю принцессу Ассу.
Когда коронованная королева Ала, чудом выжившая в том соборе, отвоевала свою страну обратно с помощью мятежного войска дворянского сына Лерувеля, она мучительной казнью казнила барона Нойена с сестрой, а девочек — Ассу и Анну — забрала к себе и объявила своими наследницами.
Но теперь из этого ничего не выйдет, потому что Асса сбежала, хрустальный шар ничего не показывает и слухи просочились в город, а что знает Аллетан, знает и вся страна, и даже если теперь девчонка вернется…
— Я не вижу ее в шаре, — проговорила королева Ала в раздумьях. — До сих пор такого не было. Мало где можно от меня укрыться.
— Есть древние места силы… — начал отец Иннокентий.
— А если она еще в замке?.. — длинные пальцы королевы гладили шнурок от подушки, скручивали, вертели. Как зачарованный следил отец Иннокентий за ее руками, и пот стекал у него по вискам. — Ведь это место помогает своим королям…
— Так ведь Арка…
— Скажите, отец — а если Арку просто облить миртовым маслом, разве будет она плакать хуже?..
— Тогда прикажите замку выдать принцессу, — священник и маг облизнул тонкие губы. — Вам, законной королеве, он не откажет.
Промолчала королева; улыбка скользнула по вишневым губам.
Ала махнула рукой, указывая отцу Иннокентию — он может выйти.
* * *— Жил-был король, и было у него три сына…
Над площадью звенел праздник: шуты, жонглеры, потешники и актеры стекались в столицу. Разворачивали балаганы, ставили подмостки, натягивали канаты на шестах, дурачились, пели и плясали кто во что горазд — и деньгу сшибали, и силы пробовали перед дворцом…
— …и три дочери. Все три сына были как на подбор: один крив и жаден, другой горбат и труслив, а третий — хром и глуп. Зато дочери одна другой красивее и разумнее. Да только что поделать: нужно было завещать королевство сыну, хоть тресни…
Здесь, за специальными шелковыми ширмами, которыми огородили больную принцессу Анну, за полосой пустого пространства и оцеплением стражи почти не слышалось шума городского праздника, затеянного в ее честь.
Сперва королева Ала повелела позвать жонглеров и потешников во дворец, но принцесса Анна упросила: на воздух, мол, хочу, на площадь.
— Шум, крики… — сказала королева. — Ты же не любишь.
— Так пусть огородят, — принцесса капризно надула губы. — Ты же привыкла нас… за шелковыми занавесями прятать. Ах, как я завидую Ассе! Она-то уже далеко отсюда!
Ничего не ответила королева Ала, ушла прочь.
Но на следующее утро дворцовые слуги установили на площади ширмы из шелковой ткани, принесли для принцессы ложе, разложили подушки. Объявили о торжественном событии: королева и принцесса покидали замок!
Редко такое бывало.
Зачарованы пределы замка еще старыми королями; хранят его стены все королевское семейство, не могут там никому из них причинить никакого вреда. Всякий раз, когда из замка кто-то выходит прочь, Арка старых ворот, что нынче во внутреннем дворе, начинает плакать слезами из священного масла; в галерее реликвий, ходит слух, живут духи прежних королей и королев, у которых можно испросить совета в тяжелые времена. Не каждой династии так повезло!
Но в этот раз и королева, и принцесса покинули родовое гнездо.
— Однажды призвал король к себе старшего сына и старшую дочь и сказал им: «Моя старая кормилица живет в лесной хижине совсем одна, некому о ней позаботится. Возьмите с собой трех слуг и ступайте, отвезите ей еды, одежды и факелов». Нагрузил обоих лакомствами с собственного стола и дорогими одеяниями, да и отправил с тремя доверенными слугами…
Мрачно сидела королева Ала. Что это за сказка?.. Где в ней веселое, где в ней радостное, как она рассмешит? Гнать взашей такого сказителя! Но только Анна слушала, и в глазах у нее плескался интерес, не стылая вода скуки. Анна слушала, и королева Ала не прерывала оборванца. Этот пройдоха умел рассказывать. Легкой рекою растекался его голос, звенел в воздухе, лился в уши.
— Спустя три дня старший принц возвратился, но слуг и сестры при нем не было: он сказал, в лесу их разорвали волки. Самого его нельзя было узнать, так он переменился! Пригож и красив стал, умен и весел; танцевал лучше всех, а охотился так, что ни один зверь не уходил. Прошел год, и король надумал женить старшего сына, а сватом отправить среднего. Но сначала велел он и второму сыну со второй сестрой отправиться к кормилице. Взяли они столько же слуг, столько же нарядов и кушаний…
Мрачно глядела принцесса. Такая уж она была, Анна; хмурая, бледная. Таяла, растворялась в подушках. Чахлый росток, тихое эхо — тень рядом со старшей сестрой. Но слушать-то она умела, ни слова не пропускала.
Нельзя жить рядом с королевой Алой — и ничему не научиться.
— …Посмотрела на своих переменившихся братьев младшая принцесса, и ничего не сказала. Долго она думала и однажды вечером, никому ни слова не сказав, вывела из дворца своего младшего брата, горбуна, который во всем ей доверял… Шли они темным лесом, и тут увидели говорящую сову. Принцесса отрезала свой мизинец и дала сове, и за то сова ей рассказала…
Принцесса Анна слушала, и лицо ее кривилось скукой. «Веселить вы меня пришли? — спрашивали глаза цвета неба. — Так веселите!» Но то ли сказка ее чем-то задела, то ли сам сказитель — тощий, в оборванном плаще, с рассохшейся лютней, немного сутулый. Она слушала, и смотрела на него, прищурившись.
— …Нужно только вытащить сердце принцессы, вложить его в грудь принца, и тогда принц станет таким же красивым и ладным. Да только беда будет, если кто-то до истечения трех лет трижды позовет принца именем сестры: он тотчас упадет замертво, а принцесса встанет, как живая!
Задумалась принцесса. Что же делать?.. И сестер спасти хочется, и самой спастись, и батюшкиной королевской воли не ослушаешься. Села она на сухой пень и заплакала. Тогда сказал ей младший принц, кривой да горбатый: «Не плачь, сестрица! Пойдем с тобою вместе к этой кормилице и упросим ее: пусть возьмет мое сердце и превратит тебя в прекрасного принца! Уж ты-то и с братьями справишься, и королевством будешь править мудро». Только он так сказал, как трижды захлопал крыльями филин, пронесся по лесу ураган, и превратилась младшая принцесса в прекрасного принца, а брат ее стал вороненком и уселся к ней на плечо…