Дурная какая-то романтика получается, совершенно нереальная. Гораздо разумнее считать, что все-таки были и измена, и предательство, что воеводы с подчиненными денежки получили как раз за умышленную сдачу крепости. Естественно, после этого на Руси оставаться они опасались, вот и пошли на службу к Баторию…
Я привел только самые звонкие примеры – а более мелких столько, что считать устанешь…
Но все эти субъекты, вместе взятые, даже Владимир Старицкий, по большому счету – мелочь пузатая. Разговор в этой главе пойдет о князе Андрее Михайловиче Курбском, которого смело можно назвать предателем и изменником номер один за всю историю России.
Сравнивать его попросту не с кем. Даже генерал Власов недотягивает – потому что подобных генералов у Сталина, пожалуй что, можно насчитать не одну сотню. А Курбский во многих отношениях уникален. Еще и оттого, что со временем превратился в фигуру культовую, фигуру знаковую, если пользоваться самой современной терминологией. Еще в девятнадцатом веке ему без всяких на то оснований создали имидж стойкого и последовательного борца с «тиранией Грозного», олицетворявшего своей персоною стремление к свободе, демократии и правопорядку. Позже, уже в советские времена, Курбского подняли на щит всевозможные диссиденты, усмотрев в нем «первого диссидента», «первого правозащитника на Руси», символ, олицетворение, буревестника, сокола свободы…
В кратком изложении сложный, устоявшийся, тщательно разработанный миф выглядит следующим образом: бывший член Избранной рады князь Курбский вынужден был покинуть Россию, чтобы не стать очередной безвинной жертвой безумного тирана. Обосновавшись в Речи Посполитой он до самой смерти своей вел неустанную борьбу с российским произволом, своими яркими публицистическими памфлетами бичуя и клеймя тиранический строй, обличая Грозного как душителя свобод всего русского народа и кровавого палача. Началось это, повторяю, не вчера: еще Добролюбов считал Курбского «первым русским либералом»…
Увы, при ближайшем рассмотрении перед нами предстает далеко не столь романтическая и прогрессивная фигура. Точнее говоря, вовсе не романтическая и ничуть не прогрессивная. «Первый диссидент» – на самом деле всего-навсего яростный и страстный (и в том, и в другом ему не откажешь, как и в изрядной начитанности) защитник тех самых отживших феодальных порядков, против которых всю жизнь боролся Грозный. Защитник боярских вольностей, переходящих в беспредел. Все остальное – дешевая демагогия.
Но давайте по порядку. Только факты…
Итак, князь Андрей Михайлович Курбский, очередной Рюрикович, потомок бывших ярославских удельных князей, еще один знатнейший магнат, способный при удачных обстоятельствах претендовать на московский престол (и не без оснований). Почти ровесник царя Ивана Васильевича, друг детства, многолетний соратник, бессменный член Избранной рады…
Он был всего двумя годами старше царя – в год бегства к полякам, 1564-м, князю исполнилось 36 лет. Однако он в то время после роспуска Избранной рады не канул в безвестность, как другие,
и уж безусловно не угодил в опалу: царь назначил его главным наместником всей занятой русскими Ливонии и главнокомандующим имевшихся там русских войск. Как видим, ни о каком недоверии не может быть и речи: на подобные посты не определяют тех, кому доверяют мало…
Бегство наместника и главнокомандующего за границу вовсе не связано с какими бы то ни было грозящими ему неприятностями.
Все обстояло гораздо более прозаично и очень грязно: князь вступил в тайную переписку с польским королем Сигизмундом Августом и недвусмысленно выразил намерение «передаться» полякам. Генерал Власов по крайней мере (что, конечно, его не оправдывает) был предварительно взят немцами в плен, а уж потом скурвился. Курбский затеял измену, пребывая на вершине власти, по собственной инициативе. Все равно как если бы к наступающим немецким войскам перебежали из Москвы Молотов, или Жуков, или Берия…
Тайная переписка продолжалась полтора года: князь, как базарная торговка семечками, ожесточенно и старательно торговался над условиями своего перехода. Продешевить он никак не хотел и за пятак продаваться не собирался – Рюриковичи, знаете ли, стоят дороже, товарец первосортный…
Понемногу дело сладилось. В Юрьев-Дерпт князю тайком отправили не простую цидульку, а составленные по всем правилам грамоты с большими королевскими печатями, подписанные королем и скрепленные подписями высших официальных лиц: князю гарантировали и «королевскую ласку», и нешуточные материальные блага (впоследствии все эти документы и многие другие, касавшиеся Курбского, прекрасным образом сохранились в польских архивах и были опубликованы, что подпортило имидж «политэмигранта»).
Герб князя Курбского
Курбский драпанул неожиданно и второпях. Оснований для бегства, обставленного в лучших традициях романов Дюма (под покровом ночной тьмы спустился со стены по веревке), у князя, в общем, не было: никто его ни в чем пока что не подозревал, тянувшаяся полтора года тайная переписка осталась незамеченной тогдашней русской контрразведкой. Надо полагать, у Курбского, как у множества других предателей и до, и после него, не выдержали нервы, и он пошел «на рывок»…
Впрочем, никак нельзя сказать, что он бежал в совершеннейшей панике и спешке. С собой он прихватил двенадцать сумок с добром и все деньги, какими располагал. А денег по тем временам было с избытком, сумма по тогдашним понятиям грандиозная: 30 золотых дукатов, еще 300 не уточненных по названию «золотых», 500 серебряных германских талеров и 44 русских рубля. Откуда дровишки? В те времена на Руси обращались только русские же деньги, иностранная валюта хождения не имела совершенно. Оказывается, хитрый князь еще за год до побега взял в Печорском монастыре крупный заем, который, конечно же, не собирался возвращать. Но и монахи могли располагать исключительно русской монетой. Остальное импортное золото и серебро, можно говорить с уверенностью, либо было награблено в Ливонии, либо получено в качестве аванса и путевых расходов от поляков (или и то, и другое).
Упаковав добро и денежки, Курбский с двенадцатью верными людьми темной ночью пустился в путь. Жену с малолетним сыном он, между прочим, оставил в Юрьеве…
К утру он добрался до первой «заграницы» – ливонского замка Гельмет, где «поборника свободы» ждал пренеприятнейший сюрприз: тамошние немцы, заслышав звяканье денежек, отобрали у Курбского все до копеечки (да так никогда и не вернули). Это гораздо позже немцы стали считаться символом законопослушания и честности, а в те времена, да еще в дурдоме под названием Ливония они особой честности не проявляли. Вдобавок Курбского, словно мелкого воришку, сволокли к местному начальству, которое его тщательно допросило (протокол тоже сохранился в рижских архивах).
Потом, правда, отпустили, и Курбский, бормоча под нос разные нехорошие слова, отправился дальше, в город Вольмар. Там вольмарские немцы исправили ошибку своих гельметских земляков, польстившихся только на деньги: отобрали у князя и его людей, лошадей и барахлишко, а вдобавок сняли с Курбского и богатую лисью шапку, а в ответ на его протесты предложили, надо полагать, жаловаться куда-нибудь, если есть такая охота… Ну разумеется, в тогдашних условиях жаловаться на ливонцев можно было только Господу Богу…
Вот таким и прибыл Курбский к своим друзьям-полякам: чуть ли не голым и босым. Поляки его утешили, напоили, накормили, а потом, как в таких случаях водится, пришли неприметные люди из столь же неприметной конторы, достали перышки и попросили вспоминать все, что только на ум придет…
Курбского не пришлось понукать. Он сам, с превеликой охотой, вывалил тогдашним польским спецслужбистам всю секретную информацию, какой только располагал, – а знал он немало, в силу и последнего занимаемого поста, и многолетней близости к царю. Между делом он выдал полякам всех ливонских деятелей, ориентировавшихся на Москву (он сам с ними, как наместник и главнокомандующий, вел тайные комбинации), – а потом заложил и всех известных ему русских разведчиков при королевском дворе.
Король Сигизмунд-Август, надо отдать ему должное, перебежчика пожаловал жирно: предоставил Кревскую старостию (нечто вроде русского уезда), десять сел с примерно 4000 гектаров земли, город Ковель с тамошним замком и 28 сел на Волыни. Это была, в общем, не просто плата за предательство: изменникам обычно платят гораздо меньше. Сыграла свою роль самая что ни на есть классовая солидарность, хотя в те времена таких слов и не знали: Курбский был свой. Знатный ясновельможный пан, Рюрикович (то есть дальний родственник короля Сигизмунда Ягеллона, поскольку Ягеллоны тоже происходили от Рюриковичей). По тогдашним неписаным правилам следовало обойтись с таким перебежчиком очень даже душевно…
Впрочем, в щедрости поляков явно просматривались и корыстные мотивы: они связывали с Курбским очень большие надежды – бывшая правая рука царя и все такое прочее!
Однако поляки крупно прокололись, что поняли очень быстро. Курбский, как бывает со всяким предателем, из кожи вон лез: уже в следующем году он участвовал в походе литовского войска на Полоцк, а потом во главе отряда в пятнадцать тысяч человек вторгся в русскую Великолуцкую область, где сжег и разорил не только тамошние деревни, но и несколько монастырей (что выглядит особенно умилительно на фоне писаний иных авторов, которые представляют Курбского «защитником православия»). По его совету король Сигизмунд стал посылать гонцов к крымскому хану Девлет-Гирею и натравливать его на Русь, после чего хан в 1565 г. устроил набег на Рязань.
Но никаких таких особенных выгод поляки от Курбского и его усилий не дождались. Поход на Полоцк провалился, Великолуцкое разорение осталось обычным разбойничьим рейдом, а Девлет-Гирея перехватили под Рязанью и расколошматили боярин Алексей Басманов с сыном Федором…
Полякам стало окончательно ясно, что овчинка выделки не стоит. Не получилось от Курбского особенной выгоды, хоть ты тресни… А потому поляки к нему охладели и держали лишь в качестве этакого внештатного консультанта по русским делам (без официальной должности, чина и жалованья).
Курбский перед королем бил себя в грудь и кричал, что обязательно всех раскатает. Пусть только ему дадут тридцать тысяч войска, и он непременно возьмет Москву, а Грозного приведет на аркане. Если поляки ему не верят, патетически восклицал князь, пусть они его прикуют цепями к телеге и окружат конвоем, он и при таких стесненных условиях будет командовать армией, и Москву возьмет, и Грозного сцапает! (Все документы, прилежно запечатлевшие этот бред, и сегодня хранятся в архивах.)
Но поляки уже сообразили, что представляет собой «ценное приобретение», и прекрасно понимали, что тридцатитысячная армия Москву не возьмет – да, пожалуй, и все войско королевства не управится. Князя вежливо отправили восвояси, и он, разобиженный на весь белый свет, засел в своих владениях.
Вот тогда-то он и принялся марать бумагу много и старательно. Как впоследствии будут поступать подонки вроде Гордиевского, Калугина и массы других, калибром помельче. По тому же шаблону. Всякому предателю и изменнику, понятное дело, как-то неудобно признаваться, что перебежал он из шкурных мотивов, – гораздо выгоднее себя представить убежденным борцом с «тоталитарной системой», с коммунизмом, с советской властью.
Точно так и Курбский, идейный предшественник всей этой сволочи, стал уверять всех и каждого, что Россию он покинул с самыми благородными целями: его, жертву политических репрессий, едва не казнил по надуманным обвинениям тиран и параноик Грозный – вот и пришлось, скрепя сердце, отправиться в эмиграцию. Князь исписывал кипы бумаги, выставляя себя борцом с произволом и тиранией, певцом свободы – а Грозного, естественно, палачом и сатрапом…
Вот так и возникла знаменитая переписка Грозного с Курбским, с которой читатель может ознакомиться в Приложении. По моему личному убеждению, коротенькие писульки Курбского – дешевая демагогия, с которой Грозный разделался обстоятельно и аргументированно. Однако всякий вправе иметь свое мнение – переписка приведена целиком, флаг в руки…
Как и полагается брехуну и демагогу, Курбский то и дело проговаривался. Рассуждения о том, что он болеет за свободу всего русского народа, стенающего под пятой царя-тирана, появляются от случая к случаю и выглядят притянутыми за уши. Основной упор Курбский делает как раз на защиту той самой «старины», никем и ничем не ограниченных вольностей боярских, с которыми боролся Грозный. Грозный ему ненавистен именно тем, что поломал старые порядки и лишил бояр прежнего всевластия. Те, кто превозносят Курбского как «первого диссидента» и «певца гражданских свобод», такое впечатление, попросту не читали его опусов (как, впрочем, обстоит дело и с защитниками Радищева, фигуры жуткой).
И уж безусловно, не знакомы с подробным жизнеописанием Курбского в Польше. А оно заслуживает самого пристального рассмотрения. О человеке в первую очередь свидетельствуют не его словеса, а поступки, которые сплошь и рядом находятся в решительном противоречии со словами…
Так вот, в Польше Курбский вел себя как закоренелый феодал-крепостник, ухитряясь перещеголять тамошних вельможных панов (а это, сразу отмечу, сделать было непросто, поскольку означенные паны-магнаты произвол чинили фантастический и тягаться с ними было трудновато…)
Фокус в том, что предусмотрительный король польский не в «полное и безраздельное владение» дал Курбскому все вышеперечисленные земли, а назначил его не более чем королевским управляющим – разница, согласитесь, такая же, как между понятиями «государь» и «милостивый государь». Но Курбский высокомерно не обращал внимания на такие юридические тонкости: князь он или нет?!
Для начала он самовольно присвоил сам себе титул «князя Ковельского». Живет в Ковеле? Живет. Значит, князь!
Звание «старосты Кревского» он опять-таки носил совершенно незаконно – тут уж виноват польский король, опять-таки совершивший беззаконие: по тогдашним литовским законам, старостой, главой «староства» (волости) не мог быть иностранец, Рюрикович он там или кто еще…
Но Курбский, как уже говорилось, плевал на законы. Начал вести себя в Ковельской волости, как полновластный хозяин, который захочет – помилует, а захочет – казнит.
Против чего тут же стало выступать местное население. Потому что состояло не только из крестьян (действительно бесправных), но и из городских жителей (мелких шляхтичей, горожан-мещан, еврейских общин), надежно защищенных как Магдебургским правом, так и королевскими привилегиями. По старой русской боярской привычке всех «кормленщиков» Курбский попытался было ввести «чрезвычайные налоги» – но жители платить не стали, а пошли жаловаться и в городской магистрат, и королевским чиновникам, на что по закону имели полное право…
Обломившись, Курбский принялся рэкетировать ковельских евреев. Когда они платить отказались, он захватил нескольких, велел вырыть во дворе замка яму, налить туда воду, вывалить корзину пиявок и посадить туда евреев – пока не выложат денежки, морды жидовские…
Дело опять-таки пошло в суд, а потом стало предметом разбирательства в Люблинском сейме, то есть областном парламенте. Буйная шляхта в Польше была все же не всесильна. Над своими «хлопами», крестьянским «быдлом», она могла издеваться безнаказанно, но вот свободные люди-горожане свои права знали назубок и отстаивать их умели…
Князя позвали на сейм. Самое трагикомическое, что Курбский, похоже, искренне не понимал, почему на него накинулись. Обложил население незаконными поборами? Так он же местный князь, имеет право! Евреев держит в пруду? Так то ж жиды! Какой там борец за свободу и демократию… Одно слово – феодал в худшем смысле этого слова…
Так ему и не втолковали, как ни пытались, что в Речи Посполитой существуют писаные законы, что вольные горожане, поляки они или евреи, находятся под охраной этих законов, и никто не имеет права изгаляться над ними так, как это делает Курбский. Князь смотрел на своих оппонентов, как баран на новые ворота, и твердил одно:
– Я же князь! А они кто!?
В конце концов сейм, ничего от князя не добившись, апеллировал к королю. Тот отправил Курбскому два указа: одним прямо запрещал тиранить евреев и прочих горожан, а другим напоминал: все имения князю даны лишь в пожизненное владение, пока он служит короне, а после смерти Курбского они отойдут в казну. Правда, «классовая солидарность» и тут не пропала: король уточнил, что, если у Курбского будет наследник мужского пола, имения отца он все же получит. Рюрикович не мог не порадеть Рюриковичу…
Курбский унялся, но не особенно. Слова о наследнике мужского пола ему в память засели крепенько, и он решил жениться, дабы этим наследником обзавестись. Вообще-то, как мы помним, у него имелась в России законная супруга… но князь он или кто!?
Присмотревшись к окружающим кандидатурам, он выбрал (скорее всего, даже наверняка, из-за несметных богатств) аппетитную вдовушку, Марию Монтолт-Козинскую, по происхождению княжну, которая до этого похоронила двух предшествующих супругов и состоянием владела огромным.
Неизвестно уж, как наш прощелыга ухитрился обаять тертую жизнью вдову, но она, вступая с ним в брак, записала на супруга все свое немаленькое имущество.
Вот только, женившись, Курбский влип в нешуточные дрязги с жениными родственниками. А семейка у них была лихая, можно сказать, забубенная, вполне в духе тогдашних шляхетских вольностей развлекавшаяся. Мария и ее родная сестра Анна совместно владели богатым имением, которое по какой-то юридической закавыке нельзя было поделить пополам. А потому сестрички пакостили друг дружке со всей шляхетской непринужденностью: то Анна, верхом на коне и с сабелькой, во главе своих слуг налетит на Машенькины деревни, колошматя и грабя крестьян, то Мария, устроив засаду на большой дороге, перехватит Анечку и ограбит дочиста… Весело жили. По-родственному.