Итак, никаких «воевод» нет. Что делает Володихин? Да с наивностью школьника, подгоняющего задачу под подсмотренный в конце учебника ответ, начинает фокусничать, с помощью хитроумных вывертов подбирая кандидатов на роль загадочных «воевод». В итоге «доискивается», что Ряполовский – это то ли (!) боярин Хилков, то ли боярин Палецкий, а Львов – Федор Троекуров. Почему? А по кочану! Аргумент один, представляющийся пытливому изыскателю железным: «сам» Курбский свидетельствовал! А коли так, ошибки быть не может. Юноше и в голову не приходит, что Курбский (ничуть не отягощенный ни честностью, ни праведностью) мог в попытках повесить на Грозного всех собак глядеть на закопченный потолок в своей ковельской резиденции и именно там высматривать мифических «жертв». Как будто тогда существовали научные журналы и аттестационные комиссии, придирчиво проверяющие подлинность всех приведенных фактов. Как будто полякам, преследовавшим свои узкополитические цели, было невероятно важно иметь чистую истину и они непременно указали бы Курбскому на ложь и подтасовки… В общем, Курбский давным-давно умер, но дело его живет – трудами таких вот володихиных. К Володихинской книге мы еще вернемся как к собранию заскорузлых штампов и страшных сказок, почерпнутых из самых сомнительных источников, а в следующей главе поговорим о вещах посерьезнее.
В 1564 г., сытый по горло беспрестанными заговорами и изменами, окончательно обозлившийся на чванливую и ненадежную толпу бояр, Иван Грозный решает перейти к самым радикальным мерам.
Родилась опричнина!
Глава девятая. Измену выгрызают, аки псы…
3 декабря 1564 г. жители Москвы с большим недоумением наблюдали, как из города уезжает царь. Сами по себе отъезды Ивана Васильевича были делом привычным – то на богомолье, то на охоту, не говоря уж о войне. Но теперь творилось нечто непонятное, чего никогда не случалось прежде: за царем следовал огромный обоз с ценностями, в том числе и церковными, казной, всем царским добром. Царя, в противоположность прошлым отъездам, сопровождало множество бояр, дворян и приказных – причем многие из них везли с собой жен и детей. Царский поезд вдобавок двигался под охраной необычно большого числа вооруженной конницы, сплошь из «детей боярских», не только московских, но и съехавшихся из дальних городов. Все это, вместе взятое, не на шутку удивило жителей, но к царю ведь не подойдешь запросто и не спросишь: «Куда собрался, батюшка?»
Тягостная неизвестность продолжалась целый месяц. Известно было только, что царь обосновался не так уж и далеко от Москвы, в Александровской слободе.
А потом в Москву прискакал царский дьяк Константин Поливанов с несколькими грамотами за пазухой – и тут-то грянуло так, что оторопели ко многому привычные москвичи…
Государь отказывался далее быть царем. Вульгарно выражаясь, объявил: надоели вы мне все, ухожу я от вас, ослушников и супротивников… Примерно так.
В грамоте, адресованной митрополиту с духовенством и боярам, Грозный подробно перечислял «измены боярские и воеводские и всяких приказных людей». Припомнил все: как устраивали заговоры, как расхищали казну во время его малолетства, как проигрывали войны и драли с народа три шкуры. И пожаловался: как только он хотел покарать изменников и воров за их художества, духовенство вместе с боярами их покрывало и упрашивало ограничиться чисто символическими наказаниями (что, кстати, истине полностью соответствовало). И посему, «не в силах их изменных дел терпети», царь оставляет престол и уходит жить, где Бог укажет…
Одновременно Поливанов вручил московским купцам, мастеровым и всему простому народу другую грамоту. В которой говорилось, что на них царь как раз не гневается.
Впечатление, произведенное этими посланиями, было столь ошеломляющим, что жизнь в столице замерла: опустели приказы, прекратилась базарная торговля, встали мастерские. То, что произошло, затрагивало каждого…
Очень быстро в Александровскую слободу направилась огромная депутация из духовенства, боярства, дворян и приказных. Грозный их долго промурыжил у ворот, да и потом, допустив к себе, держался неприязненно и сурово. Все царские упреки сводились, в сущности, к одному: «Достали вы меня!»
«Депутаты» кряхтели и мялись, просили прощенья и упрашивали вернуться, каялись. В самом деле, ситуация небывалая: слыханное ли дело, чтобы царь бросал престол и державу? Ходили, правда, слухи, что «гишпанский» король ушел в монастырь, но тут было нечто другое, вселявшее откровенный ужас – с точки зрения тогдашних людей, не знавших ничего другого, кроме монархии, и привыкших видеть в государе помазанника божьего…
После долгих отнекиваний Иван Васильевич, уж так и быть, согласился вернуться на царство, но при одном-единственном условии: отныне он будет править совершенно по-другому, а как именно, вскорости узнают…
В начале февраля царь вернулся в столицу. Конечно, вся эта тщательно разыгранная Грозным коллизия была чистейшей воды маневром (я не пишу «комедией», потому что речь все же идет о чертовски серьезных вещах). Царь все это хорошо продумал и талантливо осуществил, полностью добившись своего: «депутаты» приглашали его вернуться на любых условиях, лишь бы и дальше не оставаться сиротинушками…
И все же, все же… Не подлежит сомнению, что этот месяц был для Грозного временем сильнейших стрессов и переживаний. Когда он вернулся, москвичи его не узнали: уезжал еще совсем не старый человек, всего-то тридцати пяти лет от роду, с аккуратными усами и бородой, волосами без малейшей седины. А в феврале в Москву въехал неузнаваемый, вмиг постаревший Иван Васильевич – мрачный остановившийся взгляд, волосы на лице и голове выпали полностью. Так что это была вовсе не комедия и не совсем игра: так не притворяются, такого не сыграть…
Грозный объявил, что вновь принимает на себя царские обязанности с тем непременным условием, что отныне он будет карать изменников, накладывать на них опалу, лишать имущества, а если понадобится, и головы уже без всяких «советов» с боярской думой и без «докуки и печалований» со стороны духовенства – иными словами, царь объявил о введении чрезвычайного положения, как это именовалось бы теперь.
И заявил, что разделит державу надвое – на «опричнину», где будет распоряжаться исключительно сам, и «земщину», то есть все остальное. В самом этом слове нет ничего необычного или страшного: «опричь» по-русски означает всего-навсего «кроме». Еще в 1425 г. московский князь Василий Дмитриевич в своем завещании отдавал супруге пятьдесят два села «в опричнину», то есть в полное самостоятельное владение. «Опричниной» на пирах именовались и блюда, которые хозяин лично распределял между самыми приятными ему гостями.
«Земщиной» по-прежнему должны были управлять воеводы, наместники, судьи и сохранившиеся «кормленщики» – по прежним законам. В «опричнине» руководила только царская воля.
Прием царем Иваном IV иностранных послов в Александровской слободе. Гравюра из книги «Путешествие в Московию» Я. Ульфельда. XVII в.
Русский князь XVI – нач. XVII вв.
Даже в Москве появились «земские» и «опричные» районы (например, Арбат и Сивцев Вражек). Всех тамошних бояр, дворян и приказных, кто не был зачислен в опричнину, оттуда выселили на другие улицы. Так началась опричнина – один из самых сложнейших периодов в истории России, о котором и сегодня существуют самые противоположные мнения. Огромное число либеральных историков (не говоря уж о «прогрессивной интеллигенции» девятнадцатого века) видели в ней не более чем очередную кровавую потеху «безумного тирана». «Все знают», что разнузданные банды опричников сатанинским воинством носились по Руси, сжигая все подряд, грабя, насилуя и убивая. «Все знают», что к седлу они привязывали отрубленную собачью голову и метлу – в знак того, что грызут и выметают измену. Да мало ли какие ужасы «знают все»…
Тем более что исторические труды были проиллюстрированы и романами вроде «Князя Серебряного», и многочисленными живописными полотнами лучших художников. Именно такое сочетание обеспечивает массированное воздействие на умы, и жуткая сказка очень быстро превращается в святую истину, известную «всякому образованному человеку».
Здесь и А. Васнецов с его «Московским застенком», от которого мороз по коже продирает, и некий мастер кисти рангом помельче, автор громадного полотна, изображающего разоренный дом боярина (ну конечно же, безвинного!) после налета опричников. Все вверх дном, все переломано, а в центре композиции возлежит юная боярышня, только что обесчещенная буйной ордой опричников: до чего изящно, надо сказать, возлежит, вполне в духе французской школы классицизма…
Вот картина живописца М. Авилова, без особых изысков названная «Царь Иван Грозный с опричниками». Грозный еще мало-мальски похож на человека, он всего лишь едет с видом хмурым и суровым. Но перед ним несутся какие-то монстры: разодеты пестро, как попугаи из тропической Амазонии, бородищи буйные, ухмыляются в сорок шесть зубов, горячат коней, подняв их на дыбы… Жуть! Московский богобоязненный люд, прижавшись к стенам, с ужасом взирает на эту «дикую охоту»…
Опричник
А. М. Васнецов. «Московский застенок»
Картина, кстати, истине ничуть не соответствует. Внешний вид опричников? Дьяк Иван Тимофеев, автор знаменитого «Временника», очевидец событий, изображает их совершенно иначе: «Всех их он (Грозный. – А. Б.) от головы до ног облек в темное одеяние и повелел каждому иметь у себя таких же, как и одежды, коней».
Описание, как видим, отличается довольно существенно от тех пестрых, как радуга, нарядов, которые в стиле тогдашних представлений о «сатанинском воинстве» изобразил Авилов. Выясняется, кроме того, что собачьи головы и метлы у седел – не более чем выдумка. В знак своей принадлежности к опричнине «порученцы» Грозного носили на поясе шерстяную кисть – это и был символ метлы, выметающей измену. Вообще «опричный корпус», как давным-давно отметили историки, имел много общего с духовно-рыцарскими орденами Европы – отобрав из опричников триста человек, царь назвал их «братией», а себя «игуменом», и в Александровской слободе они, в черных рясах, устраивали богослужения.
Представление об опричнине как нерассуждающей, жуткой силе, разившей правого и виноватого, превращавшей целые города в пустыни, а села в выжженные пепелища, буянившей, грабившей, зверствовавшей, родилось не на пустом месте и, надо отметить, все же не в вывихнутых от природы мозгах наших либералов, демократов, интеллигентов, которые всего-навсего (и с ними, увы, немалое число историков) некритически восприняли «свидетельства очевидцев и участников»…
Об опричнине известно не так уж много – поскольку многие документы того периода не сохранились, а летописцы излагали события скудно. И потому суждения о «песье-главцах» строили главным образом на «ценнейших исторических источниках» – собственноручных мемуарах сразу трех активных деятелей опричнины. По крайней мере так этих субъектов именовали – да и посейчас именуют, не в силах отрешиться от штампов.
Грустнейший юмор ситуации в том, что три «ценнейших свидетеля и участника» никогда в опричниках не служили, а их «воспоминания» представляют собой дурные фантазии, сочиненные с сугубо корыстной целью…
Присмотримся к этим типам повнимательнее. Первый из них – «немец-опричник», как его именуют, Генрих Штаден, автор знаменитых «Записок». Фантастический был прохвост, настолько, что, знакомясь с его биографией, испытываешь нечто вроде восхищения…
И в исторических трудах, и в популярных книжках встречается каноническая фраза: «Один опричник хвастался, что выехал с одной лошадью, а вернулся с целым обозом награбленного добра». «Одним опричником» как раз и был Штаден, из мемуаров которого эту фразу и выудили. Кстати, именно Штаден пустил гулять по свету сказочку про собачьи головы и метлы у седел.
Генрих Штаден, родом из Вестфалии, родился в семье простого бюргера, то есть горожанина. Родители хотели, чтобы он стал священником, но юнец, когда ему стукнуло семнадцать, оказался запутанным в какой-то грязной истории. Что он там натворил, в точности неизвестно, но тюрьма ему грозила вполне реально, и несостоявшийся пастор пустился в бега. С тех пор его жизнь стала крайне бурной и полной всевозможных метаморфоз.
Поначалу он, будучи без денег и мало-мальски полезного ремесла, трудился землекопом в Любеке и в Риге, катал тачку и махал лопатой. Утомившись, стал служить лакеем у мелких ливонских дворянчиков, поднялся даже до управляющего какого-то затерянного в глуши именьица. Попытался заняться торговлей, но попался шведским ландскнехтам, которые его обчистили до нитки. Разочаровавшись, должно быть, в честном труде, Штаден вскоре объявился в занятом поляками городе Вольмаре, пристанище многочисленных банд, которые, пользуясь сумятицей и безвластием, совершали набеги то на прилегающие русские земли, то на ливонские села, одним словом, грабили всех, кто подвернется. К одной из таких банд Штаден и примкнул. Однако у столь веселого и доходного промысла была и оборотная сторона: за подобными шайками гонялись все без исключения, потому что они всем надоели хуже горькой редьки. Вместе с корешками в тюрьму угодил и Штаден. Выйдя оттуда, он сообразил, что выбрал себе чересчур опасное ремесло, – и, поразмыслив, перебрался через границу на русскую территорию.
В России судьба двадцатидвухлетнего прыткого вестфальца изменилась самым волшебным образом. Во-первых, его принял толмачом (переводчиком) в Посольский приказ некий высокопоставленный дьяк. Во-вторых, Штаден получил от самого царя «лицензию» на право содержания кабака, а также винокурения, пивоварения и «ставленья» меда. И, кроме этого, занялся торговлей мехами. Друзей и покровителей способный юноша нашел себе очень быстро, и каких! Ему покровительствовали, улаживали его конфликты с москвичами и наделяли новыми привилегиями боярин Челяднин (глава боярской думы), Григорий Грязной, Алексей и Федор Басмановы (верхушка опричнины)…
Карьера, одним словом, фантастическая. Вот только одна существенная неувязка: обо всем этом феерическом взлете известно исключительно со слов самого Штадена. По документам проверить это невозможно: как и уверения Штадена, что царь Иван «произвел его в рыцари»…
На этом не кончилось. По словам Штадена, царь зачислил его в опричники и Генрих принимал участие в тех самых зверствах и грабительских походах, которые описывал прямо-таки со сладострастием.
Чтение, право слово, прелюбопытное. Вот Штаден видит, как за шестью опричниками гонятся аж триста «земцев». Не медля ни секунды, отважный вестфалец скачет наперерез и орет:
– Брысь отсюда, мать вашу!
Ну, или что-то вроде того. Вид у него настолько грозный, что триста нападавших разбежались во все стороны, как зайчики. Штаден, воодушевившись, ворвался в некий богатый дом, изрубил топором некую «княгиню», вломился в девичью светелку и всех там изнасиловал…
В самых приятельских отношениях Штаден был еще с одним высокопоставленным опричником, Алексеем Басмановым, на свадьбе которого был почетным гостем. Другой боярин, некий Федор Санин, настолько Штаденом очаровался, что предлагал ему в жены свою дочь с огромным приданым – но Штаден отказался, поскольку денег у него у самого было хоть лопатой греби…
Когда на Москву пошел набегом крымский хан Девлет-Гирей, Штаден опять-таки проявил чудеса героизма: с тремя сотнями воинов бросился на крымский отряд в несколько тысяч всадников. Все триста (триста спартанцев?) погибли, остался в живых один Штаден, но татары отступили. Правда, после столь славных подвигов Штаден почему-то, как сам проговорился, оказывается всего-навсего владельцем мельницы где-то в захолустье. Все поместья у него по какой-то трагической случайности отобрали, никто из столь высокопоставленных покровителей не помог, и разобиженный Штаден навсегда покинул Россию…
Как вам история, читатель? Высшие сановники государства Российского отчего-то проникаются невероятной симпатией к рядовому ловцу удачи. Особенно впечатляет боярин (!), который на полном серьезе собирается выдать дочь за неведомо откуда приблудившегося чужестранца без роду-племени… Второго такого курьеза в отечественной истории не зафиксировано.
Все это больше напоминает сочинения достопамятного барона Мюнхгаузена – однако очень долго записки Штадена считались «ценнейшим источником по истории опричнины». Вероятнее всего, причина была в особом складе ума наших либералов-интеллигентов: иностранец свидетельствует! Немец! Сколько было импортных проходимцев, которым внимали, развесив уши, даже когда они плели явные небылицы…
В общем, почти двадцать лет назад за писания Штадена взялся Д. Н. Альшиц – профессор, доктор исторических наук, тот, кто первым ввел в научный оборот и Список опричников Ивана Грозного, и Официальную разрядную книгу московских государей, и многие другие документы того времени…
Тщательно проанализировав все несуразности, логические несовпадения, а также основываясь на реалиях того времени, коих профессор, как легко догадаться, большой знаток, Альшиц сделал безапелляционный вывод: врал Штаден, как сивый мерин. На Руси он, конечно, был, и кабак, не исключено, держал, и мехами поторговывал. Очень похоже, и видел снаружи опричный двор Грозного. Вот только сам в опричниках никогда не бывал и не принимал участия ни в одном из опричных предприятий… Ив «рыцари» его, конечно же, Грозный не посвящал. Просто-напросто, уехав в конце концов из России, прыткий вестфалец на манер Хлестакова сочинил авантюрный роман, который выдал за подлинные мемуары (подробное изложение выводов профессора Альшица нетрудно найти в недавно вышедшей под прозрачным псевдонимом Даниил Аль книге – см. библиографию).