Ибо всем слушателям, даже самым невнимательным, было очевидно, что номер, исполняемый Уокером, — полнейший экспромт. Стоунер сомневался, что у него было сколько-нибудь ясное представление о том, что он скажет, пока он не сел за преподавательский стол и не обвел собравшихся своим холодным, надменным взглядом. Стопка бумаг перед ним, разумеется, была стопкой бумаг, и только; разгорячившись, он перестал даже притворно опускать на них глаза, а ближе к концу, взволнованный, резкий, он отодвинул их в сторону.
Он говорил почти час. Под конец участники семинара стали озабоченно переглядываться, как будто им грозила некая опасность и надо было искать путь к спасению; при этом они очень старались не встречаться глазами ни со Стоунером, ни с молодой женщиной, которая бесстрастно сидела рядом с ним. Внезапно, как будто уловив беспокойство присутствующих, Уокер завершил свой доклад и, откинувшись на спинку стула, торжествующе улыбнулся.
Едва Уокер умолк, Стоунер встал и объявил занятие оконченным; он поступил так, хоть и не понимал этого тогда, из смутной потребности позаботиться об Уокере, оградить его от критики со стороны остальных. Затем Стоунер подошел к столу, за которым продолжал сидеть Уокер, и попросил его немного задержаться. Уокер, словно его ум пребывал в других сферах, рассеянно кивнул. Стоунер за последними из покидающих аудиторию вышел в коридор. Он увидел там Кэтрин Дрисколл — она уже двинулась по коридору одна. Он окликнул ее, она остановилась, и он подошел к ней. Заговорив, он испытал такую же неловкость, как неделю назад, когда похвалил ее доклад.
— Мисс Дрисколл, я… мне очень жаль. Это было совершенно несправедливо. Я чувствую себя в какой-то мере виноватым. Может быть, мне следовало это прекратить.
Она не отвечала, и ее лицо по-прежнему ничего не выражало; она смотрела на него таким же взглядом, как на Уокера во время его выступления.
— Так или иначе, — продолжил он еще более смущенно, — прошу у вас прощения за эти нападки.
И тут она улыбнулась. Это была медленная улыбка: начавшись с глаз, она тронула губы и, наконец, озарила лицо, давая выход потаенной лучистой радости. Стоунер едва не отпрянул: до того внезапным было это невольное проявление теплоты.
— Да нет же, это не на меня! — промолвила она своим низким голосом, едва уловимо подрагивающим от смеха, который она удерживала внутри. — Я тут ни при чем. Это он на вас ополчился. Я подвернулась случайно.
Стоунер почувствовал, что сожаление и беспокойство, в которых он не отдавал себе отчета, больше на него не давят; облегчение было почти физическим, он ощущал невесомость и легкое головокружение. Он засмеялся.
— Разумеется, — сказал он. — Истинная правда.
Улыбка постепенно сошла с ее лица, и она не сколько секунд смотрела на него серьезно. Потом тряхнула головой, повернулась и быстро пошла по коридору. В том, как она держалась, в ее стройной прямой фигуре чувствовалось скромное достоинство. После того как она скрылась из виду, Стоунер еще не много постоял, глядя в даль коридора. Потом вздохнул и вернулся в аудиторию, где его ждал Уокер.
Он продолжал сидеть за преподавательским столом. Он улыбнулся Стоунеру, на его лице читалась заносчивость, странно смешанная с подобострастием. Стоунер сел на то же место, какое занимал во время доклада, и посмотрел на Уокера с любопытством.
— Слушаю вас, сэр, — сказал Уокер.
— У вас есть объяснение? — тихо спросил Стоунер. Круглое лицо Уокера стало удивленно-обиженным.
— Что вы имеете в виду, сэр?
— Мистер Уокер, прошу вас, — утомленно проговорил Стоунер. — День был длинный, мы оба устали. Вы можете объяснить свой сегодняшний спектакль?
— Поверьте, сэр, я не хотел никого обидеть. — Уокер снял очки и стал быстрыми движениями их протирать; Стоунеру вновь бросилась в глаза обнаженная уязвимость его лица. — Я сказал, что мои замечания не носят личного характера. Если молодая особа чувствует себя задетой, я готов объяснить ей…
— Мистер Уокер, — перебил его Стоунер. — Вы прекрасно понимаете, что суть не в этом.
— Молодая особа вам на меня пожаловалась? — спросил Уокер. Его пальцы, когда он надевал очки обратно, дрожали. В очках он сумел придать лицу сердитое, хмурое выражение. — Знаете ли, сэр, жалобы учащейся, которая чувствует себя задетой, не могут…
— Мистер Уокер! — Стоунер почувствовал, что его голос слегка выходит из-под контроля. Он сделал глубокий вдох. — Давайте оставим в стороне молодую особу, меня и все остальное, кроме вашего спектакля. Я по-прежнему жду от вас объяснений.
— В этом случае, боюсь, я совсем не понимаю вас, сэр. Разве только…
— Разве только что, мистер Уокер?
— Разве только это просто-напросто разница мнений, — сказал Уокер. — Я понимаю, что мои идеи не совпадают с вашими, но я всегда считал разномыслие здоровым явлением. Я полагал, что вы человек достаточно взрослый, чтобы…
— Нет, увиливать я вам не позволю. — Тон Стоунера был холодным, ровным. — Итак. Какая тема была вам дана для доклада на семинаре?
— Вы сердитесь, — сказал Уокер.
— Да, я сержусь. Какая тема была вам дана для доклада?
Уокер напустил на себя сухую, официальную вежливость.
— Моя тема — «Эллинизм и средневековая латинская традиция», сэр.
— Когда вы завершили над ней работу, мистер Уокер?
— Позавчера. Как я вам говорил, все было почти готово две недели назад, но книга, которую я заказал по межбиблиотечному абонементу, пришла только…
— Мистер Уокер, если ваша работа была почти окончена две недели назад, как могло получиться, что она целиком основана на докладе мисс Дрисколл, который она прочитала только на прошлой неделе?
— Я внес кое-какие изменения в последние дни, сэр. — В голосе Уокера явственно послышалась ирония. — Я полагал, что это допустимо. И я порой отклонялся от подготовленного текста. Другие докладчики, я замечал, тоже так поступали, и я счел, что имею на это право.
Стоунер подавил почти истерическое побуждение расхохотаться.
— Мистер Уокер, не могли бы вы мне объяснить, как связаны ваши нападки на доклад мисс Дрисколл с вопросом о том, как эллинизм продолжал жить в средневековой латинской традиции?
— Я использовал непрямой подход к теме, сэр, — сказал Уокер. — Я считал, что нам дозволены некоторые вольности в изложении наших мыслей.
Некоторое время Стоунер молчал. Потом устало произнес:
— Мистер Уокер, я терпеть не могу ставить неудовлетворительные оценки аспирантам. И особенно не люблю ставить их тем, кто попросту запутался.
— Сэр! — негодующе воскликнул Уокер.
— Но вы оставляете мне очень маленький выбор. Варианты я вижу следующие. Я могу написать вам неполное прохождение курса, если вы обязуетесь в течение трех недель представить удовлетворительную работу на ту тему, которую получили.
— Не понимаю, сэр, — возразил Уокер. — Я уже выполнил свою работу. Если я соглашусь сделать еще одну, я признáю тем самым… я…
— Хорошо, — сказал Стоунер. — Тогда дайте мне рукопись, от которой вы… отклонились сегодня, и я посмотрю, годится ли она на что-нибудь.
— Сэр! — воскликнул Уокер. — Я бы не хотел выпускать ее из рук в настоящий момент. Это очень сырой черновик.
— Ничего страшного, — сказал Стоунер, ощущая сумрачный, беспокойный стыд. — Я сумею выяснить то, что мне надо.
Уокер хитро прищурил глаза:
— Скажите мне, сэр, вы еще кому-нибудь предлагали передать вам рукопись?
— Нет, — ответил Стоунер.
— Тогда, — заявил Уокер торжествующе, почти радостно, — я из принципа должен отказаться дать вам мою рукопись. Если бы вы у всех требовали рукописи — тогда иное дело.
Стоунер посмотрел на него долгим, ровным взглядом.
— Ну что ж, мистер Уокер. Вы приняли решение. Значит, так тому и быть.
— Как мне это понимать, сэр? Какой оценки я могу ждать за этот курс?
Стоунер издал короткий смешок.
— Вы изумляете меня, мистер Уокер. Неудовлетворительной, какой же еще.
Уокер постарался сделать из круглого лица вытянутое. С горьким смирением мученика он произнес:
— Понимаю, сэр. Пусть так. Человек должен быть готов страдать за свои убеждения.
— И за свою лень, нечестность и невежество, — сказал Стоунер. — Мистер Уокер, от того, что я вам скажу, толку, подозреваю, будет мало, и все же настоятельно советую вам обдумать свое положение в этом учебном заведении. Я всерьез прихожу к мысли, что вам не место в аспирантуре.
Чувство, которое проявил, услышав это, Уокер, впервые за все время напомнило подлинное; негодование подарило ему нечто похожее на достоинство.
— Мистер Стоунер, вы слишком далеко зашли! Вы не можете так думать.
— Я, безусловно, так думаю, — возразил Стоунер. Уокер помолчал, внимательно глядя на Стоунера. Потом сказал:
— Я, безусловно, так думаю, — возразил Стоунер. Уокер помолчал, внимательно глядя на Стоунера. Потом сказал:
— Я был готов принять оценку, которую вы мне поставите. Но вы должны понимать, что этого я принять никак не могу. Вы подвергаете сомнению мою компетентность!
— Именно так, мистер Уокер, — утомленно согласился Стоунер и поднялся со стула. — А теперь извините меня…
Он двинулся было к двери — но его остановил возглас Уокера, выкрикнувшего его фамилию. Стоунер обернулся. Лицо Уокера побагровело и до того вздулось, что глаза за толстыми стеклами очков стали крохотными.
— Мистер Стоунер! — крикнул он снова. — Не думайте, что поставили на этом деле точку. Поверьте мне, она еще не поставлена!
Стоунер окинул его тусклым взглядом, лишенным любопытства. Рассеянно кивнул, повернулся и вышел в коридор. Он с усилием передвигал ноги по голому цементному полу. Он чувствовал себя опустошенным, старым, уставшим.
Глава X
Да, точка еще не была поставлена. Семестр окончился пятницу, а в понедельник Стоунер выставил оценки. Эта часть преподавательской работы нравилась ему меньше всех остальных, и он всегда старался разделаться с ней как можно быстрей. Он поставил Уокеру «неудовлетворительно» и больше о нем не думал. Неделю между семестрами он потратил в основном на чтение первых вариантов двух диссертаций, которые в окончательном виде должны были быть представлены весной. В обеих он увидел много погрешностей, и диссертации потребовали пристального внимания с его стороны. Он почти не вспоминал про эпизод с Уокером.
Но через две недели после начала второго семестра ему пришлось о нем вспомнить. Однажды утром он обнаружил в своем почтовом ящике записку от Гордона Финча с просьбой зайти к нему в кабинет в удобное для него, Стоунера, время.
Дружба между Гордоном Финчем и Уильямом Стоунером достигла той стадии, какой достигают все подобные многолетние дружбы; она была непринужденной, глубокой и интимно-сдержанной чуть ли не до обезличенности. Они редко встречались во внерабочей обстановке, хотя Кэролайн Финч время от времени ненадолго заглядывала к Эдит. Когда Гордон и Уильям разговаривали, они вспоминали молодые годы, и каждый представлял себе другого таким, каким он был в прежние времена.
У Финча в его сорок с небольшим была прямая, но мягкая осанка человека, усиленно старающегося не потолстеть; лицо тяжеловатое и пока без морщин, хотя щеки начинали провисать и под затылком плоть круглилась валиком. Его волосы изрядно поредели, и он начал зачесывать их так, чтобы это меньше бросалось в глаза.
Когда Стоунер пришел к нему в кабинет, они первые несколько минут вели малозначащую беседу о семьях; Финч вежливо сделал вид, что воспринимает брак Стоунера как нормальный, Стоунер вежливо изумился, что у Гордона и Кэролайн уже такие большие дети, что младший из двоих ходит в детский сад.
После того как они почти автоматически отдали положенную дань своей давней дружбе, Финч рассеянно поглядел в окно и сказал:
— Так, о чем же я, собственно, хотел с тобой поговорить? Ах да. Декан аспирантского колледжа посчитал, что именно мне как твоему другу следует обсудить с тобой одну вещь. Ничего серьезного. — Он опустил глаза в свой блокнот. — Всего-навсего некий разгневанный аспирант. Он заявляет, что ты погано с ним обошелся в прошлом семестре.
— Уокер, — сказал Стоунер. — Чарльз Уокер.
Финч кивнул:
— Да, он самый. Что там у тебя с ним такое?
Стоунер пожал плечами.
— Полное впечатление, что он не прочел ничего из списка литературы, — это был мой семинар по латинской традиции. Чтобы завуалировать свое незнание, он, когда делал доклад, резко отклонился от темы. Я предоставил ему выбор: либо подготовить новый доклад, либо дать мне на проверку свои записки, но он отказался и от того, и от другого. У меня не было иного выхода, как поставить ему «неуд».
Финч снова кивнул:
— Я и представлял себе что-то в таком роде. Мне, ей-богу, досадно тратить время на подобные дела; но пришлось взять это на контроль — хотя бы ради того, чтобы оградить тебя от неприятностей.
— А тут что… какие-то особые трудности? — спросил Стоунер.
— Нет-нет, — заверил его Финч. — Никаких особых трудностей. Просто жалоба. Ну, ты знаешь, как это бывает. Уокер, надо сказать, за первый свой аспирантский курс получил только «удовлетворительно»; мы можем, если захотим, выгнать его из аспирантуры прямо сейчас. Но мы все же склонны допустить его в следующем месяце к предварительному устному экзамену, и тогда картина будет ясна. Зря я тебя вообще побеспокоил по этому поводу.
Они немного поговорили на другие темы. Потом, когда Стоунер уже собрался уходить, Финч непринужденно остановил его.
— Чуть не забыл, я еще кое-что хотел тебе сказать. Президент и попечительский совет наконец вознамерились что-то решить насчет Клэрмонта. Поэтому со следующего года я, вероятно, буду полноправным деканом колледжа гуманитарных и естественных наук.
— Я рад, Гордон, — сказал Стоунер. — Давно пора.
— И это значит, что нам понадобится новый заведующий кафедрой. У тебя есть какие-нибудь соображения?
— Нет, — ответил Стоунер. — Я не думал об этом, честно говоря.
— Мы можем либо пригласить человека со стороны, либо сделать заведующим кого-нибудь из своих. Я вот что хочу выяснить: если мы решим выбирать из имеющихся людей — ты хотел бы занять эту должность?
Стоунер немного поразмыслил.
— Я не думал на эту тему, но… нет. Нет, я бы не хотел.
Облегчение, которое испытал Финч, было до того очевидным, что Стоунер улыбнулся.
— Ладно, — сказал Финч. — Я предвидел, что ты откажешься. У тебя масса времени уходила бы на всякую ерунду. На приемы, на светское общение… — Он отвел от Стоунера взгляд. — Я знаю, что это не твоя стихия. Просто, поскольку старик Слоун умер, а Хаггинс и, как его там, Купер в прошлом году ушли на пенсию, ты, получается, на кафедре старший. Но если ты не бросаешь алчных взглядов, то…
— Не бросаю, — твердо заявил Стоунер. — Заведующий из меня, скорее всего, вышел бы никудышный. Я этого назначения не жду и не хочу.
— Хорошо, — сказал Финч. — Хорошо. Это очень сильно упрощает дело.
Они попрощались, и Стоунер забыл об этом разговоре на какое-то время.
Предварительный устный экзамен был назначен Чарльзу Уокеру на середину марта; Стоунер, к некоторому своему удивлению, получил от Финча извещение, что он включен в экзаменационную комиссию из трех человек. Он зашел к Финчу и попросил заменить его кем-нибудь другим: ведь он поставил Уокеру «неуд», на что аспирант страшно обиделся, заподозрив его в личной неприязни.
— Порядок есть порядок, — вздохнул в ответ Финч. — Ну, ты сам знаешь: в комиссию входят научный руководитель, преподаватель, который вел один из семинаров, где участвовал экзаменующийся, и специалист в какой-либо другой области. Руководитель — Ломакс, единственный аспирантский семинар, где он участвовал, вел ты, а третьим я выбрал Джима Холланда, новичка. Декан аспирантского колледжа Радерфорд и я будем присутствовать в неофициальном качестве. Я постараюсь сделать так, чтобы все прошло как можно более гладко.
Но для Стоунера это было испытание, которое не могло пройти гладко. Как бы ему ни хотелось задавать поменьше вопросов, правила предварительных устных экзаменов были незыблемы: каждому преподавателю — по сорок пять минут на любые вопросы аспиранту (при этом остальные двое тоже могут участвовать в разговоре).
В день экзамена Стоунер нарочно пришел в семинарскую аудиторию на третьем этаже Джесси-Холла с небольшим опозданием. Уокер сидел в торце длинного, гладко отполированного стола, вдоль которого расположились четыре экзаменатора: Финч, Ломакс, новый преподаватель Холланд и Генри Радерфорд. Стоунер тихо проскользнул в дверь и занял место в другом торце, напротив Уокера. Финч и Холланд кивнули ему; Ломакс, грузно осевший на стуле, глядел прямо перед собой и постукивал по зеркальной столешнице длинными белыми пальцами. Уокер держал голову высоко, жестко, презрительно, взгляд, которым он смотрел вдоль стола, был холодным. Радерфорд откашлялся.
— Э-э, мистер… — Он сверился с листом бумаги перед ним. — Стоунер.
Радерфорд был щуплый сутулый седой человечек; его брови и даже глаза опускались вниз с наружной стороны, поэтому лицо всегда выражало мягкую безнадежность. Хотя он был знаком со Стоунером много лет, фамилию его он так и не запомнил. Он еще раз откашлялся.
— Мы как раз собирались начинать.
Стоунер кивнул, положил руки на стол, сплел пальцы и, глядя на них, рассеянно слушал, как Радерфорд нудно произносил обычные вступительные слова к устному экзамену.
Мистер Уокер будет проэкзаменован (голос Радерфорда упал до монотонного, ровного гудения) на предмет его способности продолжать работу над докторской диссертацией на кафедре английского языка университета Миссури. Такой экзамен сдают все соискатели докторской степени, и он предназначен не только для того, чтобы проверить общую подготовку аспиранта, но и для того, чтобы выявить его сильные и слабые стороны и соответственным образом направить его дальнейшую работу. Возможны три результата: «сдано», «условно сдано» и «не сдано». Радерфорд объяснил, в каком случае ставится какая из этих трех оценок, и, не поднимая глаз от бумажки, представил, как требует ритуал, экзаменаторов и испытуемого друг другу. Затем отодвинул от себя лист и безнадежным взором оглядел собравшихся.