Несколько секунд он сидел озадаченный. Потом кивнул. Будь у него больше сил, он рассердился бы.
— Как ты узнала?
— Какая разница! Похоже, я узнала последняя. Ох, Уилли, ну как же так!
— Эдит, прости меня, ради бога. Я не хотел тебя расстраивать. Собирался сказать на следующей неделе, перед тем как ложиться. Ничего серьезного, не волнуйся.
— Ничего серьезного! — Она горько усмехнулась. — Подозревают рак. Ты знаешь, что это такое?
Он вдруг почувствовал какую-то невесомость, захотелось схватиться за что-нибудь, но он себе не позволил.
— Эдит, — сказал он глухим голосом, — поговорим лучше завтра. Пожалуйста. Сегодня я устал.
Она пристально посмотрела на него.
— Давай доведу тебя до твоей комнаты, — раздраженным тоном предложила она. — Не похоже, что сам сумеешь дойти.
— Ничего, дойду, — сказал он.
Но еще до того, как он добрался до своей комнаты, он пожалел, что не принял ее помощь, и пожалел не только потому, что встать и идти оказалось труднее, чем он думал.
Отдохнув в субботу и воскресенье, он смог в понедельник провести занятия. Домой вернулся рано, лег в гостиной на диван и стал с интересом рассматривать потолок, но тут в дверь позвонили. Он сел и начал было вставать, но дверь открылась. В ней стоял Гордон Финч. Он был бледный, и у него подрагивали руки.
— Входи, Гордон, — сказал Стоунер.
— Боже мой, Билл, — сказал Финч. — Почему ты от меня скрывал?
Стоунер хмыкнул.
— Я, видимо, с таким же успехом мог бы в газетах дать объявление, — проговорил он. — Хотел сделать все тихо, никого не волновать.
— Понимаю, но… господи, если бы я раньше узнал.
— Да не переживай ты так. Пока ничего определенного — просто операция. Эксплоративная — так, кажется, они это называют. С целью диагностики. А все же от кого ты узнал?
— От Джеймисона, — ответил Финч. — Он ведь и мой врач. Он сказал, он понимает, что это неэтично, и тем не менее считает, что я должен знать. И он был прав, Билл.
— Понятно, — сказал Стоунер. — Прав или не прав — не имеет значения. В университете знают?
Финч покачал головой:
— Пока нет.
— Тогда держи язык за зубами. Очень тебя прошу.
— Конечно, Билл. А как быть с этим торжественным обедом в пятницу? Имей в виду, ты можешь его отменить.
— Но не отменю, — сказал Стоунер. Он улыбнулся. — Я думаю, это мой долг перед Ломаксом.
Лицо Финча посетил призрак улыбки.
— Я вижу, ты и впрямь стал сварливым и вздорным стариканом.
— Наверно, стал, — согласился Стоунер.
Обед прошел в небольшом банкетном зале Студенческого союза. Эдит в последнюю минуту решила, что не сможет высидеть, поэтому он отправился один. Он вышел из дому рано и медленно двинулся через кампус, как будто просто прогуливался весенним днем. В зале, как он и думал, никого еще не было; он попросил официанта убрать карточку Эдит и сделать так, чтобы за главным столом не оставалось пустого места. Потом сел и стал ждать гостей.
Его место было между Гордоном Финчем и президентом университета; Ломакс, которому предстояло руководить торжеством, сел за три стула от него. Ломакс улыбался и беседовал с соседями по столу; на Стоунера он не глядел.
Зал наполнялся быстро; преподаватели кафедры, которые уже не один год как не разговаривали с ним толком, махали ему с другого конца; Стоунер кивал в ответ. Финч больше помалкивал и внимательно поглядывал на Стоунера; новый молодой президент, чьего имени Стоунер так и не запомнил, обращался к нему, виновнику торжества, непринужденно-почтительным тоном.
Еду подавали молодые студенты в белых пиджаках; некоторых из них Стоунер узнал; он кивал им и заговаривал с ними. Гости опустили серьезные взгляды в свои тарелки и начали есть. В пульсирующем гуле голосов, в веселом постукивании ножей и вилок по фарфору слышалось облегчение; Стоунер понял, что о его присутствии почти позабыли, и смог поковыряться в пище, проглотить что-то для приличия и оглядеться. Если прищурить глаза, лица расплывались; перед ним, точно в рамке, перемещались цветные пятна и нечетко очерченные формы, образуя все новые текучие узоры. Зрелище было из приятных и позволяло, если настроить внимание должным образом, забыть о боли.
Вдруг наступила тишина; он мотнул головой, словно стряхивая сон. У торца узкого стола стоял Ломакс и постукивал ножом по стакану с водой. Красивое лицо, отстраненно подумал Стоунер; до сих пор красивое. Годы сделали это длинное узкое лицо еще более узким, складки казались признаками не столько возраста, сколько повышенной чувствительности. Улыбка была, как всегда, обаятельно-сардонической, голос — как всегда, звучным и уверенным.
То, что он говорил, доходило до Стоунера частично, как будто голос оратора то мощно наплывал из тишины, то снова в нее прятался:
— …долгие годы преданного труда… более чем заслуженный отдых… высокая оценка коллег…
Он слышал иронию и понимал, что так Ломакс на свой лад — после всех этих лет — обращается к нему.
Короткий, сосредоточенный взрыв аплодисментов вывел его из полузабытья. Теперь, стоя рядом с ним, говорил Гордон Финч. Хотя Стоунер поднял на него глаза и напряг слух, он ничего не слышал; губы Гордона шевелились, он смотрел вперед неподвижным взором, потом раздались аплодисменты, и он сел. Встал президент, сидевший по другую руку от Стоунера, и заговорил со стремительно меняющимися интонациями: от лести к угрозе, от юмора к печали, от сожаления к радости. Я надеюсь, сказал президент, что отставка будет для профессора Стоунера не концом, а началом. Он заявил, что университет с уходом Стоунера многое потеряет; подчеркнул важность традиций и необходимость перемен; выразил убежденность, что благодарность навсегда останется в сердцах тех, кого Стоунер учил. Смысла всех этих слов Стоунер не улавливал; когда президент кончил, зал разразился громкой овацией и на лицах появились улыбки. Когда аплодисменты утихли, кто-то крикнул Стоунеру тонким голосом: «Вам слово!» Кто-то другой подхватил, и с разных сторон послышались побуждающие голоса.
Финч шепнул ему на ухо:
— Хочешь, я избавлю тебя?
— Нет, — сказал Стоунер. — Все нормально. Встав, он понял, что ему нечего сказать. Он долго молчал, переводя взгляд с одного лица на другое. Потом услышал свой невыразительный голос:
— Я преподавал… — Он умолк. И начал сызнова: — Я учил студентов в этом университете почти сорок лет. Не знаю, что бы я делал, не будь я преподавателем. Не имей я такой возможности, я бы… — Он запнулся, как будто его что-то отвлекло. Потом произнес с ноткой окончательности: — Я благодарен вам всем за то, что позволили мне преподавать.
Он сел. Раздались аплодисменты, дружелюбный смех. Люди начали вставать с мест и прохаживаться по залу. Стоунер чувствовал, что ему то и дело трясут руку, сознавал, что улыбается, что кивает в ответ на добрые слова. Президент пожал ему руку, сердечно улыбнулся, сказал, что в любой день будет рад, если он придет, поглядел на часы и заторопился к выходу. Зал стал пустеть, и Стоунер, стоя в одиночестве там, где поднялся, собирался с силами, чтобы его пересечь. Он дождался, чтобы внутри что-то окрепло, обогнул стол и двинулся к выходу мимо оставшихся гостей, которые стояли маленькими группами и бросали на него странные взгляды, точно он уже был чужой. В одной из групп был Ломакс, но он не повернулся к Стоунеру, когда тот проходил; и Стоунер был рад, что ему не пришлось после всего, что было, вступать с ним в разговор.
На следующий день Стоунер пришел в больницу, и до утра понедельника, на которое была назначена операция, он отдыхал. Большую часть времени он спал, и его не особенно интересовало, что с ним будет. Утром в понедельник кто-то ввел ему в руку иглу; в полубессознательном состоянии его по коридорам провезли на каталке в странную комнату, где, казалось, ничего не было, кроме потолка и света. Он увидел, как что-то опускается к его лицу, и закрыл глаза.
Очнувшись, он почувствовал, что его подташнивает; болела голова; и была новая боль в нижней части туловища, острая, но не неприятная. Он рыгнул, и ему стало лучше. Провел рукой по плотно забинтованному животу. Потом уснул; ночью проснулся, выпил стакан воды и забылся до утра.
Когда он пробудился, у койки стоял Джеймисон и держал пальцы на его левом запястье.
— Ну, — спросил Джеймисон, — как мы себя чувствуем?
— Кажется, неплохо.
Во рту было сухо; он протянул руку, и Джеймисон дал ему стакан с водой. Он выпил и вопросительно посмотрел на врача.
— Ну что ж, дело сделано, — неохотно проговорил наконец Джеймисон. — Вырезали мы ее. Здоровенная была штука. Через пару дней вам станет намного лучше.
— И я смогу выписаться? — спросил Стоунер.
— Вы сможете встать на ноги дня через два-три, — пообещал Джеймисон. — Но все же разумнее будет вам еще тут побыть какое-то время. Мы не сумели… все удалить, что там есть. Понадобится лучевая терапия. Конечно, вы могли бы приходить и уходить, но…
— Нет, — сказал Стоунер и откинулся на подушку. Он опять почувствовал усталость. — Чем скорее, тем лучше. Я хочу вернуться домой.
Глава XVII
— Ох, Уилли, — сказала она. — У тебя живого места нет внутри.
Он лежал на кушетке в своей задней комнатке и смотрел в открытое окно; вечернее солнце, опускаясь к горизонту, подсвечивало красным нижнюю кромку длинного волнистого облака, висевшего на западе над деревьями и домами. В сетку, которой было затянуто окно, с жужжанием билась муха; неподвижный воздух отдавал дымком от сжигаемого на соседских дворах мусора.
— Что? — рассеянно переспросил Стоунер и повернулся к жене.
— Живого места нет, — повторила Эдит. — Доктор говорит, он распространился повсюду. Ох, Уилли, бедный Уилли.
— Да, — сказал Стоунер. Он при всем желании не мог сильно этим заинтересоваться. — Но ты не волнуйся. Самое лучшее — не думать об этом.
Она не ответила; он опять повернул голову к открытому окну и смотрел на темнеющее небо, пока не осталась только тусклая багровая полоска на дальнем облаке.
Проведя дома неделю с небольшим, он сегодня побывал в больнице, где подвергся тому, что Джеймисон, улыбаясь своей натянутой улыбкой, называл «терапией». Врач сказал, что восхищен быстротой, с которой заживает шов, и что по телосложению Стоунеру можно дать самое большее лет сорок; после этого он резко умолк. Стоунер дал себя потыкать и пощупать, покорно лег на стол, позволил притянуть себя ремнями и лежал неподвижно, пока над ним беззвучно висел громоздкий аппарат. Он знал, что это полнейшая глупость, но не противился, чтобы никого не огорчать. Можно немного потерпеть, чтобы они смогли отвлечься от правды, которую не хочется признать.
Он понимал, что маленькая комната, где он сейчас лежит, глядя в окно, постепенно станет его миром; и он уже ощущал первые слабые позывные возвращающейся боли, похожие на дальний оклик старого друга. Он сомневался, что его еще раз пригласят в больницу; в голосе Джеймисона была слышна сегодня некая окончательность, и Джеймисон дал ему таблетки на случай «неприятных ощущений». — Ты бы написала Грейс, — услышал он свои слова, обращенные к Эдит. — Она давно у нас не была.
Он повернулся к ней и увидел, что она рассеянно кивнула; она, как и он все это время, задумчиво смотрела в густеющую темноту за окном.
В последующие две недели он чувствовал, что слабеет — вначале понемногу, потом быстро. Боль вернулась с такой силой, какой он не ждал; он глотал таблетки, и боль пряталась в темноту, как пугливое, но злобное животное.
Приехала Грейс; и вдруг оказалось, что ему почти нечего ей сказать. Ее долго не было в Сент-Луисе, где ее ждало письмо Эдит, она вернулась туда только вчера. Она была уставшая и напряженная, под глазами — темные круги; он хотел как-нибудь облегчить ее состояние, но знал, что не может.
— Ты очень хорошо выглядишь, папа, — сказала она. — Очень хорошо. У тебя все будет в порядке.
— Конечно. — Он улыбнулся ей. — Ну, как поживает наш юный Эд? И как ты сама поживаешь?
Она ответила, что у нее все хорошо, у Эда тоже, осенью он пойдет в седьмой класс. Он посмотрел на нее с недоумением.
— В седьмой? — переспросил он. Потом понял, что да, так оно и есть. — Ну разумеется, — сказал он. — Я и забыл, что он такой большой уже.
— Он живет большей частью у… у мистера и миссис Фрай, — сказала она. — Так ему лучше.
Она еще что-то говорила, но он отвлекся. Все чаще и чаще оказывалось, что ему трудно сосредоточиться на чем-то одном; мысли уходили бог знает куда, и порой он вдруг произносил неизвестно откуда взявшиеся слова.
— Бедный папа, — прозвучал голос Грейс, и он вспомнил, где находится. — Бедный папа, трудно тебе пришлось.
Немного поразмыслив, он ответил:
— Да. Но я думаю, я и не хотел, чтобы мне было легко.
— Мама и я… мы обе причинили тебе много огорчений.
Он поднял руку, словно желая дотронуться до Грейс.
— О нет, нет, — сказал он с приглушенной горячностью. — Ты не должна…
Он хотел продолжить, объяснить ей; но дальше говорить не мог. Он закрыл глаза и почувствовал, что сознание плывет. Образы теснились и сменяли друг друга, как на экране. Он увидел Эдит, какой она была в тот первый вечер в доме старого Клэрмонта: голубое платье, тонкие пальцы, мягкая улыбка на красивом нежном лице, бледные глаза, смотрящие на все с радостным изумлением, как на милый сюрприз.
— Твоя мама… — промолвил он. — Она не всегда была…
Да, она не всегда была такой; и он подумал сейчас, что может разглядеть под той, кем она стала, ту, прежнюю; он подумал, что всегда мог ее разглядеть.
— Ты была красивым ребенком, — услышал он себя и на секунду перестал понимать, к кому обращается. Перед глазами колыхался свет, потом обрел очертания и стал лицом дочери, сумрачным, усталым, со складками заботы. Он снова закрыл глаза. — В кабинете. Помнишь? Ты часто там сидела, когда я работал. Ты так тихо сидела, и свет… свет…
Свет настольной лампы (он видел ее сейчас, эту лампу) падал на склоненное личико девочки, по-детски забывшей обо всем на свете над книжкой или картинкой, и гладкая кожа, вбирая в себя этот свет, посылала его обратно, в полутьму комнаты. Откуда-то издалека до него донесся смеющийся голосок.
— Ну конечно, — сказал он и посмотрел на теперешнее лицо этой девочки. — Ну конечно, — повторил он, — ты никуда отсюда не пропадала.
— Тс-с, — тихо произнесла она. — Тебе надо отдыхать.
И это было их прощанием. На следующий день она пришла к нему и сказала, что ей надо на несколько дней вернуться в Сент-Луис, потом ровным будничным тоном что-то прибавила, чего он не расслышал; лицо у нее было осунувшееся, глаза красные и влажные. Их взгляды встретились; она долго не отводила глаз, точно не верила; потом отвернулась. Он знал, что больше ее не увидит.
Желания умирать он не испытывал; но после отъезда Грейс случались минуты, когда он смотрел вперед с нетерпением, как если бы ему предстояло не особенно желанное, но необходимое путешествие. И, как у всякого перед дальней поездкой, у него было чувство, что надо успеть до нее многое сделать; но он не мог сообразить, что именно.
Он так ослабел, что не мог ходить; все дни и ночи проводил в своей задней комнатке. Эдит приносила ему книги, какие он просил, и клала на столик у его узкой кровати, чтобы ему легко было дотянуться.
Но читал он мало, хотя присутствие книг давало ощущение уюта. Он попросил Эдит отодвинуть занавески на всех окнах и не разрешал ей их задергивать, хотя во второй половине дня от опускающегося солнца становилось очень жарко.
Иногда Эдит приходила к нему, садилась на край кровати и они беседовали. Говорили о мелочах: о знакомых и полузнакомых людях, о старом здании в кампусе, которое хотели сносить, о новом, которое собирались строить; но содержание разговоров не имело большого значения. Между ними возникло какое-то новое спокойствие. Тишина, похожая на начало любви; и почти без размышлений Стоунер понял, почему эта тишина настала. Они простили друг другу вред, который нанесли, и созерцали то, чем могла бы быть их совместная жизнь.
Почти без сожалений смотрел он сейчас на Эдит; при мягком свете вечернего солнца, скрадывавшем морщины, ее лицо казалось молодым. Ему думалось: если бы я был сильней… если бы больше знал… больше понимал… И последнее, безжалостное: если бы я больше ее любил… Словно проходя долгий путь, его ладонь двигалась по одеялу и касалась ее ладони. Эдит сидела неподвижно; и спустя какое-то время он впадал в забытье.
Несмотря на таблетки, вызывающие сонливость, ум, казалось ему, сохранял ясность, и он был этому рад. Но теперь его умом как будто управляла чья-то посторонняя воля, обращая то в одну, то в другую сторону; время шло, а Стоунер не чувствовал, что оно проходит.
Гордон Финч бывал у него почти каждый день, но череда его визитов расплывалась в сознании Стоунера; порой он заговаривал с Гордоном, когда его не было, и удивлялся своему голосу в пустой комнате; порой посреди беседы с Финчем он умолкал, а затем моргал, точно вдруг вспоминал о его присутствии. Однажды, когда Гордон на цыпочках вошел в комнату, Стоунер повернул к нему голову и удивленно спросил: «А где Дэйв?» Увидев на лице Гордона изумление и испуг, он слегка покачал головой на подушке:
— Прости, Гордон. Я был в полусне; мне пригрезился Дэйв Мастерс, и я… иногда я произношу что-то вслух, сам не сознавая того. Это все от таблеток.
Гордон улыбнулся, кивнул и обратил все в шутку; но Стоунер знал, что в эту минуту Гордон Финч отдалился от него безвозвратно. Он остро пожалел, что заговорил о Дэйве Мастерсе — о дерзком юноше, которого они оба любили, о юноше, чей призрак все эти годы соединял их дружбой такой глубины, о какой они и не подозревали.
Гордон передал ему приветы от коллег и, перескакивая с одного на другое, стал рассказывать об университетских делах, какие могли заинтересовать Стоунера; но глаза гостя беспокойно бегали, на губах мелькала нервная улыбка.