Искатель. 1976. Выпуск №6 - Виктор Вучетич 11 стр.

— Я вам ничего не обещал.

— Не знала, что начальник экспедиции и вы служите разным богам. Он-то сулил мне золотые горы.

— И только из-за них вы перешли к нам?

— А вы ничегошеньки не знали?

— Возражал. Как и сейчас. А вы перед переходом на работу в нашу экспедицию посоветовались со мной?

— Вас не было…

— Ведь вы знали — я против того, чтобы вы переходили. Вспомните наш разговор на аэродроме! Тогда я пожелал вам успехов и счастливого пути… Куда? В Ленинград! Согласитесь — большего я не мог сказать. Ведь «ничегошеньки», как вы говорите, еще не было известно. А говорить, простите, прямо, значило обидеть вас. Может быть.

— Почему вы против меня? Ведь я ваша, — потянула она это слово, — ваша теперь. Понимаете вы? Я все отдала вам. Все!

— Подождите, Лариса Анатольевна. Вернемся к истории.

— Мне история не нужна. Мне нужны сотрудники. Мне нужны сегодняшние материалы о разведке, новая информация. Мне уже нельзя топтаться на месте, да еще прошлогоднем.

— Подождите… Вы вели работу ленинградского института. И ваша теория поисков себя оправдала, дала большой практический эффект…

Пичугина хотела что-то сказать, но Иван Павлович остановил ее движением руки.

— Так вот — большой практический эффект. Чего своими методами экспедиция в ту пору не достигла. Правильно?

— Ну… — буркнула Лариса.

— Вы вернулись с «поля». Привезли образцы. Успех полный. Мы попросили вас сделать краткое сообщение о путях ваших поисков.

— Я не обязана и даже не должна была так поступать!

— Почему? Вы по-товарищески поступили. Ведь результаты скрыть нельзя! Месяц, два от силы оставались бы мы в неведении. Но вы поступили по-товарищески. И никто не предъявлял бы к вам претензий. Вы бы сели в самолет и с рюкзаком славы вернулись в свой институт, в Ленинград.

— А Бондарю, и бывшему главному геологу, и вам пришлось бы…

— Пришлось бы, не спорю! И того больше. И просклоняли и проспрягали бы… Но Бондарь, администратор и человек деловой — заметьте, деловой человек, а не человек дела! — Бондарь предлагает вам…

— Сделку.

— С ним, то есть с экспедицией… и вам со своей совестью.

— В ваших интересах. Простите, в интересах экспедиции. Рюкзак славы, как вы изволили сказать, остается здесь. Вместе со мной.

— Мы отошли от самой истории с вами. Вы работник нашей экспедиции. Метод вашего института, ваша удачная находка подталкивают наших геологов на новые обобщения. Идет как бы цепная реакция открытий. И теперь вы хотите, чтобы вся информация о нынешних успехах каким-то образом непременно спрягалась с вашим методом…

— Он был катализатором!

— Методом ленинградского института, — договорил Иван Павлович. — Так. В котором вы не работаете. Но наши товарищи уже отошли от него. Ни магнитные, ни гравитационные аномалии не лежат в основе метода института. Почему же вы требуете плоды чужих трудов? Вы же и свою научную работу еще не закончили.

— Мне информация нужна…

— Вы хотите обобщить все касающееся месторождения данного района. Это дело коллектива. Не одной вас. Займите то яркое, но скромное место, какое вам подобает. Вы претендуете на роль научного руководителя целого коллектива. Разве это не понятно?

— Почему вы против меня? Почему?

— Лариса Анатольевна! Вы сейчас рассуждаете, как старатель. Не токмо, мол, золотишко принес, а про жилку сообщил. Так уж не забудьте про то…

— Дайте мне все необходимое для научной работы.

— Человек довольствует вожделения свои на обоих краях земного круга. Я не могу позволить обеспечить вас всем необходимым вплоть до лаборантов, а другим показать кукиш…

— Тот же Козьма Прутков изволил заметить — вряд ли польза действия обусловливается совокупностью обстоятельств.

— Он же сказал — спокойствие многих было бы надежнее, если бы дозволено было относить все неприятности на казенный счет.

Не сдержался инспектор, прокашлялся.

— Ах да, товарищ старший лейтенант милиции, и вы здесь. Совсем вроде забыла. Но раз уж начался разговор при вас, то пусть он и продолжается. Я прошу лишь того, что вы сами бы дали другому человеку, который сделал бы то же, что и я, но был бы вашим человеком, работником вашей экспедиции, Иван Павлович. Согласитесь…

— Может быть… Может быть. Ваше, как вы говорите, открытие и так вам лично не принадлежало бы. Много людей вложило в него свой труд. Я говорю прописные истины. Что ж, и их надо повторять, пока они не станут стереотипом мышления. Открытие не ваше. Сделано оно на деньги государства, а не на ваш страх и риск. А вы стараетесь использовать тот факт, что оно завершено лично вами, и превратить открытие в предмет для добывания «золотого пота» лично для себя.

— Я прошу необходимое для научной работы. Для завершения методики поисков по новому способу, — упрямо продолжала Лариса. — Она нужна не лично для меня.

— Хорошо. Будем говорить напрямки. Для меня вы человек, предавший своих товарищей.

— Ради вашей экспедиции.

— Я ее не имею. Не хочу и не буду иметь. Понятно! А ваше поведение закон не в силах покарать, а мораль — оправдать.

— Я не прошу ни оправдания, ни защиты. Не возражайте, и все.

— Не возражать, и всего?

— И всего.

— Не могу. Совесть не позволяет.

— Посочувствуйте!

— И не обязан, и не хочу!

— Вы жестоки.

— А вы? Вы не были жестоки, когда предавали товарищей?

— Ради вас.

— Только ради себя. Не наобещай вам Бондарь золотых гор, вы вряд ли пошли бы на предательство.

— Но теперь-то я ваша! И я не хочу слышать таких слов. Если бы я знала… Эх, люди…

— Надо быть человеком!

Сбив на затылок берет, Лариса уткнулась в рукав куртки и глухо рыдала:

— Не могу… Не могу я так больше… Все меня презирают. Зачем же уговаривали? Зачем? Заманили. Обманули. А теперь иди на все четыре стороны. Хоть в реку головой…

— У вас есть выход.

— Какой выход? Смеетесь? Выход — на реку, на порог. Да?

— Вернитесь к товарищам. К тем, с кем вы начинали. И не бойтесь делить славу. Это единственная вещь, которая увеличивается при делении.

— Иван Павлович, неужто вы серьезно сейчас сказали? А? — Лариса подалась вперед, ткнула себя пальцем в грудь. — Это я, паршивая собака, — и к ним? К ним! Думаете, они добрее вас? Такие же…

Сорвав с головы берет, она кинулась к двери и, ухватившись за ручку, вдруг обернулась:

— Значит, мне платить за все перебитые горшки?

Иван Павлович поднялся.

У двери замерла Лариса.

Инспектор видел, как нервно мяла она зажатый в руке берет.

Звонко защелкал по настольному стеклу карандаш, брошенный Иваном Павловичем:

— На половине мы не сойдемся!

— Крепко она вам насолила, — проговорил Шухов в задумчивости, когда Пичугина выскочила из кабинета.

— Себе она насолила, Семен Васильевич, прежде всего себе, — твердо сказал парторг. — Думаете, я ее терпеть не могу?

— Да, уж конечно, не любите.

— Ценю этого человечка. Личность, несмотря ни на что.

Шухов даже крякнул от неожиданности:

— Неужто?

— Смелый, настойчивый и работящий человечек, — крутя карандаш на стекле, покрывавшем стол, сказал Иван Павлович. — Я ведь с ней за нее самое дерусь. Сочувствовать ей действительно не сочувствую.

Выйдя из-за стола, парторг пересел на диван рядом с Шуховым, заложил ногу за ногу и, обхватив колено руками, заговорил негромко, доверительно:

— Может, в будущем люди и сделаются такими, как современная архитектура: прямолинейными, с пересечениями под углом в девяносто градусов, из стали, стекла и бетона. Только ведь сейчас-то они не такие. Не с такими мы строим наше прекрасное будущее. А возможно, и никогда люди не станут такими, о каких мы мечтаем. Останутся такими или почти такими же.

— Как Пичугина?

— Не так уж она и плоха. Совершить ошибку, крупную оплошность в жизни, потерять доверие товарищей не так уж трудно. А вот признать свою неправоту, найти в себе силы, и волю повиниться ой как тяжело. Для многих невозможно. И тогда вся жизнь их идет наперекосяк, одни сходят с рельсов, другие с круга, винят всех и вся, весь мир, лишь не себя.

— Сдается мне, Иван Павлович, что Пичугина-то так не думает. Знает кошка, чье мясо съела, — заметил Шухов.

— Вот это-то здоровое и правильное понимание обстановки, обстоятельств, которые создала она сама, и оставляет у меня в сердце место для надежды: она может стать человеком. Ведь что получилось, как все произошло?

Пичугина — хороший минералог. А в Ленинградском институте, где она работала, специалисты по минералогии экстракласса. Тема, которой занималась Лариса, пересекалась с нашей. И после первого года «поля» Пичугина, сама ли, нет ли, теперь уж не разберешь, натолкнулась на интересную мысль — провести тщательный сравнительный анализ ряда известных в мире месторождений подобных руд и тех шлихов, что они привезли отсюда. Лариса загорелась этой идеей. Ей помогали и делом и советом. Но ведь любой совет оценивается или приобретает ценность не в тот момент, когда его дают, а тогда, когда он принес успех. Лариса получила очень много очень полезных, очень умных и очень разнообразных советов. Она сумела воспользоваться самыми важными, отобрать лучшие, построить четкую логическую цепь, и успех упал ей в руки, как спелое яблоко. Однако не без труда, и огромного. То, что мы ей помогали, чем могли, — дело обыкновенное.

Возвращалась из тайги она через Горный. Существуй иной путь: мы узнали бы об открытии из газет, а тут она сама вкратце сообщила. И в экспедиции все до рабочего поняли, что Пичугина нужна тут словно воздух. Меня не было здесь, когда ее уговаривали и уламывали. Я вернулся, ее уж на руках носили и едва лишь не молились. Ларису буквально расхватали. Ее советы, мнение требовались и минералогам, и магниторазведке, и сейсмикам, и гравиметристам. Так продолжалось до следующего полевого сезона, когда сейсмо-, и грави-, и магниторазведка не только подтвердила, но и дала новые ошеломляющие данные. Пичугина попробовала на правах удачливого советчика вступить в долевой контакт со специалистами, которые добились таких огромных успехов в разведке. Те вежливо заметили, мол, совет советом, а дело делом. Пичугина начала настаивать. Ей напомнили, что на нее в свое время работали мозги целого института, а первооткрывательница — она одна. И тут Лариса стала действовать, закусив удила, обвиняя всех в обмане, переманивании. Отсюда и пошло к ней пренебрежительное отношение.

Вы знаете, Семен Васильевич, я как-то спросил довольно солидного корреспондента, что было бы с ним, если бы он поступил, как Пичугина. Он ответил: его стали бы презирать коллеги в любом печатном органе и его карьера журналиста была бы окончена. И надо отдать ему справедливость, он в своем материале оказался самым объективным.

Шухов спросил:

— А если бы Пичугина не согласилась перейти в вашу экспедицию?

— Мы целиком бы зависели от материалов и информации ее института. Однако тема Пичугиной, ее минералогическая проблематика стала бы проблемой номер один всего института. А сейчас ее требования об увеличении ассигнований на минералогические аспекты проблемы мы удовлетворить не можем. Мы занимаемся комплексными исследованиями и разведкой.

— Иван Павлович, а если вдруг Пичугина не шутит и с отчаяния, ведь ей есть от чего отчаяться, и с отчаяния действительно пойдет на порог?

— Проще уехать в Ленинград.

— У меня такое мнение, что ее поступки трудно предвидеть. Пройти Змеиный она не сможет. И тогда…

Иван Павлович только руками развел:

— Я не откажусь ни от одного своего слова.

— Согласитесь, — настойчиво продолжил Шухов, — вы, ваша экспедиция получила большую, выгоду от перехода в нее Пичугиной.

— И да и нет. Да — в том моральном смысле, что экспедиция занималась поисками, и поиск закончил ее сотрудник якобы… Нет — в том смысле, что мы сейчас имеем дело со многими институтами, и Пичугина не может заменить весь свой институт. У нее на руках пока еще ценнейший материал, который она одна не осилит, не осмыслит. Однако пройдет еще год, и другие коллективы ученых раскусят проблему. Тогда Пичугина опоздает, безнадежно опоздает и в этом. Сейчас она, по-моему, хорошо разобралась в ситуации. Медлить не станет.

— Я того и опасаюсь…

— Чтобы эта работящая — ведь она работы просит, а не почета и славы — и такая молодая женщина пошла на явную гибель? Невероятно! Ради чего? Она не слабенькая, не хлюпик. Этакий-то человечек — и бултых в воду. Нет!

— Но если она все-таки решится, то и за перебитые горшки, и за нее самое отвечать перед законом придется и вам…

Серые, будто седые, базальтовые скалы, проточенные рекой, теснились по берегам предпороговой заводи. По верху скал стояли корявые от ветров флаговые старые-престарые кедры. Приземистые и толстостволые, они не столько стремились вверх, как положено деревьям, сколько распустили по камням в поисках почвы блеклые щупальца корней, и многие из них, так и не найдя пищи ни себе, ни дереву, остались висеть безжизненными шнурами. Но те, что проникли в глубокие трещины, забитые занесенной туда землей, одеревенели, обматерев, стали толстыми и плотными и казались руками, которыми дерево обнимало камни.

На крохотной базальтовой площадке у самого жерла порога стояла молоденькая глупенькая березка. Она была так мала, что ветки ее, каждый листик даже тянулся только вверх — не то в мольбе, не то в отчаянии.

Вдали полированная гладь заводи там, где начинался порог, выглядела зазубренной. Вода рушилась в тех местах вниз, и отражение береговых скал уродливо растягивалось и кривилось.

«Вот и модель искривленного пространства, — усмехнулась Лариса. — Риманова геометрия… Геометрия Лобачевского… Нет, просто Эвклидова: прямая — самое короткое расстояние между двумя точками. Как это у Хайяма: «В обители о двух дверях…»

При чем тут Хайям? Разве мне так уж было плохо? Пусть все косились, но у меня был такой друг!»

По выходным ранним утром уходила в дальнюю заводь к Сергуньке. И никто не знал, куда она девается из поселка и что делает. А идти туда было далеко — переправляться через реку, а потом долго топать вдоль берега по бурелому, наваленному по урезу, перебираться через скалы, каменные завалы. Но радость встречи с лихвой окупала все трудности пути, и она была обоюдной. И эта не разгаданная никем тайна их общения таила в себе сладкое ощущение почти нереальности происходящего там, у заводи и близ, их игры, разговоры.

Мальчонка все сильнее привязывался к Ларисе. И она, будучи с ним, занимая и обучая всему таежному, что только знала сама, испытывала непонятное для нее и чудесное чувство материнства, что ли. Потому что, кроме товарищества, меж ними присутствовало и другое — ее самозабвенное ощущение нежной заботы о Сергуньке.

— Трудно тебе каждый день сюда добираться, — сказал как-то Сергунька.

— А мы лодку построим.

— Ло-одку?

— Лодку, — сказала Лариса уверенно и сама удивилась, почему раньше не догадалась, и тем более тут же укрепилась в необходимости скорейшего осуществления решенного.

— Какую лодку?

— Берестянку.

— Настоящую?

— А как же я в понарошной плавать буду?

— Сумеем?

— Я строила. Совсем хорошая лодка Получилась. Я на ней из тайги выбралась. Ушла одна в маршрут, а до того видела, как Петька Волосатый и Мишка-Баюнчик лодку строили, и им помогала…

— И построили?

— Построила. Теперь у нас с тобой еще лучше выйдет.

— А когда?

— Сейчас и пойдем. Вот стоят отличные березы.

Поодаль на каменном взлобке высилось несколько белоствольных красавиц. Они возвышались как бы отдельной купиной, и меж ними было совсем светло, не то что в остальном чернолесье.

Когда они подошли к громадным деревьям, Сергунька вдруг весело рассмеялся:

— Как же мы срубим дерево?

— Не станем рубить.

— А как же?

— А ты посмотри.

Мальчонка глядел добросовестно и долго, но лишь пожал плечами.

Лариса объяснила, что тут березу и не надо рубить, но если бы понадобилось, то она сумела это сделать. А так береза стоит очень близко к скале. Меж камнями и стволами метр-полтора. Она срубит несколько толстых орешин, закрепит в камнях и окажется довольно высоко от комля, где кора уже годится для берестянки.

Сергунька, оглядев дерево, стал хвалить его, а Лариса, вскинув руку с топориком, неожиданно высоким голосом завела странную диковатую мелодию:

— Что это такое, Лариса? — вскричал Сергунька. — Откуда вы знаете такие красивые заклинанья? Совсем как дедушка Кимонко!

— Это не заклинанья. Стихи эти — «Песнь о Гайавате»…

— Он за хребтом живет? Не дальше, — затараторил Сергунька. — Дальше быть не может — там уж березы большие не растут.

— Гайавата — индеец…

— Удегеец, — не понял все-таки Сергунька и упрямо продолжил: — В Индии есть слоны, а березы не растут. Вы шутите. А я Рави и Шаши читал!

— Не индиец, а индеец! Индейцы в Америке жили, и их почти целиком уничтожили белые люди.

— Какие белые?

— Ну, ты белый, и я белая. Белые люди.

— Э-э, какая ты хитрая! Ты про других белых говоришь. Про тех, с которыми дед Антип дрался. Зачем же ему с тобой драться? А меня он любит.

— Конечно, конечно, — постаралась согласиться Лариса, подивившись находчивости и умению рассуждать у такого маленького мальчишки. Она многому в нем поражалась, а особенно его умению четко и по-своему мыслить.

— Я тоже заклинанья знаю, — сказал Сергунька и напыжился, втянул голову в плечи, руки скрючил, словно крылья перед взмахом, и стал прыгать, крутиться и каркать, а потом вдруг выставил руки ладонями вперед, сделал страшное лицо и выкатил глаза:

— Э, пудзя! Э, пудзя! Хо! Хо!

Лариса не смеялась, хотя все это выглядело уморительно. Мальчонка мог бы обидеться, и по справедливости. Она точно поняла главное в общении с маленькими, но весьма серьезными, очень ранимыми людьми: то, что говорится всерьез, должно столь же серьезно приниматься.