– К академику Савелову. – Вадим махнул красной книжицей перед его глазами. – Он ждет!
На его звонок массивную, обитую кожей дверь открыл одетый в стеганый домашний халат полный старик со склеротическими жилками на фиолетовом носу и с прядями седых волос на мощном черепе.
– Вадька! – радостно воскликнул он. – Вот так уважил родителя!
– Мама спит? – спросил Савелов, снимая в прихожей плащ.
– Говорит, на дачу поеду, гладиолусы, мол, к зиме готовить. Сдались они ей, эти гладиолусы, как же! К адмиральше Кашехлебовой укатила на всю ночь наша Дора Донатовна. Будет с артистами и торгашами-аферистами до утра в преферанс резаться! – Увидев на парадном мундире сына Звезду Героя, старик растянул в насмешливой улыбке губы. – А ну-ка, покажись отцу, покажись, сынку… Первый раз тебя в форме вижу. Ба-а, який ты гарный лыцарь, сынку!.. Жалкую, однако, что по презренному жандармскому ведомству лыцарь, – съехидничал он.
– Твой любимый Тургенев по тому же «презренному ведомству» числился, – напомнил уязвленный Вадим. – Поэт Волошин и художник Рерих-старший, говорят, тоже по нему отметились…
– Чушь собачья! – возмущенно хлопнул руками по бедрам старик. – Бредни русофобов и некрофилов, и ты, мой сын, туда же!
– Пошутил, папа!
– Шутки у вас, товарищ Герой Советского Союза! – сердито ткнул тот сына в спину. – Не стой пнем, проходи в кабинет. «Гертруду» мою в честь твоего прибытия позволь великодушно не надевать – от двух героев в глазах рябить будет.
– Изволь, – улыбнулся сын.
Антикварные резной работы шкафы в огромном кабинете академика Савелова были заполнены старинными фолиантами в кожаных переплетах и книгами по всем отраслям знаний. Затянутые китайским шелком стены украшали средневековые пейзажи в дорогих рамах, портреты знаменитых ученых и государственных деятелей всех времен и народов. В просветах между картинами умещалась обширная коллекция холодного оружия, от кривых турецких ятаганов до тяжелых мечей крестоносцев. Но центром и украшением кабинета был оправленный в кованую бронзу камин.
Вадим устало опустился на лежащую перед камином шкуру снежного барса и сразу погрузился в зыбкое и тревожное забытье. Сполохи от жаркого огня в камине тревожными бликами высветили его осунувшееся за эти два дня лицо.
– Что будем пить, сынку? – спросил академик, появляясь с подносом, уставленным бутылками и графинчиками.
– Я пас, папа, – через пару часов за баранку, – сбрасывая сонливость, ответил тот.
– Жизнь у академика Савелова: выпить и то не с кем! – проворчал старик. – Куда тебя несет на этот раз, если не секрет?
– В Крым, но это – секрет.
– Когда обратно ждать?
– Лет через пять-десять.
– Шутишь над родителем, сынок?
– Нет, папа. Из Крыма я прямиком в Германию, в славный город Мюнхен. Заехал сказать тебе с мамой последнее прости.
– А ты нас с Дорой Донатовной раньше времени не хорони, не хорони! – сверкнул глазами старик. – Прощать нам тебя не за что – ты всегда был хорошим сыном, не то что я, охламон, по отношению к твоему деду. Сноха с внуком сразу отбывают с тобой или потом?
– У тебя, папа, больше нет снохи и внука, – отвел глаза в сторону сын.
Савелов-отец задрожавшей рукой опрокинул на поднос лафитник с водкой.
– На машине разбились, на самолете? Ну, не тяни, пощади меня, старого!..
– Они, слава богу, живы-здоровы. Просто мы разошлись с Маргошей, папа.
– Просто, видите ли, они разошлись! С женами расходятся, а с сыновьями – такого не бывает! – выкрикнул старик и с силой стукнул лафитником по столу. – Что значит, у меня больше нет внука?
– Только то, что отец Платона, родной его отец, – не я…
– Ха-ха! Не ты отец Платошки, окстись!
– Не будем об этом, папа!
– Вот как!.. Приперся в полночь-заполночь, оглоушил отца и «не будем об этом»! – разозлился тот и снова приложился к лафитнику. – Совесть-то у тебя есть, сын?
– Пока есть, но обсуждать эту тему не хочется, не обижайся…
– «…Какая скучная забота пусканье мыльных пузырей!» – насмешливо процитировал старик своего любимого Гумилева.
– «…Ну так и кажется, что кто-то нам карты сдал без козырей», – не отводя взгляда от огня в камине, подхватил сын.
– Кто его отец? – грозно сверкнул глазами старик. – Кто тот подлец?
– Тот, кто в Афганистане во второй раз подарил жизнь твоему сыну, папа. И… и эта Золотая Звезда должна была принадлежать не мне, а майору Сарматову, родному отцу Платоши.
– Почему же она принадлежит тебе?
– Потому что он не вернулся из Афганистана.
– Как на духу, Вадька, – на тебе его крови нет?
– С ума сошел! – вскинул голову сын. – Как ты мог такое подумать?..
– Э-э-э, сынку, я породу нашу савеловскую знаю. Хотим-то мы, Савеловы, всегда по-божески, да все выходит у нас через задницу!
– Ты, как всегда, преувеличиваешь, папа.
– Как бы не так! – стукнул тот себя по черепу. – Твой дед, марксист ленинского розлива, и твой отец, то бишь я, академик Савелов, живота не щадя, всю жизнь подводили теорию под Царство Вселенского Хама, презрев свое старинное столбовое дворянство, а что вышло? Преувеличиваю… – Сын, стараясь не встречаться с ним взглядом, пожал плечами. – А ведь понимали, Вадька, еще как понимали, что добром Царство Хама не кончится. Аз воздам! Ха-ха-ха! – саркастически хохотнул старик и, оборвав смех, погрозил кулаком в черноту окна. – Аз воздам, сукины дети!..
– Нехорошо как-то смеешься ты, папа…
– Смеюсь нехорошо? – вскинулся тот. – А угадай, Вадька, над кем смеюсь и чему радуюсь? – Сын опять неопределенно пожал плечами. – Я, Вадька, всю жизнь доказывал преимущество нашего образа жизни. Внедрял его чуть ли не силком и в Африке, и в Азии, даже до Латинской Америки добрался. Вот и смеюсь, сынку, потому, что внедрять его больше некому. И негры, и азиаты, и чумазые латиносы – все, как по команде, вдруг поумнели и социализма на дух не хотят. Каково, а? Аз воздам! Ха-ха-ха!
– Что верно, то верно…
– Нет на тебе, сынку, крови того майора – и слава богу, – круто поменял тему разговора отец и потянулся к лафитнику. – Царство ему, как говорится, небесное. Скажи лучше, зачем тебя к немцам посылают – капитализм их изучать или шпионить?
– Просто работать.
– Легалом, значит?
– Легалом…
– Поезжай, коли так. А с Маргошкой твоей – дело житейское, образуется. Как здесь вселенский бардак разверзнется, а из ее папашки огородное пугало сделают, сама, цаца, к тебе приползет и в ножки бухнется. Ты сто раз тогда подумай, прежде чем назад ее принять.
– Не приползет и не бухнется, – криво усмехнулся сын и тоже поменял тему разговора. – И все же не понимаю твоей хандры, папа. Твой личный итог дай бог каждому: депутат Верховного Совета, лауреат всех премий, Герой соцтруда. Наконец, ты – всемирно известный академик.
– А-а, брось, Вадька! – отмахнулся отец. – Все мы незаменимые, да хрен нам цена в базарный день. Не из меня – так из кого другого свадебного генерала сделали бы.
– И академика из другого сделали бы?..
– Сомневаешься?.. Да у нас в Академии наук есть «академики» с церковно-приходской школой.
– Я не о них, а о тебе!
– Как я дошел до жизни такой, что ли? – щелкнул себя по горлу отец. – Потом как-нибудь обсудим эту тему.
– Прости, но может так случиться, что разговор этот у нас – последний…
– Коли так, изволь! – нахмурился отец. – Как до бутылки академик Савелов дошел?.. А так дошел, что своим бутербродом с икрой он еще смолоду делиться ни с кем не хотел. А от кого и за что его получать, думал, на празднике жизни принципиального значения не имеет – жизнь-то дается один раз.
– О чем ты, папа?
– Пока я социализм толкал по всему миру и свой бутерброд жевал, не замечал как-то, что меж родных осин творится.
– А что меж них творится такого уж?
– «У лучших заветных сокровищ, что предки сокрыли для нас, стоят легионы чудовищ с горящей веселостью глаз…» – процитировал отец. – Вот ты, Вадька, свой бутерброд получаешь от презренного жандармского ведомства, я – от Академии наук, а наш мордатый сосед, милицейский полковник, – от воровского общака! Ха-ха-ха!
– Каждому по делам его.
– По мордасам, сынок, по мордасам! И отцу твоему по мордасам потому, что «всемирно известный академик» лишь под старость лет понял копеечную истину: нынешних-то чудовищ «с горящей веселостью глаз» он сам породил и воспитал. Воспитал без бога, без морали и любви. Уж они-то, детки мои развеселые, дом родительский по бревнышку раскатают – сомневаться не приходится. Как же мне не радоваться приходу своих-то деточек ненаглядных? От радости полны штаны.
– Не ты, папа… Невежество наше вечное их породило.
Савелов-старший усмехнулся и потянулся к графину с водкой.
– Хватит, папа! – попытался остановить его сын.
Тот отмахнулся с пьяной обидой:
– Думаешь, полоумный у тебя родитель?
– Не думаю. Своего отца я знаю…
– Думаешь, полоумный у тебя родитель?
– Не думаю. Своего отца я знаю…
– А я, представь, всегда подозревал в себе коктейль из этакого паяца Смердякова с Ванькой Каином. Ха-ха-ха!
– Зачем ты так, папа?
– Кстати, по моему наблюдению, сей коктейль присутствует у многих теоретиков научного коммунизма, что уж говорить об их деточках, этих, «с горящей веселостью глаз». А ты в себе такой пакостной смеси не замечал?
– Не время об этом, папа…
– Другого времени у нас может не быть, Вадька. Смекаю, что ты по прошлой весне в Афганистан напросился, чтобы сжечь там свои наследные комплексы, а?
– Возможно, – смутился сын.
– Я так и подумал, когда твоя мамаша Дора Донатовна расписала мне в красках подробности твоего вояжа на Гималаи!
– На Гиндукуш.
– Один хрен! – отмахнулся отец. – Прошел там «чистилище»?
– Пожалуй, да…
– Значит, могу быть за тебя спокойным – ты с обрыва не прыгнешь?
– С обрыва?
– Мы-то, марксисты, давно уже всех в свинячье стадо сбили, а эти, «с горящей веселостью глаз», ныне стадо к обрыву кнутом гонят – прыгайте, мать вашу, прыгайте! Прыгнут, куда денутся… Сами-то они, попомни, на берегу останутся и новых «с горящей веселостью глаз» деточек себе нарожают. И все опять пойдет по кругу… Грустно, сын!
– Грустно, папа.
– И не потому грустно, что жизнь прошла в доказывании, что дважды два – восемь, не в том дело. Оскотинил нас Вселенский Хам дальше некуда. И мы, грешные, а с нами деточки «с горящей веселостью глаз» не скоро еще облик человеческий примем.
– Мне кажется, что дела не так уж плохи, папа… В конце концов, мы страна поголовной грамотности, у нас мощная наука, древняя культура. Наша интеллигенция не даст…
– Даст! Эта грязная шлюха кому угодно даст! – стукнул кулаком по столу отец. – Ленин когда еще подметил, что русская интеллигенция – говно! Настоящая интеллигенция, она столетиями из всех сословий прорастает. Без сеятеля, сама, как редкостная ковыль-трава. Ее и так крохи на Руси были, а к тридцать седьмому под корень эти крохи выкосили, чтоб они, не дай бог, непредсказуемо в народе не проросли. А та, о которой ты толкуешь, рабоче-крестьянская, она… Сурепка она скороспелая в поле ржи, сорняк зловредный. Сначала в ЧК друг на дружку стучали, потом в КПСС наперегонки перли, а нынче, глянь-ка, кульбит без разбегу – и доллару осанну хором выводят. А чтоб люди добрые не унюхали, как смердят оне, так про «общечеловеческие ценности» туману подпустили.
– Что в них плохого?
– А-а! – отмахнулся старик. – Под кисло-сладким соусом все тот же «Интернационал» бесовский… Вчера мы его штыками да тюрьмами навязывали, сегодня – этими самыми «ценностями». А смысл, сынку, все тот же – не дать русскому человеку с коленей подняться и начать своим умом жить. Знаешь, почему у нас с социализмом пшик вышел? – спросил он свистящим шепотом.
– Хотелось бы услышать от академика Савелова.
– Рецепт социализма наша интеллигенция списала у Европы. Списать-то списала, а съедобного блюда по нему сварганить не сумела. Уж как старалась, а все отдает прелыми щами. У той старой, разночинной, интеллигенции и у твоей, рабоче-крестьянской, один родовой признак имеется: как вглядится она в лик своей Отчизны, так от него, аки черт от ладана. Боится она лика России и духом ее животворящим брезгует. Светом в окошке для нас со времен царя Петра был немецкий бюргер, потом французский буржуа, а теперь вот американский ковбой, у которого «кольт» и одна извилина на двоих с лошадью.
– Суров ты, папа! – улыбнулся сын.
– А ты посмотри, Вадька, с какой прытью нынешние борцы за права человека внушают русским комплекс неполноценности и вселенской вины, как обливают помоями нашу историю?.. Она, видите ли, у русских кровью писана. А у Европы и Америки медом, что ли?.. Испокон веку мало мы себя ценили. Царь Петр, дабы облагородить своих подданных, как прочитал прожженного циника Макиавелли, так сразу поперся к прощелыге Лейбницу. Научи, мол, старый плут, как нам в России немецкий «орднунг» обрести. Что ж, обрели отчасти, да за два века тот «орднунг» интеллигенции так приелся, что она от него, будто спьяну, в ноги к еврейскому лавочнику Марксу бухнулась. Научи, мол, бородатый, как нам твой «кибуц» в наших снегах сотворить. А теперь вот от собственного, российского «кибуца» к «мировому правительству» на карачках ползем. Причешите, мол, хоть вы нас, нечесаных. Уж оно «причешет», не сомневаюсь! Даст бог, миллионов двадцать для самых черных работ оставит. Все, Вадька, к тому идет…
– Сгущаешь краски, родитель.
– «…Ум человеческий смущен, в его глубинах – черный страх, как стая траурных ворон на обессиленных полях», – вновь процитировал тот Гумилева.
– Таков ход истории, и не вина интеллигенции в том.
– Вина! – Старик стукнул кулаком по столу. – Деда твоего вина, моя вина. Ты, мой сын, слава богу, по военной линии пошел – на тебе той вины нет. Твой прадед, предводитель Шацкого уездного дворянства, когда прочитал в «Губернских ведомостях», что интеллигент Гриневицкий со товарищи царя-освободителя Александра Второго бомбой разорвали, заплакал и изрек: «Долго теперь не отцепятся слуги сатаны от России. Долго ей, матушке светозарной, пребывать в корчах адских». Так что, Вадим, ему одному наша интеллигенция служила и служить будет. Ему одному, понял?
– Кому – ему?
– Не понял, что ли, – лукавому! – отрезал отец. – Интеллигенции твоей всегда было плевать с высокой колокольни, из чьих рук бутерброд свой получать, лишь бы слой икры на нем толще был. – Опрокинув в рот очередной лафитник, старик круто сменил тему разговора: – Коль пророков нет в своем отечестве, сынок, – поищи их в чужом. За нас с Донатовной не беспокойся, а себя береги. – Вадим хотел обнять отца, но тот чуть отстранился и продолжил: – С наполненными ветром парусами и горящим взором рвется из гавани в открытый океан юноша. С рваными парусами и потухшими глазами тащится из океана в родную гавань старик… Так или примерно так сказал великий Гёте, мой мальчик.
– Господи, как же ты одинок у меня, папа! – вырвалось у сына.
Отхлебнув из лафитника, старик бесшабашно махнул рукой:
– И все же ты обо мне не тревожься, сынок. В компании с зеленым змием я всегда могу утешиться вечной истиной: по помойке, именуемой жизнью, каждый из нас, смертных, бредет в полном одиночестве.
– Да, истина эта не нова.
– А я вот углядел, что глаза у тебя, Вадим, волчьи, затравленные… Похоже, на душе кошки почернее моих скребутся?
– С чего ты взял?
– Думаешь, не донесли мне, что ты в госпитале вены себе резал? Не говори мне только, что от взбрыкиваний сумасшедшей Маргошки черные твои кошки.
– «…Летящей горою за мною несется Вчера, а Завтра меня впереди ожидает, как бездна. Иду… но когда-нибудь в бездну сорвется гора, я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна», – вместо ответа сын опять процитировал Гумилева. Из глаз отца выкатились слезы.
– Прости меня за пьяную старческую болтовню!.. – всхлипнул он. – Аз воздам!.. Неужто за дедовский и мой грех верноподданического служения лукавому счет тебе будет предъявлен к оплате?
– Не бери в голову, папа, – у твоего сына своих грехов хватает, – поднялся Вадим. – Однако мне пора.
– Да пощадит тебя бог, мой мальчик! – глухо уронил старик. – Никогда в церкви не был, а тут пойду и на коленях буду вымаливать тебя у бога.
Сын вышел из кабинета, а отец остался сидеть, уставясь мокрыми глазами на тлеющие в камине головешки.
Открыв старый, знакомый с самого раннего детства большой четырехдверный шкаф, Савелов оглядел взором свои вещи. Заботливо вычищенные и выглаженные матерью, они хотя и напоминали ему экспонаты музея, но являли собой зрелище куда более приятное, нежели их с Ритой семейный шкаф, в который одежда была буквально напихана, как сельди в бочку. Конечно, не из прихоти и не в укор жене, часть своего гардероба Савелов держал у родителей. Просто его квартира была значительно меньше, и разместить дополнительно еще один громоздкий шкаф, при этом не ухудшив, по мнению Риты, интерьер, было невозможно.
Переодевшись в цивильное, Савелов снова заглянул в кабинет. Отец сидел в той же позе.
– Прощай, папа! Если в эти дни кто-то будет интересоваться мной – ты ничего обо мне не знаешь. Я у тебя сегодня не был, и связи со мной у тебя нет.
– Ты в чем-то нехорошем замешан, скажи отцу, Вадим? – не на шутку взволновался старик. – Если с тобой что-то случится, я не перенесу этого, сынок.
– И замешан кое в чем, и случиться может всякое – такова моя служба, папа… Не надо наводить обо мне справки. Придет время, я сам дам о себе знать и, скорее всего, заберу тебя и маму в Германию.
– Нет, мальчик мой, – покачал тот головой. – Доре Донатовне самой за себя решать, а твой полоумный отец хочет вскорости на Ваганькове, в семейной могиле упокоиться.
Сына пронзила острая жалость к старику-отцу. Прижав на секунду отцовскую голову к своей груди, он, боясь, что вот-вот разрыдается, как мальчишка, торопливо и не оглядываясь покинул родительский дом.