На лестнице, высвеченной теперь луной, они разглядели то, что загромождало проход. В пестром ковре лежал телевизор. В кинескопе зияла дыра.
Они уже понимали язык разрушения, вещи сами рассказывали: было вот что... Выносили, торопились. На крутой лестнице кто-то не удержал свой край на должной высоте, телевизор упал, разбился. Тут же и бросили.
"Так вон оно что! - Митю словно током ударило. - Они просто грабят?!"
И вроде бы лежало все на поверхности, можно и догадаться. Спокойно, не вздрагивая. А вот ведь! Наткнулся на неудачно разбитый телевизор - след мародера - и вскрикнул по-детски:
- Они просто грабят?!
- А то! - отозвался Земляной. - Выгодное дельце - эти самые погромы.
Все заняло свои места, стало прозрачным. Шестеренки с прозрачным корпусом: тик-так, вот как все устроено, тик-так, вот так. Он выходил из задымленного дома с приступом брезгливости, не трогая перила и внимательно глядя под ноги: не наступить бы на что-нибудь неприятное. "А как же мы-то сами? Чья была та жратва?" - и тут же спешил себя успокоить, уверяя, что такая уйма дефицитной жратвы не может быть чьей-то. Государственная, чья еще!
Промелькнул в памяти, как перевернутая неинтересная страница, как неуклюжий и уже необидный обман, вчерашний агитатор, слушать которого их согнали в актовый зал с алыми креслами... Тот самый человек в кожаном плаще, на ночной трассе посланный Стодеревским в нехорошем направлении, вошел в трибуну, как к себе домой. Разложил руки по ее позолоченным резным краям. Туго затянутый плащ придавал его фигуре что-то муравьиное. Шляпа на этот раз отсутствовала, являя аудитории ровный, блестящий от геля, пробор. Ниточки усов довершали образ. (Если б еще маузер на бедро и пулеметную ленту через грудь.) Название липло к нему само собой: агитатор. Кажется, все в зале увидели это.
- Вся власть Советам! - крикнул с галерки Измайлов из первого взвода, хулиган по призванию.
Агитатор заговорил, как и положено, восклицательными знаками. Голос звенел, рокотал - видимо, целился в душу, но бил совсем в молоко. Понять его было невозможно: русским языком агитатор не владел. Путал слова, комкал незаконченные, выскользнувшие из-под контроля предложения - но говорил, говорил, говорил, говорил. Высыпал слова кучей: разбирайте сами. Зал притих, завороженный абракадаброй. Из звонких патетических куч выделялись два членораздельных кусочка:
"Родина - наша мать" и "Как отдать мать?". Когда он повторил это в десятый раз, зал заскучал.
- Товарищч, как нам реорганизовать Рабкрин?! - крикнул Измайлов.
(В армию он загремел со второго курса юридического. Знает, что такое антимония и когда был военный коммунизм.)
Аудитория гудела, как улей, кто-то играл в "секу" добытой по случаю колодой. Так что вбежал Трясогузка и зашикал на них, как на старшеклассников в тюзе.
...Спустившись по лестнице, они прошли через двор по бетонным квадратикам дорожки и вышли на улицу. Взводный стоял у железной двери дома напротив и жал звонок. Дверь отворилась, выглянула женщина лет пятидесяти в платке с блестками. Внимательно посмотрела в лицо Кочеулову и снова исчезла. Она скоро вернулась, вышла и встала у стены своего дома, сцепив пальцы на животе. Рассмотрев БТР, сказала сухим утомленным голосом:
- А вы на этом?
Кочеулов вслед за ее взглядом оглянулся на "коробочку".
- Да. Бабушка ведь одна, вы сказали?
- Да, но...
И, словно устав от разговора, замолкла. Выглядела она, как человек, у которого болит зуб. Все прояснилось, когда в проеме двери появилась бабушка, невозможно толстая, с трудом передвигающая самое себя. На ней был тонкий домашний халат. Обручальное кольцо врезалось в мякоть пальца. Протиснулась в два приема и встала на ступеньке. Скользнув загнанным взглядом по БТРу, оглянулась на соседку, снова посмотрела на БТР и вяло запричитала.
- Вот, сюда пожалуйста... - Взводный тронул ее за обвислый локоть, указывая на открытый боковой люк.
Увидев этот люк, старушка заплакала - так же вяло, еле слышно, скорее, захныкала. Она шагнула вперед, но вдруг остановилась. Будто вспомнив главное, подняла красные глаза на свой дом. Из разбитых окон в яркое лунное небо поднимались столбы дыма. Не прерывая монотонного хныканья, она обернулась, показала рукой: смотри, что сделали. Ее соседка молчала, неподвижно стоя у стены.
Толстушка долго топталась у "коробочки", примерялась, не зная, как подступиться. Наконец подняла ногу на ступеньку.
- Вы головой вперед, - учил ее Кочеулов. - Туда ногу, потом голову, а я вас подсажу.
Она послушно сунула в люк голову, потом руку. Прошло некоторое время. Тапок слетел с поставленной на подножку ноги. БТР качался... Она попробовала присесть, одновременно отталкиваясь оставшейся снаружи рукой от брони, чтобы уже вылезти обратно... Стало очевидно, что бабушка застряла. Солдаты, давясь от смеха, отбегали подальше, прятались за "коробочку". У Кочеулова подергивались губы, но из последних сил он удерживал серьезное выражение лица.
- Попробуйте еще назад... Мы вам "уазик" пришлем...
И вдруг у военных за спинами зарыдала пожилая азербайджанка. Они рыдали вдвоем: одна, прячась в ладони, в платок, в провал двери, другая - в темной железной ловушке.
Погром - зрелище неприличное. После первого Митя маялся долго. Сморщится ни с того ни с сего, губу закусит... вспоминает. Душу то и дело подташнивало, и нечем было ее отвлечь: во всем она отыскивала метастазы мерзости. Шеки был прошит ими вдоль и поперек. Они сплетались под чистенькой мостовой в густые крепкие сети. Прятались за ванильные стены пекарни. Росли из горшка герани, в погожее утро выставленного хозяйкой на подоконник. Теперь-то Митя знал, теперь видел, как сквозь каждый, самый солнечный, полный синего неба и шумных воробьев день тянулась под чью-то крышу дикая, кричащая, страшная ночь.
...Дальше БТР не проходил: на пути встал дуб. Молодой, но достаточно толстенький ветвистый дуб прямо посреди переулка. Оставили БТР с водителем и побежали. Майор Хлебников, перебрасывая из руки в руку виляющую во все стороны резиновую палку, бежал впереди. (Палки, привезенные краснодарцами в Шеки, как выяснилось, были бракованными, не из той резины.) Хлебникова из уважения не обгоняли.
В окнах второго этажа мелькали тени. Занавески валялись под домом. Одна зацепилась за водосточную трубу, легкая тюлевая занавеска, и плавала по ветру. Иглой в уши входил тонкий истошный крик. Столь же пронзительны были причитания - кто-то о чем-то умолял, смешивая слова с рыданиями.
От волнения и быстрого бега сводило под ложечкой.
- Вперед. Никому не стрелять!
Деревянная лестница загудела. Дверь настежь. Пол усеян осколками. Стекла опрокинутого серванта, посуда, плафоны люстры. Первое лицо, увиденное Митей, - сотканное из морщин черно-белое лицо старика в разбитой траурной рамке, скрипнувшей под ногой. Кто-то пробежал через дальнюю комнату, неся в руке топор. Две старые женщины в черных одеждах стояли рядом в углу. Вскидывали вверх руки, больно хлопали себя по щекам и выли. Седые их волосы были растрепаны, платки съехали. Третью, молодую, намотав на кулак ее смоляную косу, тянул по полу рослый детина с пушистыми бакенбардами. Митя узнал его: тот, что прислал им в чайхане бахлаву. Остальные погромщики наблюдали, встав полукругом. Руки с засученными рукавами сорочек и пиджаков держали слегка на отлете, как люди, ненадолго оторвавшиеся от работы. Ближний к Мите - красный, запыхавшийся до хрипоты, - держа за самый кончик сигарету, тянулся к ней мокрым ртом.
Парень из чайханы подтягивал женщину к двери и все что-то приговаривал. Похоже - что спустит ее сейчас с лестницы. Одной рукой она вцепилась в корешок косы, другой упиралась в пол. Эта рука у нее вся была изрезана. По осколкам, по крашеным доскам за ней тянулся кровавый след.
- Билат эта! - крикнул Рослый, оборачиваясь к вбежавшим, и кивнул на женщину.
Хлебников шагнул ему навстречу и, размахнувшись, как теннисист, со свистом опустил дубинку поперек огромной спины. Дубинка чавкнула, человек рухнул с глухим дровяным стуком.
- Уходите, - сказал Хлебников. - Только сразу, или перемолочу в крошево.
Голос его был, как надвигающийся танк. Они быстро ушли. Прошли вплотную к их шеренге, почему-то грустно покачивая головами. Того, что получил дубинкой, вели, заботливо придерживая под мышки. Глаза его были полны слез. Митя отвернулся. Кажется, он тоже узнал Митю.
Женщины сидели на полу. Обнимались, хватали друг друга за запястья, суетливо гладили плечи. С руки молодой лилась кровь, но никто из них этого не замечал. Утешая друг друга, они громко, все на той же пронзительной ноте, причитали.
Военные не понимали их языка. Солдаты молчали. Молчал майор Хлебников. Переминаясь с ноги на ногу, они наступали на битое стекло, стекло хрустело.
Во дворе, возле дома, примыкающего к тому, в котором погулял погром, на некрашеной деревянной лавке сидели древняя старуха и ее маленькая внучка.
Старуха - высохшая, потерявшаяся в складках непременного черного платья. Внучка держала в руках пустые пяльца. Хлебников подошел к ним.
- Что ж это такое тут делается? - сказал комбат. - Хоть бы вы их остановили.
Она смотрела на него, не понимая. Так и показала, разведя руками: не понимаю.
- Они армян, - объяснила девочка. - Эти армян.
- Пошли отсюда, - буркнул Хлебников.
Решетов стоял, прислонившись плечом к броне, и грыз яблоко. Под ногами у него белело штук пять свежих огрызков.
- Все-таки хорошо, что нас оттуда сюда перебросили.
- Главное, вовремя. Не хотел бы я там оказаться.
- Долго теперь в бронежилетах будем ходить. Пока там не уляжется.
- А там, думаешь, уляжется?
- Конечно. Пара танков прокатится по улицам, так и уляжется.
- А если... нет?
- Несладко нашим в Баку, это уж точно. А танки и так там катаются, да без толку.
- Да. Если и здесь такое начнется, х...во нам будет.
- Ну уж нет. Здесь вряд ли. Здесь же глухомань, медвежий угол. Они ж здесь ленивые, как...
- Краснодарцев поджечь не поленились. Чуть шашлык не сделали из ментят.
- Да-а... Откуда парень-то был?
- Первая рота, третий взвод. Вова Самойлов. Не помнишь? Худой такой. Вроде бы сорвали с него каску, а потом по голове. Он упал, а они его ногами замесили.
- Значит, надел плохо! Не зря же Стодеревский говорит: плотнее ремешок затягивайте, а мы ... забиваем. Надо было каску лучше надевать!
- Трясогузка его домой повез. Трясогузку хлебом не корми, дай с гробом прокатиться.
- Была же у него лопатка? Надо было самому рубануть. И был бы жив.
- А ты смог бы? Рубануть?
Все было по-прежнему и все-таки иначе. Некто Мерфи, проходящий освидетельствование в дурдоме, занимал его чрезвычайно. Наконец-то появилось время, когда можно сесть в уголке, достать из-под бушлата журнал "Иностранная литература" - и пропасть из смрадного хаоса. "Пролетая над гнездом кукушки" Митя читал с жадностью, глотал пропитанные тонким ядом страницы, как те абрикосы и персики в ночном бакинском переулке. В гудящем холле гостиницы, уже переименованной местными из "старой" в "солдатскую"; в актовом зале "бывшего" горкома в составе подремывающих тревожных групп; на посту, положив журнал на толстую газовую трубу. Окружающие начинали коситься. Мигали вокруг него испытующие, ощупывающие взгляды - нервные лампочки на приборчиках "свой-чужой".
- Эй, Митяй, не зачитался? Ум за разум заплетется, зае....ся разматывать.
- Да .... .... ...., а то .... и .... ...., будешь потом .... .... !
"Свой", - обманывались приборчики и оставляли его в покое, наедине с наэлектризованными страницами. Они делали ему больно, эти страницы, но, дочитав, он впервые за месяцы службы почувствовал, что душа наконец накормлена. Фух! Хорошо знакомое там, в жизни по имени "гражданка", забытое здесь - чувствовать, как она выделяет соки, урчит, уммирротворряяяяется.
Он прислушивался к себе. Сложное волшебство, необъяснимый трюк читающего сознания: закрыв книгу, ты умер, закончился вместе с ней... и сейчас же, не успев отнять ладоней от обложки, вдохнешь болезненно, как в первый раз, и начнешь
жить - новенький и розовенький, только что обмытый. Странно: закрывая книгу, закрываешь гроб - и, закрывая книгу, укутываешь новорожденного.
...От полноты ощущений Митя зажмурился и откинулся на сиденье.
Далеко за горой, наверное, в самом Шеки, драл горло петух. Трактор, в котором сидел Митя, испокон веку дневал-ночевал на огороженной площадке газораспределителя. (В минувшие спокойные времена колхозный тракторист, зять сторожа, оставлял его тут, чтобы не гонять за тридевять земель на колхозные МТС. Он и теперь, хромой толстячок, появлялся на трассе, смотрел, на месте ли его железный конь. Близко почему-то не подходил, но иногда делал постовым ручкой.) Слева от Мити, обняв сверху руль, храпел мент. В караулы их ставили в парах с краснодарскими курсантами, курсанты шли за старших. "Приказ командования", - развел руками Стодеревский. Как бы извинялся. И только от этого, от того, что сам комполка - вот так с ними, воинская гордость прыскала у них из глаз.
Сегодняшний Митин курсант храпел истерично.
"Петька", - ехидно назвался он при знакомстве в ответ на его: "Митя". Посмотрел грозно и больно пожал руку. На посту Петька сразу же влез в трактор и уснул со словами: "Е...сь оно колом", - а через несколько минут раздался храп... Читавший при свете фонарика Митя пугался, светил ему в лицо: плачет, что ли? Но нет, не плакал, спал. Спать на посту, конечно, хуже смертного греха, но при любом удобном случае организм по привычке выбирает грех.
...Утро все прибывало. Молодое солнце перебирало лесок на гребне слепящими пальцами. На краю нависшего над трассой утеса сгоревшей спичкой скрючилась обугленная от удара молнии сосна. Митя думал о библиотекарше Фатиме.
Столичная штучка, единственная на весь Шеки крашеная хной и носящая юбки до колена. Конечно, единственная на весь Шеки читающая такие вещи. Ему хотелось бы прийти к ней, как к старой знакомой: "Привет". Хотелось бы поговорить с ней. Просто поговорить - но, конечно, не о том, что происходит сейчас в Шеки.
Скоро их сменят, и они вернутся в город. После завтрака, когда откроется библиотека, он пойдет туда. Само собой, сначала побреется. Не было бы беспорядков - тогда по тревоге могут сдернуть и тех, кто после караула. Не должно быть, по утрам не бывает. По крайней мере еще ни разу не было. Это в Баку, рассказывают, громят в любое время суток. Но там и людей побольше. Ночи на всех не хватает.
Он всматривался в выползающий из-за утеса поворот - не появился ли БТР с заступающими. Пора бы. Если "где-то что-то", бойцов могли перебросить туда, и ждать в таком случае придется долго. Всматриваться в заветный поворот, слоняться вокруг сторожки, тревожа дремлющих у мусорного жбана дворняг. На прошлой неделе многих отправили в село Красное на границе с Арменией - поговаривали, чтобы предотвратить столкновения. Спрашивали добровольцев, это заинтриговало, и добровольцев оказалось втрое больше, чем было нужно. После отъезда команды в Красное людей не хватало. В караулы ходили через сутки; сменившись с караула, заступали в тревожные группы. Настали тяжелые времена.
Пора бы смене появиться... Интересно, как следует поздороваться с ней: бравое "Привет" - или смиренное "Здрасьте"...
Когда-то Митя засиживался в кабинете литературы допоздна, а то и вовсе прибегал задолго до звонка, полный разъедающего восторга от только что прочитанного. Полный удивления: прочитанный мир так реален - здесь, сейчас, в нем. Слышали? Видели? Простукала подковами конка, и в ней молодой офицер с усиками, наклоняясь к темной вуальке, говорит напористо и убежденно... что? Что-то важное, видимо, роковое. Промчались и исчезают из виду, и вместе с ними сворачивается отпущенным свертком пергамента вся улица со своими кондитерскими, лавкой букиниста, газовыми фонарями и заснеженными притихшими липами. И Карина Багратовна откладывала свои учительские дела, чтобы Митя мог поделиться с ней тем, что увидел и услышал в свежепрочитанном мире. Он увлекался, затевал споры, и она с ним спорила - как с равным.
Именно этого, ощущения равнонаполненности, хотелось Мите, когда он думал о библиотекарше. Откуда только взялось? Попросил почитать что-нибудь умное, получил, прочитал, зажмурился от переизбытка чувств. Всего-то общность вкуса, связывающая летучей паутинкой, не прочнее, чем мимолетный взгляд, - но связывающая, похоже, самые сердцевинки. "Ах, и тебе это нравится!" - будто крик:
"Земля!" - над отчаявшейся командой. Возможно ли это здесь? В перерывах между погромами?
Сидя в грязной кабине, пронзенной милицейским храпом, Митя снова был мальчишкой, склонным к тягучим, как карамель, мечтам. Но карамель сегодня горчила, не мечталось ему сегодня. Переизбыток чувств вылился все в ту же пустоту.
"Пустое все, - думал мальчишка, глядя на дергающиеся Петькины ноздри, притворяться, гримироваться под болвана. Армия! Здесь армия, там еще что-то. Люди всегда кучками. Зачем тебе этот сопромат толпы - чтобы стать кирпичиком? И станешь, сам не заметишь".
Непонятный, но, в принципе, обжитой хаос терял точки опоры.
- Е....е по голове! Когда же они нас сменят?! Слышь?
Здесь он, здесь, родной хаос, никуда не делся.
- Что?
- Который час?
- Полдесятого. Спи, скоро уже.
- Е....ться, как долго эти твари едут!
Петька тоже кого-то не любит. Даже не зная, кого именно. Заочно. Впрочем, без разницы - каждый должен кого-нибудь не любить. На всех хватит. Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Не ты, так тебя. Азербайджанец армянина, грузин - абхаза, прибалт - русского, русский - всех, включая русских. Но, кажется, и русского - все.
- Суки е....е! Давно пора сменить. Живот сводит. Перестрелял бы.
Чума. Нелюбовь - как чума. Вот же она откуда - сидела тихонечко у Петьки в животе, зрела. Прошел инкубационный период, время настало. Время чумы, дорогие товарищи. Заклеивайте крест-накрест окна, вешайте связку чеснока над дверью, созывайте главных шаманов.