— Потефали?
Пруссаки переглянулись, и Гамильтон понял, что они оскорблены. Двое даже положили руки на пояс, но находившиеся там пространственные складки не таили пистолетов или палашей. Капитан бросил негодующий взгляд на своих людей, и они опомнились. Пошла отповедь на гогенцоллернском насчет так называемого таинственного исчезновения их товарища: несомненно, офицера королевской гвардии похитили ради секретов, которыми он обладает.
Гамильтон замахал руками:
— Нет зря говорить! Хороший парень. Моя даже имя не знать. Он выиграть! В «черный овца». Три раз у моя выиграть в «черный овца». — Он повысил голос: — Отличный парень! Моя должна отдать долг! — Гамильтон выпрямил безымянный палец, предлагая перевести сумму «с кожи на кожу». Он мысленно убрал дополнительные опции, по которым пруссаки могли бы установить его личность. Если будут допытываться, он с легкостью устроит пьяный спектакль: мол, хоть режьте, не помню, куда запрятал. — Долг чести! Такой хороший парень!
Ему не поверили. Никто не потянулся к его пальцу. Но он многое почерпнул из бурной дискуссии на немецком за следующие десять минут, пока рьяно приставал к капитану. Тот все пуще серчал, но не рисковал оскорбить офицера британских вооруженных сил предложением катиться к черту.
Исчезнувшего звали Гельмут Зандельс. Фамилия намекала на шведское происхождение, но такое вовсе даже не редкость на континенте.
Может быть, сейчас, после своего исчезновения, он и хороший парень, но раньше симпатий не внушал. А нечего было ему, пороху не нюхавшему, нос задирать перед настоящими вояками! И критиковать традиционные для геройских гусар взгляды на правительство, на государственное устройство, на глобальную политику. Гамильтон поймал себя на том, что разделяет эту солдатскую неприязнь. Похоже, Зандельс принадлежал к числу тех, для кого воинский долг — понятие расплывчатое.
Гамильтон поднял руку, призывая к миру и оставляя попытки найти общий язык с капитаном, после чего отошел от стола.
Удаляясь, слышал, как возобновился разговор, причем кто-то из гусар позволил себе нелестные слова в адрес принцессы. Но майор не укоротил шага.
Ничем более не сдерживаемые, пришли воспоминания. О нежданной милости Господней, свидетелями коей были только он и она.
* * *Гамильтон проводил отпуск дома, после того как несколько недель отслужил за границей. По своему обыкновению, вместо того чтобы отдыхать и расслабляться, он перевозбудился и напрягся без видимой причины. Не мог спать по ночам, хандрил, даже плакал тихонько, когда в его холостяцкой квартире из театральной машины звучала любимая песня. Три дня пролетели без толку, в раздумьях, куда бы пойти и как бы развлечься. Наконец он шел, и развлекался, и вечерком заглядывал в казарму пропустить стаканчик, и это действовало как лекарство. С четвертого дня и далее отдых доставлял удовольствие, и в собственных глазах Гамильтон выглядел теперь почти нормальным человеком.
Но последние трое суток давались чрезвычайно тяжело. Поэтому Гамильтон старался не считать их «последними», пытался найти какую-нибудь задачу, лучше всего связанную со службой. Хорошо, если удавалось уговорить кого-нибудь из офицеров, от которых зависело получение задач. Впрочем, последнее время офицеры к подобным просьбам относились более чутко.
Тогда, три года назад, ему предстояло маяться в отпуске две недели. Как раз наступил самый мерзкий период, когда ни себе радости, ни другим пользы.
Поутру он решил смести накопившуюся «серую слизь» с каретного двора в дренажную канаву. И тут явилась она, с грохотом и треском. Ее конь на всем скаку прянул в сторону, проломил ограду конюшни и рухнул. Двое спутников галопом скакали за ней на крепких лошадях, и еще несколько с такой же, как у Гамильтона, комплекцией спешили на своих двоих.
Но никто из них не догнал. Никто не успел подхватить.
Зато рядом оказался он.
Как выяснилось, конь не был привит против нанояда. Теперь под его шкурой царил хаос, ее вспучивали, погибая в конвульсиях, разнообразные механизмы, и это сопровождалось чудовищным зловонием. Но Гамильтон уже держал Лиз в объятиях. Пришлось повернуться к бегущему телохранителю и властным взглядом заявить о своем праве на спасение принцессы — иначе бы просто повалили и скрутили. Впрочем, она тоже пришла на выручку, воздела руки: мол, я цела и невредима. А когда оказалась на земле, потребовала, чтобы ее пустили к скакуну. Стянула перчатку, положила руку ему на шею, пытаясь дать бой микротварям, но даже для ее уровня управления информацией было слишком поздно. Распад быстро сделал свое дело.
Как же она бушевала в тот день у дверей его дома, под рев съезжающихся полицейских карет, под топот бегущих солдатских ног… Но потом махнула рукой и заявила: «Да, это превосходный конь, самый любимый из моих коней, и с детства у меня не было друга лучше, но черт возьми, это всего лишь конь. А сейчас мне нужно просто спокойно посидеть, и если этот добрый военный джентльмен окажет такую услугу…»
Он оказал «услугу».
И сделал это еще раз, когда они встретились в Дании, на балу, и кружились на плывущей льдине, покрытой ковром механодревесины, чуткой к давлению их ног и действующим снизу силам. А в небе полыхало северное сияние.
В Дании не было для Елизаветы ничего зазорного в том, чтобы потанцевать с коммонером.
Потом Гамильтон возвратился к столу, за которым ужинал комсостав его полка, и оборвал смешки с ерническими вопросами: здесь вам не казарма. Он тогда здорово наклюкался. Если бы не своевременное вмешательство денщика, остановил бы принцессу — ее, исчерпавшую бальную книжку, провожал с танцпола какой-то юнец из череды претендентов на датский трон.
Впрочем, на другой вечер она увиделась с Гамильтоном в приватной обстановке. Приватность эта стоила ей изрядных усилий. Они проговорили, попивая вино, несколько часов кряду, после чего Елизавета выказала майору большой фавор.
* * *— Скажите, мистер Гамильтон, разве не в деталях кроется Бог?
Рядом шла женщина. Точнее, высокопоставленная иезуитка лет тридцати пяти, с темными кудрями, свободно падающими на плечи. У нее был шрам на лице (похоже, от нанолезвия) и как следствие — разные глаза. Член Общества Иисуса никогда себе не позволит операцию по восстановлению лица, ибо сие есть тщета и гордыня. И все же эта монахиня была красива. Гамильтон даже плечи расправил, мысленно делая комплимент мускулатуре и осанке собеседницы. Ее биография, похоже, заслуживала самой уважительной оценки.
— А может, в них кроется дьявол?
— Да, небезынтересно, что говорят и так, и этак. Меня зовут мать Валентина. Отвечаю за проводимую Обществом кампанию «Эффективная любовь».
— Да что вы говорите? — Гамильтон в притворном удивлении всплеснул руками. — Я тоже всей душой за повышение эффективности этого занятия…
— Не будем зря терять время. Вам же известно, чем я занимаюсь на самом деле.
— Да, известно. Вы тоже в курсе моих обязанностей. Я просто ждал, когда мы отойдем за пределы слышимости.
— Теперь мы за пределами…
— А значит, можем начинать разговор.
Они дружно остановились. Губы Валентины приблизились к уху Гамильтона.
— Только что мне сообщили: Святой престол очень даже не прочь объявить случившееся потенциальным чудом. Там кое-кто уверен: вскоре выяснится, что пропавший человек из Черного орла был сверхъестественным образом перемещен на огромное расстояние, возможно в Берлин, и это нельзя будет считать не чем иным, как предостережением против вмешательства Пруссии.
— Да как же это выяснится, если кайзер попросту велит его тихо прикончить?
— Возможно, так и будет.
— Сами-то вы на этот счет какого мнения?
— Едва ли рядом с такими, как вы и я, могут случаться чудеса.
Гамильтон спохватился, что разглядывает ее слишком беззастенчиво. А она, поди, терпит и безмолвно впитывает информацию, чтобы воспользоваться ею лет через двадцать, если понадобится.
Поэтому он обрадовался пришедшему от техслужбы сообщению. Надо к королеве-матери идти, и не в одиночку, а с новой знакомой.
* * *Королева-мать стояла в кладовой. Предложением присесть она пренебрегла, отчего Паркес и его команда разнервничались еще пуще.
Она кивнула Валентине:
— Я обязана вас проинформировать о том, что мы получили официальное предложение от Святого престола. Там считают зал, где произошел инцидент, местом возможного чудесного явления.
— Если так, мои предположения о случившемся более никакого значения не имеют. Вам следует обратиться…
— К послу. Пожалуй. Но сейчас передо мной вы. Вам известно, о чем нас просят?
— Догадываюсь. Кардиналам угодно получить полную запись явления, или в данном случае правильнее сказать — исчезновения. Подготовка требуемых материалов займет совсем немного времени, ведь помещение находилось под столь… плотным контролем.
— Догадываюсь. Кардиналам угодно получить полную запись явления, или в данном случае правильнее сказать — исчезновения. Подготовка требуемых материалов займет совсем немного времени, ведь помещение находилось под столь… плотным контролем.
— Вы правы, это можно сделать быстро. Но меня больше заботит, что будет потом.
— Процедура требует полной изоляции помещения. Никаких следственных действий, пока его не осмотрят сами кардиналы. Необходимо свести к минимуму любое воздействие человека на процесс Божественного деяния.
— Да разве от нас тут что-то зависит? — нахмурился Гамильтон.
— Зависит, поскольку для общения с человеком Господь использует физический способ, — пояснила Валентина. — Правда, это зависит еще и от того, насколько человек верит в физику малых частиц.
— Или от того, насколько человек верит в международную политику, — проворчала королева-мать. — Что поделать, когда нас о чем-нибудь просят из-за границы, сразу возникает сильнейшее желание сказать «нет». И в этом отношении остальные нации нисколько не отличаются от британцев. Почему мы должны делать то, чего другие не делают? Но сейчас речь идет о том, что лежит в самом центре равновесия. Я имею в виду снятие охраны. Нам могут сказать, что ведь просьба исходит не от другого народа, а от Бога. Отклонить подобную просьбу сложно. Но мы способны воспринять такую сложность как вызов, и тогда нам еще сильнее захочется дать отрицательный ответ.
— Вы сейчас говорите от имени его величества?
Из горла королевы-матери вырвался кашель. Вероятно, это означало смех.
— Точно так же, как и вы говорите от имени Всевышнего.
Валентина улыбнулась и чуть опустила голову:
— Ваше величество, я думаю, все великие державы понимают: идет празднование, и нужно немало времени, чтобы пригласить премьер-министра и многих других придворных, с которыми вы должны обсудить столь непростой вопрос.
— Все так. Хорошо, я согласна. Это займет три часа. Вы можете идти.
Валентина и Гамильтон вышли.
— Пойду к нашим, послушаю, о чем говорят, — сказала иезуитка.
— Редкая вы птица, как я погляжу. Волосы длинные носите…
Она остановилась и посмотрела Гамильтону в глаза.
— Вы о чем?
— О том, что вы белая ворона и нисколько этого не стесняетесь.
Она хихикнула, чем удивила Гамильтона. Он даже подумал: «Ну почему я не лорд Кэрни?».
— Готова биться об заклад, — прошептала она, — что к концу дня все это закончится. И кто-то будет мертв.
* * *Майор вернулся в бальный зал. К этому времени у него в голове появилась картинка. Всплыла со дна сознания, из потаенного источника догадок и прозрений, — Гамильтон привык ему доверять и никогда не пытался выяснить механику его действий. В тот самый миг, когда исчез Зандельс, Елизавета сделала резкое движение. И было в этом движении что-то знакомое, даже привычное, но что именно?
Вдруг Гамильтон понял. Она как будто пыталась выстрелить, не имея оружия. Импульс явно исходил от мышц, не от разума. То есть Елизавета почему-то не контролировала себя тогда. Однако на нее это совсем не похоже.
Гамильтон встревожился.
А кто-нибудь еще заметил?
Вряд ли.
Что если и сам он способен действовать, не владея собой? Идти, куда ноги несут, и бездумно творить лихие дела?
Он оборвал эту мысль и просто пошел, куда несли ноги. Приблизился к герольду, державшему в руках планшет с бальными книжками, и предъявил фавор королевы-матери — информация, стоило о ней вспомнить, выскочила на безымянный палец.
Герольд вник в то, что передалось его кисти от Гамильтонова пальца, и вручил планшет.
Майор вполне сознавал, какими катастрофическими могут быть последствия его поступка. Поэтому он внимательно просмотрел список предстоящих Елизавете танцев и стер фамилию некоего случайного француза. Вместо которой одним касанием пальца поставил собственную и вернул планшет герольду.
Тот пребывал в полуобморочном состоянии — как будто сама Костлявая прогуливалась у него перед носом.
Пришлось ждать три танца, прежде чем настал черед Гамильтона.
Сначала балаклава. Потом Entree Grave — загадка, как этот танец оказался в списке; не иначе, герольд всю жизнь ждал возможности попрактиковаться во французском. Затем под бурные аплодисменты хорнпайп для моряков, в том числе для Бертила. И наконец, благодарение Богу, простенький вальс.
Первые три танца Елизавета пропустила, так что Гамильтон встретил ее у столика. Вымуштрованные служанки восприняли его появление стоически. Две компаньонки Лиз не на шутку испугались; Гамильтон понимал их и даже сочувствовал. Ему тоже было неуютно под цепкими недоуменными взглядами столь важных особ, находившихся в этом зале.
Елизавета приняла его руку и слегка пожала.
— Джонни, что это бабушка вдруг задумала?
— Она тут ни при чем.
Такой ответ обеспокоил Лиз.
Они встали в ряд с другими танцорами.
Гамильтон очень явственно чувствовал перчатку на ее левой руке. Механоткань скрадывала жар его собственной кожи, желание осязать девичью кисть. Но даже не будь перчатки, рука не выдала бы Гамильтону правду.
И все же он верил, что эту правду добудет. Отыщет, потому что знает Елизавету.
Заиграл оркестр. Начался танец.
Гамильтон не имел никакого плана, действовал по наитию. Он просто позволил своему телу двигаться, позволил вальсу его нести. Сам себе он казался безумцем, отплясывающим на краю вулкана.
— Помнишь тот день, когда мы познакомились? — спросил Гамильтон, когда был уверен, что их не услышат, по крайней мере не услышат другие танцоры.
— Помню, конечно. Бедненький мой Сан-Андреас… И дом твой помню, у конюшни…
— А помнишь, о чем я просил в тот день, когда мы были наедине? И ты согласилась. Помнишь те страстные слова, способные развалить всю эту шараду?
Гамильтон ничуть не хмурился, говорил мягко и при этом иронично. Он всегда так вел себя с Лиз, и она подыгрывала, отвечала шпилькой на шпильку и не обижалась. Понимала: он никогда не держит камня за пазухой; его шуточки — не более чем доброе подтрунивание.
Вот на этом-то абсолютном доверии друг к другу и выстроились их чисто английские отношения. Отношения, которые, по словам Кэрни, не вредят равновесию.
Но женщина, вместе с Гамильтоном кружившаяся сейчас в вальсе, возмутилась и обиделась. Все, что она испытывала, читалось на лице.
— Не понимаю, ты о чем! И даже если я на что-то согласилась, все равно…
У Гамильтона раздулись ноздри. Неужели он все-таки ошибся? Тогда ему конец. Но отступать поздно. Если он сорвется и полетит в кратер вулкана, это будет гибелью во имя долга.
Он убрал ладонь с талии принцессы и схватил ее за подбородок. Пальцы глубоко впились в плоть.
И все, кто был в зале, закричали от ужаса.
Еще мгновение, и лейб-гвардейцы откроют огонь.
Есть! Он нащупал! Или только показалось? Нет, точно!..
Он уцепился и рванул изо всех сил.
Лицо принцессы Елизаветы полетело на пол.
Хлынула кровь.
Майор выхватил пистолет и дважды пальнул в сплетение мышц и механизмов, а оно скорчилось и выбросило струю защитной кислоты, обесцветив ближайшие мраморные плиты.
Гамильтон повернулся, и очень вовремя. На него кинулась женщина без лица — белые глаза среди красного мяса, на разрывах пузырится механический гной. Из волос она выдернула нож-заколку и теперь целила в горло, желая ему мгновенной смерти, а то и чего похуже.
Ломая ей руку, Гамильтон думал о Лиз. И наслаждался воплем.
Швырнув двойника на пол, хотел было закричать: «Где настоящая Лиз, мерзавцы?». Но набежало не меньше дюжины человек, и его оттащили.
Мельком он увидел перепуганного Бертила. Но не Гамильтон был причиной страха. Швед боялся за жизнь Елизаветы.
Гамильтон вдруг снова почувствовал себя предателем.
Майор прокричал фразы, сложившиеся еще в тот момент, когда он вписывал свое имя в бальную книжку.
— Ее давно подменили! Три года назад! На конюшне!
Поднялся шум. Кто-то рыдал, кто-то кричал: «Мы погибли!».
Грянуло два выстрела в той стороне, где находилась ватиканская делегация. Он повернул голову и увидел стоящую над трупом какого-то священника Валентину. Взгляды встретились. Иезуитка кивнула: она поняла, что значат крики о подмене на конюшне.
Позади нее кто-то запрыгнул на ватиканский стол и кувырнулся назад. Валентина среагировала мигом: развернулась и всадила две пули ему в грудь.
* * *Гамильтон бежал вместе с толпой участников свадебной церемонии. Прятался среди сановников и их челяди. Кругом орали, толкались, рвались к выходу, прочь от опасности. Он прикинулся очумевшим от ужаса — перекошенное лицо, глаза зажмурены. На отчаянные призывы техслужбы не отзывался. Зато по тайной связи получил кое-что непосредственно от королевы-матери.