- За исключением названия?
- Само собой... Подели-ка! Рекорд, которого русская проза еще не знала! И здесь, вот в этом самом здании, создатели нашего салона мне аплодировали стоя! Но ведь то элита, а ты возьми простого, неискушенного читателя. Ну врач, учитель, ИТР... Откроет он мою книжку, почитает, потом в Пушкина полезет или в Булгакова какого-нибудь и начнет квакать: "А так не говоря-ат... А нас так не учили..." Нет у них пока смелости поглядеть правде в глаза.
- Давай хоть я погляжу...- сказал Петенька.- Ты это о чем?
- Всё о том же! Поравняйся на улице с любыми мужиками, которые даже не ругаются, не машут руками, не бьют себя в грудь, а просто спокойно базарят. Что ты услышишь?
- Мат,- сказал Петенька.
- Мат! - повторил Глызин, крякнув.- Наш, исконный, корневой! Без которого тот же Пушкин не признавал русской речи!
- Это где же он такое говорил?
- А в "Онегине" своем: что без грамматической ошибки, мол, речи русской не люблю... Что такое мат с точки зрения официально-бюрократической? Ошибка! И только дурак не поймет, что где грамматическая - там и лексическая, и какая хошь... Так что классика за нас. Но всё равно и Пушкин, и вся его команда - от Лермонтова до Чехова - нам сегодня в прежнем, устаревшем виде не нужна... До сих пор мешают, представляешь? А теперь представь, как же они мешали несчастным властям при жизни! Их надо вернуть народу! Переработать все эти запылившиеся Полные собрания в новом стиле. Тогда и нам легче будет... Понял идею?
- Кажется, да... То есть ты предлагаешь...
- Я уже договорился с рядом ребят. И спонсора найдем! Тут есть один приезжий, Сэм Афанасьев из Калифорнии, он через недельку открывает подписку в Штатах для нашей программы... Я думаю, он еще свои вложит... Придет время, мы ему отслужим.
- Да,- спокойно сказал Петенька, подумав,- я думаю, Америка заинтересована в том, о чем ты говоришь... И не только она... Язык-то ракетами не прикроешь... Торговый дом "Русский мат", оптово-розничные операции! Звучит...
Глызин польщенно хохотнул.
- Я же говорил, что ты толковый парень... Ну насчет торгового дома - это у тебя буржуйская закваска проявляется, н-но... суть ты ухватил! Сегодняшние словари бранной лексики - это же нищета, заговор! Я один, не вставая с этого места, могу больше написать великорусских выражений, чем все эти писаки в манишках... Вот сейчас парень с первого этажа просит шесть тысяч, чтобы насытить нужной лексикой всего Чехова и Достоевского. Это немного. Не дашь на святое дело, а?
- Не могу,- вздохнул Петенька.- Меня мама на порог не пустит. Она любит Чехова.
- Мама? Хорошо... Возьмешь Бунина и Набокова. И смотри, будешь тянуть, достанется тебе какой-нибудь Мельников-Печерский, не жалуйся потом. Это что! Я хочу создать Всеобщий словарь современного русского литературного мата сокращенно ВССРЛМ.
- Не будут путать с известной организацией?
- Не!.. Словом, вноси пай и бери разделы. Не любые, конечно. Что получше извини, уже пристроено...
- Что же ты мне дашь? - спросил Петенька так спокойно, что я, с одной стороны, улыбнулся, а с другой - решил, что пора одеваться и быть наготове.
- Ну... "Е - Ё" будет мне, сам понимаешь... "Х" мы делаем напополам с одним профессором, а "Б" пришлось отдать ему же, потому что у него связи среди издателей еще больше моих... Но я ему, пауку очкастому, это припомню. А ты возьми "М", "Л", даже, может быть, "С", если подкинешь деньжат... Тряхнем ВМПС имени Тургенева, как остроумно сказал один современный писатель.
- Что тряхнем?
- Ты что, в школу не ходил? Великий, могучий, правдивый и свободный... Усек?
- ...и свободный,- повторил Петенька.- Вот, значит, как... Ай да писатель...
- Самый что ни на есть писатель,- причмокнул Глызин, выставив из-под стола пораженную грибком ногу.- Он, кстати, с другой стороны нам помогает: насыщает язык иностранной лексикой. Прямо экскаваторными ковшами сыплет - вперемешку с матом! Блеск! Мне это напоминает... смыкание кольца под Сталинградом.
- А мне - под Ленинградом,- сказал Петенька.
- Ну под Ленинградом. Нет, наша и так возьмет, без этих всех программ, ты не думай... Слишком многим это улыбается. И тут не в политике дело, что хорошо! Коммунисты, демократы, почвенники, западники - у всех глаза загорятся, стоит намекнуть. Это ж... язык Пушкина! Толстого! Такого куска на всех хватит! Поначалу, конечно...- поправился он.- И если я тебя приглашаю, то один раз, и только потому, что жаль твоего будущего. Учти, потом сам прибежишь, да не пустим! Наши курсы, дорогуша, они ведь не только пролонгированные, но и пробабилитные... Вероятностные, по-старому... Может, кончишь, может, нет. Как себя поведешь!
Я, видимо, рано встревожился. Петенька решил выяснить всё до точки.
- Мы отвлеклись,- сказал он.- От главного. Пушкина с Лермонтовым кто на себя возьмет? Ты?
- Ну не ты же! Ишь... не успел прийти, а туда же... И дело это тонкое. Надо готовить почву. Для начала дадим три рубля какому-нибудь доценту, их у метро много ходит, а он нам книжонку, что, мол, весь Барков - это Пушкин неопознанный. Или еще проще - найдены новые пушкинские стихи и статьи, где красная нить - что российское могущество прорастать будет матом... Они сейчас голодают, все эти очкарики. И пусть попробуют пикнуть!
- Но есть еще массовый читатель. Он любит Пушкина. Он не смолчит!
- Любит, говоришь? - усмехнулся Глызин.- Ох, Петруха... ты простой, как моя жизнь! Ничего, оно даже полезно, что ты сомнений на таишь... Смотря перед кем, конечно... А что это такое значит - "любит"? А?
Петенька молчал. Было ясно, что Глызин ехидничает не зря и что именно этот пункт беседы почему-то разбередил его всерьез.
- Молчишь? Я тебе скажу. И это все, кроме тебя, знают, только вслух не говорят. Любовь к великому поэту и вообще любая любовь - занятие обязывающее. Да еще как! Ты вот, например.- Он отогнул мизинец в сторону Петеньки.- Тебе нравится, когда тебя к чему-то обязывают?
- Мне? Н-нет...
- Вот и мне - н-нет... И всем остальным тоже - н-нет! Чтобы по-настоящему любить Пушкина или Лермонтова, надо быть самому хоть в чем-то - и в чем-то серьезном! - таким, как они. Раб никого не любит. На то он и раб. Сколько людей сбежалось, когда Пушкин помирал,- это ты всюду прочитаешь. Много, да? А сколько из-за Пушкина в ссылку пошло? Один гусар... Так вот он и имел право говорить, что любит Пушкина. А любить того, за кого тебе пятерку в школе поставят, или книжку твою издадут, или степень тебе присвоят - на это много ума не надо... Я ж тебе говорил - у нас не любят, у нас назначают. В каждой стране по-своему. У англичан, к примеру, Байрон был - что твой Наполеон, знаменитее его мир не знал. И что? Вышел из моды, приличий не соблюдаешь никакой ты нам больше не лорд, и до свидания! Там назначений нет... И вот поэтому мы сделаем и с Пушкиным, и с Лермонтовым всё, что захотим, и никто не посмеет нам мешать. Мы ж не снимаем с должности! Мы осовремениваем.
Он вдруг резко подался вперед, так что Петенька отшатнулся вместе со своим стулом.
- Ну а хочешь, Петр Иваныч, я тебе скажу еще кой-чего? И вот это в любой газете печатай, нарасхват пойдет. У нас за всю историю России по-настоящему любили только одного человека. До тягучей слюны! До дрожи в коленках! Сильней родителей! Крепче милой! Жарче деток... А то и себя. Дураки и умники, несудимые и социально близкие, те, кто еще не сел, и те, кто уже сознался! Что, спорить будешь?
Петенька молчал.
- И не зря...- сказал Глызин, переводя дух.- Он заработал. Нет, не талантами какими-то. Он даже посмел быть нерусским, говорить с акцентом! У него за душой было только одно, но зато самое нужное, самое заветное... Он ОБЕЩАЛ. Всем и всё. Заместил Бога небесного, который далек и невидим. Сам на крест не пошел - послал всех, кроме себя! Зато снял со всех ответственность за светлое будущее и страшное настоящее. Никто, никогда столько не ОБЕЩАЛ, сколько он ОБЕЩАЛ! Ни у кого результат так не отличался от обещанного! Но ведь им было нужно не обещанное, а чтобы им ОБЕЩАЛИ и чтоб самим ни за что не отвечать. Они ему простили кровь своих детей, а это тебе не пушкинские чернила. Они и сейчас такие же, только жаднее. И мы сделаем с ними всё, что захотим.
Петенька молчал.
- Ну, чего молчишь? Давай, защищай своего Пушкина! Только как ты будешь это делать, если Пушкин НЕ ОБЕЩАЛ, а тот ОБЕЩАЛ? Поэты не обещают - им не до этого... Они там себе думают, шутят, плачут, живут, чтоб, значит, мыслить и страдать... И ты решил, что кому-то захочется составить им компанию? - Глызин откинулся на спинку стула и взмахнул рукой.- Да если бы ко мне с неба спустился ангел - прямо сейчас! - и сказал: "Хочешь, Алеха, я тебя за всё вознагражу? За все твои унижения? Тебя будут любить, как Пушкина, нет - как молодые любят Лермонтова и даже еще больше?" А я бы ему на это - шиш... Ты хоть и не ангел небесный, а погляди... Больше-то некому показать! Я б ответил: "Раньше надо было приходить! А сейчас я без такой любви обойдусь. Мне она пуще всего, что было, унизительна - такая любовь! Ты мне дай их всех вот сюда, в кулак, и чтоб не надо было притворяться,
что я хотел бы всю эту Русь-матушку осчастливить, да вот неполадки с электричеством..."
Я давно ждал, когда же Глызин полетит со стула. Это соответствовало законам физики и хоть как-то разрядило бы атмосферу. Но, казалось, даже мебель нашего общежития признала в немало весящем Глызине своего господина и не думала рассыпаться. Атмосферу отрегулировал сам Петенька, и, каков бы он ни был, с этих минут мое отношение к нему определилось.
- Кстати, об очкариках,- сказал он.- Раз они тоже в плане, и притом далеко не Пушкины, почему не начать с научного языка? Да и манер! Вот, скажем, защита степени... На трибуну выносят большую пальму в кадке, а на пальме сидит соискатель. И хотя он в пиджаке и галстуке, но, прежде чем начать защиту, пускай минут десять... ладно, пять... поищет у себя под мышками и... съест банан. Официальный повод - сближение с братским Востоком. А?
- Язвишь? - погрозил пальцем Глызин.- Язви... пока молодой. Да идеями не сори. Ты вот думаешь, что ты пошутил, а я тебе скажу, что это смелая и оригинальная мысль! Не зря я с тобой вошкаюсь... Просто рано еще. Дай ты нам годиков двадцать, может, даже десять... и мы к этому обратимся. Только никому эту придумку не отдавай!
- Я тебе отдам,- быстро сказал Петенька, глядя на него с суеверным чувством.- Со всеми авторскими правами...
Глызин подумал.
- Нет! - решительно сказал он.- Спасибо, ценю, но у меня хватит порядочности не воспользоваться твоей щедростью. Это твоя идея! Мы иначе поступим. Когда придет черед, я тебе сделаю промоушн и буду твоим придиссессором...
- Приди... с кем?
- Ну, ты село таежное, а?! Английский в школе не учил? "При-ди-ссе-ссор!" Это по-великорусски вроде как "Предтеча"... Почву тебе, дураку, готовить стану... словно у меня своих забот не хватит! Ладно, засиделся я с тобой, да и пиво кончилось. Давай, говори, какой ты вносишь пай и какие берешь участки работы. Ты у нас торговец, много где бываешь, много кого видишь и оценишь наше доверие как надо...
Я всё еще гадал, выходить мне из укрытия или нет, но Петенька уже встал и прошелся по комнате.
- Да...- Он остановился перед окном и попробовал зарыться подбородком в халат, что всегда делал в нервные минуты, но вспомнил, что халата на нем нет и, вероятно, что я вообще не советовал ему надевать этот халат в нашей общаге.- Я много видел... Однажды при мне - пусть на бумаге - обокрали школу-интернат для детей-инвалидов. Я видел и банкиров, и воров, и - наверняка - убийц, и депутатов... Но такого дерьма, как ты, Глызин, я, наверное, не встречал. Ты действительно элита, и ты заслужил, чтобы тебе аплодировали стоя. Только не я...
Глызин тоже грузно поднялся, постоял, посопел.
- Ну что ж...- Голос у него был глуховатый, достаточно злобный, но и достаточно безжизненный, как у автомата.- Спасибо за пиво. Я думаю, что на наших курсах тебе делать нечего. Думаю даже, что ни на каких... Торгуй дальше своими мухами... принц Уэльский!
Хлопнула дверь. Я выглянул. Петенька стоял, закрыв лицо руками.
Я почувствовал, что не надо сейчас к нему подходить, и тихонько вышел
в коридор. Первым делом я распахнул окно и начал жадно дышать.
И все-таки я был рад.
Очень рад.
Прошло еще несколько дней...
Однажды в неурочный час позвонила Дрель (впрочем, что значит "неурочный"?) и доложила, что Петеньку требует к себе Зося Аполлинарьевна. В смысле "покорнейше просит".
- Что случилось? - спросил я, увидев его досадливую гримасу.
- Что, что!.. Левая муха сдохла! Перегрел я ее! Или еще почему-нибудь...
- А каков гарантийный срок? - спросил я с бывалым видом.
Он воззрился на меня, как мальчуган на взрослого идиота.
- Такой же, как у любого летучего дерьма в мире! Извините... я становлюсь похож на Глызина. Нет у них никакого срока... Это же для очень богатых людей, иногда на два-три вечера... Но вопрос отношений остается, и весьма нелегкий. Придется задабривать, а то и компенсировать... Ничего, не в первой!
- Верю в вашу победу! - весело сказал я. Он не ждал этого и благодарно улыбнулся.- Да, Петенька, у меня всё вертится в голове... что такое
"радение"?
- А... Это моя шуточная терминология, которой я заразил своих клиентов. Я различаю три вида розничной торговли: впаривание, или финансовый экспромт, организованную распродажу, которую вы фрагментарно видели, и радение. Последнее - для фанатичек вроде Кикиных или Кудряшовых. Распутина на них нет! Гасят свет, зажигают свечи, слушают музыку и мой всякий бред, медитируют, слезы льют...- И, поколебавшись, добавил: - Малоприятное зрелище. Вам не стоит видеть.
- О, всё, что мне нужно, я уже видел...
Вернулся он поздно, и таким я его еще не видел. Без ужина лег на свою койку и повернулся к стене мрачный, как туча, укрывшись всем, чем можно, в том числе страусиным халатом, извлеченным из тумбочки. Но все равно его слегка знобило. Обычно в тех редких случаях, когда у него было плохое настроение, он съедал что-нибудь вкусное, смотрел фильм "Один дома" - и мир приходил в порядок. Но сейчас он был не в своих апартаментах, а в общежитии пролонгированных и пробабилитных литературных курсов...
Я подсел к нему.
- Петенька, что с вами? Вы не больны?
- Нет.
- Пришлось вернуть деньги?
- Нет... Но верну!
- Не горюйте. Вы же мастер своего дела... Чаю хотите?
- Нет.- И он выразительно посмотрел на меня: "Что ты ко мне пристал? Пять минут выждать не можешь?" Я отвернулся, и минуты через три он прошипел:
- Если бы я горевал из-за каждой дуры, которой сам же решил вернуть деньги, я бы уже давно был на Ваганьковском...
- А там хоронят еще?
- Не знаю... За хорошие деньги везде похоронят!
Тут уже я пошел греть чай и принес ему. Он выпил три чашки.
- У нее столько связей! - простонал он вдруг.- И каких... И я всего этого лишусь!
- Почему? Вы же вернете деньги.
- Да не нужны ей мои гроши!!! - вдруг завопил Петенька так, что я, испугавшись, отпрянул.- Стоит ей захотеть, и я вообще смогу никогда не торговать! И кое-кто будет чистить мне башмаки...
- Что же для этого нужно? - вздохнул я, хотя всё и без того было ясно.
Молчание. Он сидел со слезами на глазах, уставившись в стенку.
Я не выдержал.
- Послушай,- сказал я, взяв его за руку,- все это нужно прекратить сейчас же! Посмотри, ну посмотри на себя, до чего ты дошел.
- Мне нужны деньги,- сказал он с тупым стеклянным блеском в глазах.- Много денег. Или хотя бы сорок тысяч фунтов на первое время.
- На первое время где? В Англии?
- Нет. В Австралии.
- А... У Большого Босса.
- Да, у самого большого, больше не бывает...
Пауза.
- Я не вернусь! - настойчиво произнес он.- Знал бы ты, что я видел...
- А ты расскажи,- предложил я.- Хоть послушаю сказку на ночь.
- Думаешь, от этого лучше спится?
- Пока не знаю... Как она называется?
И Петенька рассказал мне.
Сказка о большой черепахе
Атлантический океан подтачивает наши берега... Гранитная стена на взморье - от Сен-Валери-на-Сомме до Ингувиля - подрыта; обрушиваются огромные глыбы, вода перекатывает горы валунов, заливает камнями и затягивает песком наши гавани, заносит устья наших рек. Ежедневно отрывается и исчезает в волнах клочок нормандской земли. Титаническая работа, затихающая ныне, некогда внушала ужас. Лишь огромный волнорез - Финистер обуздывал море.
Виктор Гюго
Когда к берегам Восточной Австралии по Коралловому морю идут цунами - они бывают здесь нечасто и не очень сильны, но всё же бывают,- их стремительные усилия редко достигают цели. В восьмидесяти милях от Таунсенда, в тридцати от Кэрнса и в одиннадцати - от мыса Мелвилл перед ними встает со дна вертикальная стена кораллов, размеры и мощь которой трудно охватить даже воображением человека. Она тянется на две тысячи триста миль от Торресова пролива между Новой Гвинеей и Австралией - до Санди-Кейп, что равняется расстоянию от Копенгагена до Гибралтара.
Это Великий (или, как называют его русские географы - Большой) Барьерный Риф, самый большой на нашей планете. И вместо того, чтобы достигнуть мелководья, подняться во весь рост и подмять под себя длиннейший в мире пляж, эвкалиптовые леса, людей и зверей, стена воды разбивается о стену кораллов. Почти беззвучно и незаметно!
Ширина этой подводной цитадели на севере - две, на юге до ста пятидесяти миль; она занимает площадь в двести десять тысяч квадратных миль, на которой могли бы разместиться Англия, Шотландия и Уэльс. Из воды поднимается более двух с половиной тысяч островов, островков, отмелей, дюн и морских утесов, а в часы четырехметрового отлива обнажаются еще тысячи. Если смотреть с вертолета, летящего туристическим маршрутом из Глэдстона на остров Херон ("Цапля"), кажется, что в темно-фиолетовом мареве кто-то утопил бесконечную нитку дрожащего, как насекомое, жемчуга. Границы отмели, в сотни раз большей, чем суша, и самой суши можно заметить только по прибою - так прозрачна вода.
Бескрайняя полузатопленная страна... Только столкнувшись с ней, человек вспоминает, какая же он еще пылинка перед океаном несмотря на свои корабли и самолеты. Что же говорить о минувших столетиях? Голову этого подводного великана в начале семнадцатого века нашел Торрес, но лишь скупо обмолвился о "самом скверном фарватере в мире". Не стоило трезвонить о найденном проливе и приваживать англичан. Бедный капитан Кук на трехмачтовом барке "Индевор" в 1770 году благодаря штормам, пригнавшим его к Австралии, познакомился с хвостом и туловищем Левиафана. Риф два с половиной месяца играл его кораблем, как огромный дог - загривком слепого щенка, пробил ему днище коралловым обломком, и все 360 лиг, что прошли моряки, они не выпускали из рук лота, не смыкали глаз и много раз были уверены, что их смертный час наступил. Вдобавок Кука пугали местные летучие мыши (размах крыльев - до пяти метров), которых он принял за чертей. Земля Опасностей, Мыс Невзгод - вот названия, оставленные им на своем пути. Командир "Индевора" тоже не сказал в своих реляциях ни слова о Большом Барьерном Рифе, предупредив только, что плавать в этих водах крайне опасно. Чуть позже побывал в этих местах Уильям Блай, командир мятежной "Баунти"; капитан Флиндерс пробовал составить их карту, но разбил свой корабль о рифы в начале ХIХ века. Берега у Кэрнса, где подводная гряда непрерывна, усыпаны останками погибших судов. Когда читаешь "Труженики моря" Гюго, так и видится несчастная Франция, уносимая волнами в океан; лишь башни Нотр-Дам еще виднеются над пучиной... Какими же тирадами разразился бы достойный мэтр, увидев зубы Большого Барьера, справедливо прозванного Кладбищем кораблей! Но следует честно признать, что если красоту гигантского гребня, воткнутого в волосы океана, могли бы передать Конрад и Мелвилл, то его грандиозность разве что Гюго.