…досужий турист задал как-то Эрику Сигизмунду вопрос, как тот ухитряется управлять своими санями, и услышал в ответ: «А я и не управляю». И год назад сани Эрика окончательно вышли из-под контроля, перевернулись, и четверо других столкнулись с ними…
Давняя, притаившаяся было мысль внезапно вновь вырвалась па свободу: сейчас он не в силах остановить сани, даже если захотел бы. Нет никаких средств, никаких способов остановиться, кроме одного — потерпеть катастрофу. Он должен мчаться, мчаться до самого конца… И тут в него вселилась уверенность, что конец недалёк, гораздо ближе, чем финиш. На сей раз — много ближе. Он бывал в катастрофах, не раз и не два, но никогда до сих пор не ведал такого безотчётного страха. Нет, такого он ещё не испытывал. Этот страх был особенный, хоть гонщик и не мог понять, в чём разница, но с этим было не справиться. Не справиться — вот что хуже всего…
Сани за санями с грохотом срывались на «Стиральную доску» — трехсотметровый каскад из нескольких бешеных уклонов. Один за другим гонщики выпускали полностью закрылки, а иные выстреливали тормозные ракеты — то тут, то там мелькали быстрые вспышки. Однако по бокам Трассы, там, где края её лотка загибались вверх, лёд оставался относительно гладким. Он подал сани левее, прижал к склону, упираясь в левую педаль, удерживая их в наклонном положении на лезвиях полозьев. Затем он убрал тормоза и принялся опять выгадывать метр за метром. Такова была суровая необходимость: страх — ещё не основание для того, чтобы держаться позади. Тот, кому по нраву отставать, никогда не стал бы первым гонщиком Трассы.
И вдруг от смутного пятна группы лидеров отделились какие-то сани, подпрыгнули с гребня очередного уклона и взвились в воздух. Ещё раз коснулись льда — и вновь завертелись в воздухе, как живые. Сани, шедшие следом, пустили в ход ракетные тормоза, силясь прижаться к краю. Кто-то пошёл юзом вбок и опрокинулся. Сплющенный корпус закрутился волчком и исчез; вот уже двое вышли из игры. Кто-то катапультировался, перечеркнув собою небо, колпак кабины сверкнул в вышине под солнцем, и это значило, что ещё одни сани стали неуправляемыми. Теперь и он выбросил закрылки на полную ширину и выпустил вперёд ракету, инерция кинула тело на привязные ремни. Левая рука легла на рычаг, готовая взорвать заряд под сиденьем. Только бы не запоздать…
…Курт Шнабель гордился тем, что единственный из всех гонщиков никогда не пользовался катапультой. Но в тот раз, когда он всё же решился на это, он дёрнул за ручку на долю секунды позже, чем следовало, и парашют опустил на землю изувеченный труп…
Трое одичавших саней укатились кубарем прочь и скрылись за подпорными стенами. Гонщик сложил закрылки. Руки и ноги у него дрожали несильной, но неуёмной дрожью, как дрожит маховик, потерявший центр тяжести, — непроизвольно и угрожающе. Он выругался. Ведь он мог бы катапультироваться тоже, мог бы! Никто в целом свете не осудил бы его, раз у него перед носом случился такой кавардак. Но он не катапультировался… а теперь уже слишком поздно.
… лишь один человек выбросился с парашютом без всякой видимой причины и не испортил себе репутации — «Коротышка» Кейз в своей первой гонке. И когда его спрашивали, почему он сделал это, спрашивали подчёркнуто обыденно и спокойно, он отвечал: «А хоть лопни ты со злости, потому что если б не выстрелился, так попросту намочил бы себе в штаны…»
Но и «Коротышка» не успел «выстрелиться» в тот день на «Порогах», когда его сани сделали сальто и их обломки разметало на целый километр. И останки Кейза тоже…
Трасса не признавала малодушных: либо герои, либо мертвецы. В какую шеренгу суждено ему стать сегодня?
… да прекратишь ты размышлять или нет?..
«Стиральная доска», наконец, выровнялась, но устремилась вниз ещё круче, и они понеслись навстречу «Мёртвой петле» со скоростью более ста сорока пяти километров в час. Из трибун, понастроенных вдоль Трассы, здесь располагались вторые по вместимости и здесь же было второе по важности скопление телекамер.
А поблизости ожидали два вертолёта «скорой помощи» и священник. «Мёртвая петля»…
Представьте себе самолёт, входящий в мёртвую петлю из пике. А теперь представьте себе сани, которые проделывают то же самое — вылетают из пике на изогнутую ледяную стену, как бы под грандиозную волну, замёрзшую в тот момент, когда её гребень навис над вами. «Мёртвая петля» — так назвали чудовищный ковшеобразный изгиб Трассы вправо, с ковшом почти пятнадцати метров высоты, вскидывающий сани к небу, переворачивающий их вверх дном и затем, словно мало было шестикратной перегрузки, с маху кидающий их снова вниз, в шестидесятипятиградусную яму…
… «Да это же невозможно!.. — Когда Вильфред фон Герлах разработал проект Трассы, так сказали ему по поводу „Мёртвой петли“: „Это просто невыполнимо…“
Но фон Герлах сам был гонщик, обладатель многих призов и к тому же мастер высшего пилотажа, и когда Трассу построили, он первым прошёл её на санях сверху донизу. Финишировав, он посидел секунду-другую в кабине, молча оглянулся назад, на горы, потом спросил задумчиво: „Какую скорость я развил на „Мёртвой петле“?“ Ему ответили, что локаторы зафиксировали сто восемьдесят километров в час. Он кивнул, а затем произнёс фразу, которую гонщики не устают вспоминать и по сей день: „Значит, это возможно…“»
Гонщик видел, как лидеры выстраиваются след в след перед этим блистающим отвесным изгибом, и ощутил, что страх снова сжал всё внутри морозной рукой. Здесь, в «Петле», человек становился даже не пленником саней — ещё того хуже. Если он входил в вираж точнёхонько по расчётной линии, тогда всё кончалось благополучно; если же нет…
… братские встречи за кружкой пива, разговоры допоздна.
— А помнишь снегопад, когда Отто Домаг выскочил с «Большого калейки»?
— Ну да, и когда его откопали — сколько времени прошло? Два часа? — он себе преспокойно спал.
— И на нём ни царапинки, помнишь?..
… Вспомни, всё вспомни…
Он вышел на расчётную линию едва ли в метре от предыдущих саней и принял на себя дикий, выворачивающий душу удар — стена подбросила его и перевернула. Ослепительная вспышка тени, мимолётный взгляд на долину, очутившуюся почти над головой, а потом падение под нарастающий свист ветра и полозьев, и сани нацелились на безупречный выход, всё так же по ниточке след в след за санями впереди, но кто-то из самых первых сорвался с этой невидимой нити…
И кто-то выпустил во всю ширь закрылки-тормоза.
Сани закачались в яростных воздушных вихрях, поднятых тормозами. Засверкали ракеты. Чьи-то сани впереди бросило в сторону, лениво выкатило над остальными и расплющило о стену у самого выхода из «Петли». Гонщик рванул ручку катапульты… Катапульта не сработала.
Он был уже мёртв, он сознавал это. Он видел, как двое саней умчались, кувыркаясь, в небо, как ещё одни сани разнесло на куски и куски заскользили вниз по Трассе. Всё, что требовалось сейчас для гибели, — задеть о любой из этих обломков… но вираж вдруг остался позади. «Петля» развернулась в пологий спуск, слегка отклоняющийся влево. Гонщик перевёл дух. Во рту были осколки зубов и вкус крови. Он обогнул очередной обломок, потом ещё один.
… сколько сегодня погибших? Он сам — это ясно — и сколько других? Но страх, что терзал его со старта, не был страхом смерти. Чем же тогда? Что же такое замуровал он в себе, как в стене? Какую тайну спрятал от глаз, своих и чужих? Словно рифы прячутся под водой, а корабль знает, что они там, и обходит их. А теперь стена рухнула и оставила его лицам к лицу… С чем?..
Сани содрогались. Он вёл их сегодня из рук вон плохо, злоупотребляя полозьями, поставленными на ребро. С трудом пролез он сквозь «Тиски», с трудом одолел поворот «Большой калека», струи ледяной крошки разлетались позади саней, и можно было подумать, что они не слушаются руля. Только сани были тут ни при чём — он сам не владел ни санями, ни собой. И его несло прямиком к вратам ада со скоростью сто восемьдесят километров в час.
Это называлось «Стремнина». Начиналась «Стремнина» невинным, лёгоньким поворотом налево, разве что лоток Трассы становился всё глубже, и вдруг вселенная проваливалась в тартарары. Более восьмисот метров безудержного пике по пятидесятиградусной круче на дно ущелья и сразу же вверх по противоположному склону, затем полный разворот вправо на сто восемьдесят градусов, новый крутой спуск снова в то же ущелье и, наконец, под острым углом налево с выходом на протяжённую ухабистую прямую. «Стремнина» убила больше гонщиков, чем любой другой отрезок Трассы.
Здесь их поджидали самые вместительные трибуны и самые неусыпные камеры. Здесь были три священнослужителя и операционная неотложной хирургии. Здесь…
Здесь их поджидали самые вместительные трибуны и самые неусыпные камеры. Здесь были три священнослужителя и операционная неотложной хирургии. Здесь…
… здесь он исполнит последнюю формальность и окончательно умрёт.
Он вышел на левый поворот слишком низко и слишком быстро, чтобы лезвия полозьев могли удержать его. Сани занесло. Он отреагировал механически — слегка придерживая левые полозья, вильнул рулём в сторону заноса. Сани повело вверх, к вершине виража, туда, где виднелась лишь холодная голубизна неба. Он ждал — какая-то часть его существа оставалась почти спокойной — ждал, что же случится раньше: он ли перелетит через верх или вираж успеет перейти в прямую? Вираж завершился раньше, зато и занос не кончился, сани шли почти у самой подпорной стены и на восьмисотметровый скат вылетели чуть ли не боком. Он нажал на педали ещё сильнее. Один из закрылков задел за стену, и сани тут же начали разворачиваться другим бортом. Он проворно перекинул руль и полозья в другую сторону в надежде, что его опять занесёт — и выровняет, но, видимо, был недостаточно проворен. Сани резко накренились на левый полоз, стали на дыбы. Зацепили о стену вновь, уже совершенно неуправляемые, хоть он и пытался ещё овладеть ими…
… в том-то и соль: он и теперь пытался. Пытался, несмотря ни на что. Неважно, сколько раз ты побеждал в состязании с самим собой, — тебе предстояло пытаться снова и снова. И снова. Ненасытное Я не могло довольствоваться однократной победой, и приходилось пытаться снова…
А вот теперь он, наконец, был сыт.
Больница. Сколько раз уже случалось ему приходить в сознание на больничной койке! И каждый раз одно и то же, на удивление одно и то же чувство: ласковое тепло, и тело наконец-то совсем расслаблено… Вот сейчас он опробует его — движение за движением — и установит, что на этот раз перевязано, а что сломано; и каждый раз репортёры, и комментаторы, и прочий привилегированный сброд, и каждый раз минута вопросов и ответов. «Иглоукалывание», как её окрестили гонщики…
— Как это произошло?
— Зазевался.
— Почему вы не катапультировались?
— Парашют — штука опасная.
— В какой момент вы осознали, что не можете справиться с санями?
— На линии старта.
— Что вы намерены делать дальше?
— Выздоравливать.
— А потом? Вы будете ещё участвовать в гонках?
— Всё может быть…
А за окном — ветер.
Хуан Эстремадура
Спортивная жизнь
Перевёл с испанского Ростислав РыбкинУлица, как и все другие улицы в этом городе, представляла собой широкую гаревую дорожку, и на ней были идеально точно размечены дистанции — сто метров, двести, четыреста, тысяча, тысяча пятьсот и десять тысяч. Там и сям среди зелени виднелись спортивные площадки с необходимым инвентарём — кольцами, параллельными брусьями, шведскими стенками, гирями и всем прочим.
И в каждом квартале были бассейны, футбольные и баскетбольные поля, теннисные корты…
Было раннее утро, и город казался вымершим — только иногда бесшумно промелькнёт кто-нибудь, добровольно или Поневоле поднявшийся на заре.
Наверху, над крышами высоких зданий, солнце уже играло с первыми отфильтрованными дымами из труб и с последними каплями росы, которые судорожно, словно опасаясь за свою жизнь, цеплялись за антенны трёхмерного телевидения.
Сержант из Отдела по борьбе с неженками искоса посмотрел на юношу. «Кого ты думаешь провести?» — казалось, говорила улыбка на красном, пышущем здоровьем лице. Он повернулся к другому патрульному и сказал:
— Ты только посмотри на него — хочет уверить нас, что живёт спортивно.
— Напрасно старается, сержант, ему нас не обмануть, — и, явно сетуя на то, что на свете так много безрассудных юношей, полицейский улыбнулся тоже. — Этот? Да он наверняка не делает в день и получаса гимнастики.
— Дома делаю целых три часа, — запротестовал юноша. — И ещё полтора — на службе.
— Поспорим, что неправда? — Сержант смотрел прямо на юношу, и взгляд у него теперь был холодный и жёсткий. — Сейчас узнаем. Иди вон к той стартовой линии и пробеги стометровку.
Не говоря ни слова, но с душой, полной страха и дурных предчувствии, юноша снял с себя тренировочный костюм, в котором полагалось ходить по улицам, и пошёл к линии старта. Подойдя к ней, он сделал робкую разминку, на несколько мгновений замер, стал на старт и, едва раздался выстрел, бросился вперёд со всей силой и исступлением, на какие был способен, — а они были не малые.
— Двенадцать секунд! — прокричал сержант и, оторвав взгляд от секундомера, пристально посмотрел на бегуна. — По Уставу тебе, в твоём возрасте, полагается бежать стометровку самое большее за одиннадцать и три десятых секунды.
Говорить юноша не мог — он задыхался.
— Е… ещё раз… если можно, — произнёс он наконец.
Сержант расправил грудь.
— Нет, мальчик, нельзя. Теперь ты сам видишь — мы правы.
— Дело вот в чём, сержант, — продолжал юноша, и в голосе его теперь слышался ужас. — Только я вышел из своего дома, как меня остановил другой патруль вашего Отдела, и мне пришлось пробежать тысячу пятьсот, а потом десять минут заниматься тяжёлой атлетикой и проделать упражнения на коне. Результаты я показал хорошие, но устал. Если вы позволите…
— А почему тогда у тебя не пробита карточка проверки?
— Я протянул им её, но они заспешили — увидели двух подозрительных.
— Очень странно, очень. — Сержант погрузился в размышления. — Хорошо, дам тебе ещё одну возможность, последнюю. Пойдём посмотрим, как ты справляешься с шестом.
Втроём они прошли на ближайшую площадку для прыжков в высоту и, пока юноша разглядывал планки, полицейские подняли одну из них довольно-таки высоко.
— Не хочу тебя пугать, но выполнить минимум тебе будет, по-моему, трудновато, — громко сказал сержант и покачал головой. — Сам знаешь, три с половиной метра.
Юноша молчал. Он взял шест, крепко сжал его, расслабил на мгновение ноги, а потом побежал. Первые несколько метров он протрусил медленной рысцой, потом шаги его стали увеличиваться, и, наконец, он упёрся шестом в землю.
Двум полицейским почудилось, будто внезапный порыв поднял его к облакам. Какой-то миг они были уверены, что он преодолеет препятствие, и у одного даже вырвался ободряющий крик, но они тут же увидели, как планка падает следом за юношей на мат.
— Ну что, убедился? — крикнул сержант. — Понял, что нас не проведёшь? Мы и так уже слишком долго с тобой возимся.
Юноша встал на ноги. Глаза его метали молнии, рот кривился в горькой гримасе.
— Почему не отложили проверку до завтра? Скажите мне, почему? — Он смотрел на них с ненавистью. — Ведь говорил вам: я устал! Это противозаконно!
— Спокойно, спокойно, — сказал напарник сержанта. — Ты живёшь не спортивно — это любому видно за сто километров. Ты в плохой форме, мальчик, а Устав есть Устав. Так что, знаешь сам — две недели в Доме Ускоренной Физической Подготовки, да и то только если уже не попадался как слабак или безразличный к спорту. Ну, а если попадался, то не миновать тебе Предолимпийского Лагеря.
Фред Саберхаген
Корабль-крепость
Перевела с английского Мария ДмитриеваДавно умершие повелители направили этот гигантский корабль-крепость, на котором не было живых существ, уничтожать всё живое на своём пути. Его и сотню ему подобных Земля получила в наследство после некоей войны между неведомыми державами других галактик во времена, не определимые ни по одному земному календарю.
Такая махина могла повиснуть над планетой, заселённой людьми, и за два дня превратить её в облако пыли и пара на много сотен миль глубиной. Только что она расправилась с очередной планетой.
Тактику этой махины в её последовательной, хотя и бессознательной войне против жизни было невозможно предугадать. Согласно замыслу его древних, неведомых создателей, корабль-крепость действовал произвольно: очутившись над вражеской территорией, он наносил противнику ущерб в меру своих возможностей. Люди считали, что его битвы планируются произвольным распадом атомов некоего долгоживущего изотопа, запрятанного в самой сердцевине корабля, и поэтому ни один противник — безразлично будь то человек или электронная машина — не в силах — даже чисто теоретически — угадать его тактику. Люди называли эту махину Маньяком.
Дел Мюррей, в прошлом специалист по компьютерам, называл её куда хлёстче, но сейчас у него не было времени на ругань. Он метался по кабине своего одноместного космического корабля, вставляя сменные блоки взамен повреждённых ракетой Маньяка, едва не угодившей в него. По кабине металось также существо, напоминающее большого пса, с той только разницей, что передние лапы у него были обезьяньи; в этих мало чем отличающихся от человечьих руках существо держало охапку герметических заплат. Кабину застилала мгла. Благодаря ей обезьянопес быстро обнаруживал пробоины, через которые воздух утекал в незагерметизированный отсек, и проворно заклеивал их заплатами.