Первой бумагой, которую Винченто вытащил из своего дорожного письменного прибора, было старое письмо от Защитника Белама. Глаза Винченто против его воли сразу обратились к строкам: «Я полагаю, что доказательств вращения Земли не существует, поскольку мне таковых представлено не было».
«Доказательств не существует...» Винченто дрожащей рукой вытер вспотевший лоб. Теперь, когда смертельный страх пробудил в нем беспощадную ясность мысли, Винченто видел, что аргументы, основанные им на приливах и движении солнечных пятен, на самом деле вовсе не доказывают вращения Солнца и планет. Существование такового движения было очевидно для него еще до того, как он принялся искать доказательства. Он просто много смотрел в телескоп и много размышлял о том, что видел. Он взвешивал Солнце глазами и разумом, он обнимал душой звезды, планеты и кометы, и истина явилась изнутри, подобно некоему откровению.
Его враги, что выступают против него, разумеется, недостойны его. Они глупы и слепы в своем упорном отрицании, они неспособны видеть то, что он явил им как истину. И тем не менее Винченто знал, что люди, которые будут его судьями, неплохо владеют логикой в рамках своих формальных правил. Если бы было хоть одно твердое доказательство, простое и неопровержимое, которое он мог бы им представить... О, чего бы он только не дал за такое доказательство! Голова у него гудела, он стиснул кулаки. Если бы у него было хоть одно надежное и простое доказательство, он рискнул бы всем, пошел бы на все, он бросил бы его в лицо своим врагам и ткнул бы их носом в истину!
Но поскольку на самом деле у Винченто не было ничего, что могло бы поддержать этот благородный вызов, бунтарское настроение скоро улетучилось. На самом деле он стар и напуган. Он отречется...
Винченто медленно достал перо, чернила и чистую бумагу и принялся писать черновик отречения. Время от времени он опускал перо, закрывал глаза и сидел, стараясь ни о чем не думать.
За завтраком Деррон насчитал у огня семерых солдат. Все они с удовольствием отхлебнули бренди из его дорожной фляжки и охотно вступили в беседу. Нет, это все, кто сейчас есть в монастыре и в соборе. Ближе, чем в городе, других людей нет. По крайней мере им ни о ком больше не известно — а уж они бы знали.
Несколько минут спустя, уединившись в отхожем месте, Деррон пробормотал себе под нос:
— Сектор!
— Командующий слушает.
Может, командующему и не требуется сон, но сам Деррон слишком устал, чтобы произносить все положенные официальные любезности.
— Пересчитайте еще раз все жизненные линии. Я насчитал тринадцать человек вместе со мной. Если у вас их окажется только двенадцать, значит, у одного из моих веселых собеседников вместо сердца — пламенный мотор. Но если их снова окажется четырнадцать, значит, либо где-то здесь прячется какой-то бандит или дезертир, либо у вас техника не в порядке. По крайней мере, ваша пунктирная линия — точно ошибка. Вряд ли кто-то из нас может быть беременным. Тут одни мужчины.
— Сейчас проверим. Вы ведь знаете, как сложно иногда бывает интерпретировать показания дисплеев...
Командующий говорил мягким, извиняющимся тоном, и это почему-то смутило Деррона больше, чем прямая отповедь. Оно означало, что его положение считают сейчас таким важным, что Сектор сделает все, что угодно, чтобы облегчить ему задачу.
Солдаты, расправившись со своим завтраком и опустошив фляжку Деррона, по большей части расположились всерьез побездельничать. Радд, кучер Винченто, повел своих животных на поиски пастбища. Выйдя за ворота следом за ним, Деррон увидел Винченто, расположившегося в сторонке со своим письменным прибором. Очень хорошо.
Вспомнив о своем вымышленном ездовом животном и багаже, Деррон напустил на себя унылое выражение и побрел по дороге в сторону разрушенного моста, оглядывая окрестные поля, словно бы ища пропавшую животину.
У обвалившейся опоры моста сидели двое монахов. Монахи откинули капюшоны, обнажив свои ничем не примечательные физиономии. Судя по их жестам и нескольким словам, донесшимся до Деррона, они обсуждали грядущее восстановление моста. Деррон знал, что через пару лет над рекой действительно поднимутся новые каменные арки. И эти арки будут стоять еще триста лет спустя, когда молодой выпускник исторического факультета приедет сюда отдыхать и будет бродить по здешним краям с любимой девушкой... Оба они будут с восторгом осматривать древний город и знаменитый собор Ойбогга... Река будет выглядеть совсем иначе — более мирной, и берега будут обсажены деревьями... А вот камни древней имперской дороги будут почти такими же, как сейчас...
— Да дарует тебе Господь хороший день, благородный господин! — вторгся в его размышления голос более коренастого из монахов.
Деррон был только рад, что его оторвали от невеселых мыслей.
— И вам доброго дня, преподобные братья. Что, вода до сих пор прибывает?
Более худощавый монах с ласковым лицом взвешивал в руках кусок камня, словно собираясь прямо сейчас взяться за восстановление моста.
— Нет, господин, вода спадает. Куда ведет тебя путь твоей жизни, вперед или назад?
Врать насчет убежавшего животного показалось сейчас по-чему-то неуместным.
— Вряд ли найдется человек, которому легко ответить на подобный вопрос.
Деррон был избавлен от дальнейших расспросов, так как оба монаха отвлеклись. Издалека появились человек семь-во-семь местных крестьян, они шлепали по грязи вдоль берега по направлению к обвалившемуся мосту. Шедший впереди гордо помахивал крупной серебристой рыбой, все еще дергавшейся.
Не дойдя нескольких шагов до дороги, крестьяне остановились. Несколько неохотно поклонились Деррону: он был одет недостаточно роскошно, чтобы внушать почтение, и к тому же крестьяне явились явно не к нему.
Человек, который нес рыбу, заговорил с монахом, поначалу тихо, но потом, когда прочие принялись его перебивать, повысил голос. Вскоре крестьяне перессорились по поводу того, кому говорить первым и кто должен вручить монаху рыбу. Они явились заключить сделку. Не согласятся ли преподобные братья принять самую крупную рыбу из свежего улова («От меня!», «Нет, от меня, преподобный брат, удочка-то моя была!»), а за это помолиться, чтобы Господь даровал хороший урожай?
Деррон отвернулся, чтобы не видеть разгоравшейся ссоры. Винченто сидел на том же месте, по-прежнему один. И тут в глаза Деррону бросилось величественное здание собора, озаренное солнцем.
Заостренный шпиль возносил позолоченный символ клина на двести шестьдесят футов над плоской вершиной холма. Камень башни и стен, арок и летящих контрфорсов был светло-серым и казался почти белым в лучах утреннего солнца. Деррон знал, что внутри цветные стекла восточной стены горят живым пламенем. Если уж хрупкий шпиль и непрочное стекло восстали из праха, значит, и она тоже должна быть жива... Она где-то здесь, рядом, и он сможет найти ее! На какой-то миг воскресшая реальность пересилила любую логику. Вот сейчас она окликнет его, он повернется и коснется ее...
Раздался всплеск. На лице коренастого монаха отражалось карикатурное выражение гнева, разочарования и удивления. Худощавый стоял, протянув руку к реке. Крупная рыба снова подпрыгнула, сверкнув чешуей. Видимо, свежий улов ускользнул...
...Коснется ее теплого, живого тела... Он, оказывается, успел забыть, как развевались на ветру ее волосы. Сейчас она встала перед ним как живая, точно они расстались всего минуту назад...
Ноги Деррона сами понесли его по дороге, прочь от моста. Какая-то часть сознания добросовестно отметила, что Винченто по-прежнему сидит на солнце в одиночестве. Но Деррон не вернулся к монастырю. Впереди, на холме, вздымался могучий собор, и Деррон принялся взбираться по склону.
Брат Джованн по-прежнему печально смотрел на крестьян, хотя слова его были обращены к рыбе, плескавшейся в реке.
— Сестра Рыба, я отпустил тебя на волю не потому, что мы не нуждаемся в пище, а потому, чтобы ты могла благодарить Господа, который всем посылает то, что им нужно: удильщику — добычу, а рыбе — свободу. — Джованн печально покачал головой. — Мы, люди, так часто забываем благодарить Господа за то, что он ниспосылает нам, так часто вместо этого тратим время на то, чтобы выбиться вперед прочих!
Рыба по-прежнему билась на мелководье. Должно быть, она никак не могла прийти в себя — то ли от боли, то ли от того, что наглоталась воздуха.
Джованн поднял голову.
— Успокойся, сестра Рыба! Довольно! Живи в воде и дыши ею, а не воздухом! Благодари Господа тем путем, как это свойственно рыбам!
Плеск прекратился. Рябь и пену унесло вниз по течению.
Воцарилось молчание. Крестьяне вскинули руки в знаке клина и боязливо переглядывались. Похоже, им хотелось обратиться в бегство, но они не смели. Брат Сейл разинул рот и переводил бессмысленный, как у рыбы, взгляд с Джованна на реку и обратно.
Плеск прекратился. Рябь и пену унесло вниз по течению.
Воцарилось молчание. Крестьяне вскинули руки в знаке клина и боязливо переглядывались. Похоже, им хотелось обратиться в бегство, но они не смели. Брат Сейл разинул рот и переводил бессмысленный, как у рыбы, взгляд с Джованна на реку и обратно.
Джованн отвел Сейла в сторонку и сказал ему:
— Я часок побуду в одиночестве, помолюсь Господу, чтобы он очистил меня от гнева и гордыни. А также о том, чтобы он даровал этим беднякам хороший урожай. Сделай и ты то же самое.
И медленно побрел по дороге обратно к монастырю. А брат Сейл остался стоять на дороге, растерянно глядя ему вслед.
Когда Деррон поднимался по горбатым ступеням, ведущим на холм, где стоял собор, иррациональное ощущение присутствия возлюбленной оставило его, сменившись горьким ощущением вечной и безвозвратной потери. Ему пришло в голову, что в настоящий момент ее гены рассеяны в хромосомах примерно двух тысяч предков. И ближе, чем теперь, ему к ней никогда не подойти. Прочная стена временных парадоксов не даст ему вернуться в дни ее жизни, в то время, о котором он думал как о своей юности.
Истина состоит в том, что он так и не простил ей ее смерти, того, что она погибла вместе с миллионами других беспомощных жертв, лишив его жизнь цели и смысла. Может быть, он так стремился в Ойбогг именно затем, чтобы попытаться наконец простить ее? «Ну так сделай же это! — сказал он себе. — Сделай все необходимое, чтобы покончить с этим сейчас, сегодня. Покончи с этим, чтобы наконец вновь обрести способность быть добрым к себе и к кому-то еще...»
Сейчас он поднялся уже выше уровня крыши монастыря. Обернувшись, Деррон увидел под собой всю долину. Она была залита водой и выглядела более дикой, чем помнил ее Деррон, и все-таки это была та самая долина. Он миновал саженец у поворота лестницы и внезапно осознал, что через три сотни лет это тоненькое деревцо превратится в могучего патриарха с корявым стволом и густой листвой, не пропускающей лучей полуденного солнца. Ведь они стояли вместе с ней под этим самым деревом, смотрели на долину и выбирали себе холм — Господи, вон же он, тот самый холм, — только сейчас на нем нет деревьев, — на котором они хотели когда-нибудь построить себе дом и растить там детей, они хотели завести двоих...
Деррон продолжал подниматься дальше. Он чувствовал, что если задержится здесь, то дальше идти уже не сможет, а ему было необходимо идти дальше. И вот наконец он увидел мощеную площадку перед входом в собор. Его память сохранила самый узор этой мостовой, на которой когда-то в будущем они будут стоять вдвоем... Если остановиться здесь и смотреть на эту зеленую изгородь и статуи на сером фасаде собора, можно поверить, что его юность и любовь все еще живы, а война и горе не более чем дурной сон...
Изгородь была такой же зеленой, как тогда — после дождя, под ярким весенним солнцем. Но ее голос не прозвучит здесь. Никогда больше он не прикоснется к ней, даже если простоит тут до тех пор, пока не упадет. И на миг Деррону подумалось, что сейчас он действительно упадет — упадет на колени и примется молиться или разрыдается, потому что осознать, что она действительно умерла и он больше никогда ее не увидит, было слишком тяжело. И все же необходимо.
Деррон знал, что не сможет принять это сразу, но главное — начать, и тогда он уже не отступит. Глаза застила какая-то пелена, но он не собирался плакать. Он собирался стоять здесь — и жить. Жить дальше.
Нет, это еще не все. Чтобы до конца смириться с потерей и обрести свободу, ему нужно еще зайти в храм, где они провели целое утро: Деррон помогал ей фотографировать витражи. Деррон вспомнил, как тогда высказал вслух пожелание, чтобы предполагаемый Творец Вселенной вышел и явился им в этом посвященном Ему храме. Молодой историк желал задать Ему несколько нелицеприятных вопросов. Вопросы касались того, что в мире чересчур много несправедливости.
Деревянная дверь была так же прочна, как и триста лет спустя. Деррон задумался, могла ли деревянная дверь прослужить триста лет. А, неважно. Он с трудом отворил ее. Скрип петель эхом разнесся под сводами. Вдруг Деррон вспомнил, что его деревянный посох остался в монастырской келье. Впрочем, это тоже неважно: нападение берсеркера ему не угрожает.
Он вошел и зашагал вдоль нефа. Главный неф был футов тридцать в ширину. Ряды колонн отделяли его от боковых нефов. Прочие измерения нефа были огромны: триста футов в длину, замковые камни арок — в ста футах над полом. Да, тут хватит места и Богу, и берсеркеру. В храме было множество укромных закоулков, где мог прятаться дезертир или беременная девица, чья жизненная линия сбивала с толку наблюдателей в Секторе.
В восточной стене полыхали витражи. Высокие арки еще не успели закоптиться столетним дымом свечей. Большая часть собора была построена при жизни последнего поколения. На самом деле, собор еще не был завершен: последняя война распугала строителей или заставила их взяться за оружие. Часть колонн и стен еще были загорожены строительными лесами. Местами свисали оставленные рабочими канаты и веревки, неподвижные в замкнутом пространстве, словно высеченные из камня. Забытые мастерки и отвесы медленно зарастали пылью.
Война не коснулась собора — солдаты не совались сюда то ли из почтения к святому месту, то ли из суеверного страха, то ли просто не было удобного случая. Даже витражи остались целыми. Только солнце касалось цветных стекол, заливая мягкий полумрак собора праздничным сиянием. Широкие ступени, ведущие в боковые приделы, и большая часть каменного пола были уложены не более ста лет назад, так что до сих пор оставались ровными, практически не истертыми. За три столетия они покроются впадинами и щербинами...
Когда Деррон приблизился к центру здания, к перекрестью нефа и трансепта, его внимание привлекло какое-то движение. Из бокового нефа показался монах. Голова его была покрыта капюшоном, в знак почтения к дому Господню.
Деррон остановился и вежливо кивнул.
— Преподобный брат... — почтительно произнес он. И только тут ему пришло в голову, как странно, что один из монахов, которых он оставил у моста, очутился в соборе раньше него. Вглядевшись, он увидел, что лицо под капюшоном — не совсем лицо. Фигура метнулась к Деррону, и фальшивая плоть на ее руках разошлась, обнажая стальные когти...
Худощавый монах медленно брел по дороге, ведущей от моста к монастырю, опустив голову. Он миновал ворота, и Винченто уже с облегчением подумал, что монах пройдет мимо, когда тот, видимо, в последний момент заметив ученого, остановился, подумал и свернул в его сторону.
Он остановился в паре шагов, смиренно улыбаясь.
— Винчент, да вознаградит тебя Господь за то, что ты снабдил пищей моего спутника и меня.
— Видит Бог, я нуждаюсь в Его милосердии! — коротко ответил Винченто. Должно быть, нищенствующий монах узнал его имя у Уилла или Радда. Как ни странно, ученого не оскорбило, что к нему столь фамильярно обратились по имени. Этот чумазый бродяга, как дитя, казалось, был выше всяких условностей.
Но Винченто оставался настороже. Вполне возможно, что этот монашек — агент Защитников.
Монах посмотрел на бумаги, разложенные перед Винченто, как будто перед ним была зияющая рана на теле друга.
— Скажи, Винчент, для чего ты тратишь свой разум и душу на все эти распри и диспуты? Ведь их исход в конечном счете совершенно не важен. Единственное, что важно, — это любовь Господня.
Сумасшедшая искренность этих невинных слов развеяла подозрения Винченто. Он только улыбнулся:
— Похоже, ты дал себе труд разузнать о моих делах. Но скажи, преподобный брат, понимаешь ли ты, в чем суть этих диспутов и почему я вообще их веду?
Монах отступил, брезгливо передернув плечами:
— Нет, не понимаю. И не хочу понимать. Мой путь — иной.
— Тогда, брат, прости меня, но мне кажется, что тебе не следует указывать мне, раз ты не понимаешь, в чем дело, и доказывать, что мои диспуты бесплодны.
Монах принял укор столь безропотно, что Винченто даже пожалел о своих словах. И на том их спор закончился. Если, конечно, это можно назвать спором: ведь Винченто одержал победу с легкостью вооруженного рыцаря, сбившего с ног ребенка.
Прежде чем уйти, монах вскинул руки благословляющим жестом и пробормотал несколько слов, обращенных не к Винченто. И тут же удалился — пошел дальше по дороге. Сперва поколебался, как бы раздумывая, не повернуть ли обратно, потом двинулся вперед. Винченто пришло в голову, что он снова выиграл спор и, быть может, упустил при этом что-то важное. Хотя что именно он упускает каждый раз в спорах, Винченто не знал. Он едва не окликнул монаха, повинуясь желанию заполнить разделяющую их пропасть. Но не окликнул. Ученый подумал, что на самом деле им нечего сказать друг другу.