Переполненный зал заперли; снаружи вопили и барабанили в двери юнцы. Хайман слышал, как воют и шипят полицейские рации.
Вампир Лестат и его когорта наблюдали за происходящим в зале через отверстия в занавесе.
Лестат и его верный спутник Луи обнялись и поцеловались, в то время как смертные музыканты сжимали в объятиях их обоих.
Хайман остановился, чтобы полнее прочувствовать буквально пропитавшую воздух страсть толпы.
Джессика облокотилась о край помоста и уткнулась подбородком в руки. Стоявшие позади парни – гиганты в блестящей черной коже – в пьяном возбуждении грубо пихали ее, но не могли сдвинуть с места.
И Миль не смог бы, даже если бы попробовал.
А когда Хайман посмотрел вниз, ему вдруг открылось кое-что еще. Всего только одно слово: Таламаска. Эта женщина была из их числа; она принадлежала к ордену.
Быть того не может, подумал он и рассмеялся про себя собственной глупой наивности. Да, это поистине ночь потрясений! И все-таки сложно поверить, что Таламаска существует до сих пор, ведь с того времени, когда он столкнулся с ней впервые, прошло немало столетий. Тогда Хайману доставляло удовольствие водить за нос ее агентов, издеваться над ними, но в конце концов ему становилось жалко этих простодушных и одновременно невежественных людей и он оставлял их в покое.
Какая же все-таки это отвратительная штука – память. Уж лучше бы все его прошлые жизни канули в Лету. Он помнил лица этих вечных скитальцев, мирских монахов из Таламаски, которые так неуклюже преследовали его по всей Европе, записывая свои мимолетные впечатления в огромные книги в кожаных переплетах, допоздна поскрипывая гусиными перьями. В тот краткий период возвращения к сознательной жизни его звали Бенджамин, и в своих затейливых латинских манускриптах – ломких свитках с огромными восковыми печатями, которые эти люди отсылали своим старшинам в Амстердам, они именовали его не иначе как Бенджамин-Дьявол.
Он воспринимал это как игру: он крал их письма и приписывал что-нибудь от себя или выползал среди ночи из-под кровати, хватал спящего агента за горло и тряс его изо всех сил – это было весело. А что было грустно? Когда веселье прекращалось, он неизменно терял память.
Но он любил их, потому что они не были ни экзорцистами, ни священниками, объявившими «охоту на ведьм», ни колдунами, стремящимися использовать его способности в своих целях. Однажды ему даже пришло в голову, что, когда придет время надолго забыться сном, он сделает своим убежищем подземелья их заплесневелой Обители. Ведь при всем своем назойливом любопытстве они никогда его не предадут.
И вот подумать только, орден выжил – да его цепкости и упорству может позавидовать даже Римская церковь! – и эта хорошенькая смертная женщина с сияющим браслетом на руке, возлюбленная Маарет и Миля, принадлежит к их необычной породе. Неудивительно, что она пробилась в первый ряд, словно к подножию алтаря.
Пробравшись сквозь текущую непрерывным потоком толпу, Хайман приблизился к Милю и остановился в нескольких футах от него. Он сделал это из уважения к опасениям Миля и к стыду, который тот испытывал из-за собственного страха. И тогда Миль подошел и встал рядом с Хайманом.
Неугомонная толпа двигалась мимо, не обращая на них никакого внимания. Миль встал плечом к плечу с Хайманом, что послужило своего рода приветствием и выражением доверия. Он оглядел зал, где уже не осталось ни одного свободного места, а главная площадка превратилась в мозаику ярких красок, блестящих волос и поднятых вверх кулачков. Словно не в силах сдержаться, он протянул руку и дотронулся до Хаймана. Кончиками пальцев он коснулся тыльной стороны левой ладони Хаймана Хайман стоял неподвижно, давая понять, что не возражает против этого маленького исследования.
Сколько раз Хайман видел, как бессмертные обмениваются этим жестом – более молодой как бы изучает жесткость и ткань руки более старого. Разве какой-то христианский святой не потрогал рукой раны Христа, так как ему недостаточно было просто их увидеть? Но тут ему на ум пришло более земное сравнение, заставившее его даже улыбнуться: как будто две злые собаки перед дракой предварительно изучают друг друга
Далеко внизу Арман с бесстрастным видом рассматривал их обоих. Конечно, он заметил вспыхнувшее вдруг во взгляде Миля презрение, но не подал вида.
Хайман повернулся, обнял Миля и улыбнулся ему. Но тот только испугался, и Хайман испытал жестокое разочарование. Охваченный смущением и болью, он вежливо отступил и посмотрел вниз, на Армана. Прекрасный Арман, он встретил его взгляд с полнейшим равнодушием. Но теперь пора сказать то, ради чего он пришел.
– Друг мой, ты должен упрочить свой щит, – мягко объяснил он. – Нельзя допустить, чтобы любовь к этой девушке способствовала твоему разоблачению. Царица не причинит этой девушке зла, но только если ты сумеешь скрыть все свои мысли о ее происхождении и о ее защитнице. Это имя проклято царицей. Так было всегда.
– А где царица? – спросил Миль, и его страх усилился, но одновременно с новой силой вспыхнул и гнев, способный избавить от любых опасений.
– Очень близко.
– Да, но где?
– Не знаю. Она сожгла их таверну. Она по одиночке выслеживает тех немногих, что не попали в зал. Она не спешит. Обо всем этом я узнал, проникнув в мысли ее жертв.
Хайман заметил, как содрогнулся его собеседник. Он обратил внимание на едва уловимые признаки возрастающего гнева. Это к лучшему. Пламенем гнева будет поглощен страх. Но сколь же воинственно это создание! Его рассудок не искушен в поиске компромиссов и изощренных путей решения проблем.
– А почему ты предостерегаешь меня, – недоверчиво спросил Миль, – если она может слышать каждое наше слово, произнесенное вслух?
– Не думаю, что она на это способна, – спокойно ответил Хайман. – Видишь ли, друг мой, я принадлежу к Первому Поколению. Среди тех, кто пьет кровь, лишь дальние родственники способны слышать друг друга, как мы слышим смертных. Я не смог бы прочесть ее мысли, даже если бы она стояла сейчас рядом со мной, и можешь быть уверен, что мой разум закрыт для нее точно так же. Так было всегда и у всех нам подобных.
Светловолосый гигант был явно заинтригован. Значит, Маарет не может слышать Мать! Она не говорила ему об этом.
– Нет, не может, – подтвердил Хайман, – и Мать сможет узнать что-либо о ней, только читая твои мысли, так что постарайся защитить свой разум. Разговаривай со мной человеческим голосом, ибо в этом городе одновременно звучит великое их множество.
Какое-то время Миль мрачно размышлял над услышанным, пристально глядя на Хаймана из-под сдвинутых бровей. Глаза его горели таким свирепым огнем, что казалось, он готов немедленно нанести удар.
– И это поможет нам победить ее?
– Помни, – сказал Хайман, бросая при этом взгляд в сторону Армана, – иногда избыток чего-либо только вредит делу. – Та, кто слышит множество голосов, может не услышать один конкретный голос. И та, кто внимательно прислушается к одному голосу, должна заглушить все остальные. Ты достаточно стар, чтобы знать об этом.
Миль в ответ промолчал. Однако он, без сомнения, понял, что имел в виду Хайман. Дар телепатии и для него был вечным проклятием, и не важно, осаждали ли его голоса людей или тех, кто пьет кровь.
Хайман слегка кивнул. Дар телепатии. Какое красивое название для того безумия, что снизошло на него целую вечность тому назад, после долгих лет, проведенных под слоем пыли в недрах всеми забытой египетской гробницы, где он прислушивался к вселенскому плачу, ничего не зная ни о том, кем он был, ни о том, чем стал.
– Все правильно, друг мой, – сказал он. – Две тысячи лет ты успешно боролся с голосами, в то время как наша царица вполне могла в них утонуть. Кажется, Вампиру Лестату удалось прорваться сквозь этот гул и привлечь внимание царицы. Но нельзя переоценивать ее возможности, ибо она слишком много времени провела в неподвижности.
Высказанные Хайманом мысли несколько поразили Миля, но он не мог не признать, что в них присутствует своя логика. Стоящий внизу Арман внимательно слушал.
– Независимо от того, сознает это царица или нет, она отнюдь не всесильна, – продолжал Хайман. – Ей всегда хотелось дотянуться до звезд, но в последний момент она в ужасе отдергивала руку.
– Что ты имеешь в виду? – Миль придвинулся еще ближе и от волнения заговорил шепотом: – Какая она на самом деле?
– Она была полна мечтаний и высоких идеалов. Она была похожа на Лестата. – Хайман пожал плечами. – На того блондина внизу, который хочет быть хорошим, сеять добро и собрать вокруг себя безумствующих почитателей.
Миль холодно, цинично улыбнулся.
– Но, во имя дьявола, что она собирается делать? – спросил он. – Ладно, допустим, он разбудил ее своими гнусными песнями, но нас-то ей зачем уничтожать?
Миль холодно, цинично улыбнулся.
– Но, во имя дьявола, что она собирается делать? – спросил он. – Ладно, допустим, он разбудил ее своими гнусными песнями, но нас-то ей зачем уничтожать?
– Она преследует какую-то свою цель, в этом можешь не сомневаться. У нашей царицы всегда имелась какая-нибудь великая цель – без нее она не совершила ни единого поступка. А тебе должно быть известно, что время нас не меняет, – в этом смысле мы похожи на распускающиеся цветы: чем дальше, тем больше становимся самими собой. – Он взглянул на Армана. – Что касается ее цели, я могу лишь предполагать...
– Так поделись своими предположениями со мной.
– Этот концерт состоится, потому что так хочет Лестат. А когда он закончится, она уничтожит еще кое-кого из нашего рода. Но не всех – некоторых оставит в живых: одни будут служить ее цели, другие станут свидетелями.
Хайман вновь взглянул на Армана. Удивительно, насколько его лишенное выражения лицо исполнено мудрости в отличие от опустошенного, утомленного лица Миля. И кто может сказать, который из них понимает больше?
– Свидетелями? – с горькой усмешкой переспросил Миль. – Я думаю иначе. Мне кажется, все гораздо проще. Она пощадила тех, кого любит Лестат, только и всего.
Такая мысль не приходила Хайману в голову.
– Да-да, посуди сам, – продолжал Миль на своем резковатом английском. – Разве не жив до сих пор Луи, спутник Лестата? И Габриэль, мать злодея, где-то здесь, поблизости, выжидает подходящего момента, чтобы встретиться с сыночком. И стоящий внизу Арман, которым ты без конца любуешься, – кажется, Лестат не прочь увидеться с ним снова, вот он и жив, как и этот изгой, что стоит с ним рядом, тот, кто издал проклятую книгу и кого остальные разорвали бы на части, если бы только догадались...
– Нет, дело не только в этом. Есть что-то еще, должно быть, – возразил ему Хайман. – Некоторых из нас она убить не может. А тех, кто сейчас направляется к Мариусу, Лестат знает только по именам.
Миль вдруг изменился в лице, оно вспыхнуло совсем по-человечески, а глаза превратились в узкие щелочки. Хайман догадался, что Миль, будь у него возможность, сам, не раздумывая, бросился бы к Мариусу этой же ночью, если бы Маарет пришла сюда, чтобы защитить Джессику. Теперь он старался даже мысленно не произносить имя Маарет. Он боялся Маарет, боялся до глубины души.
– Я понимаю, что ты старательно скрываешь все, что тебе известно, – вновь заговорил Хайман. – Но ведь именно об этом ты должен мне рассказать.
– Не могу, – ответил Миль. Стена поднялась. Непроницаемая. – Мне не дают ответов – только приказания, друг мой. Моя задача состоит в том, чтобы пережить эту ночь и благополучно вывести отсюда мою подопечную.
Хайман хотел было надавить на него, потребовать, но не сделал ни того, ни другого. Он почувствовал слабую, едва заметную перемену в атмосфере, незначительную, но явственную, хотя он не мог с уверенностью сказать, уловил ли он движение или звук.
Она приближалась. Она была уже совсем рядом с залом. Он весь превратился в слух... Да, это она. Все звуки ночи усилились, чтобы сбить его с толку, но он все же сумел уловить тихий, находящийся на пределе слышимости звук, который не в силах была скрыть даже она: звук ее дыхания, биения сердца, могущественной силы, движущейся с огромной, сверхъестественной скоростью и неизбежно вызывающей всеобщее смятение.
Миль и Арман тоже уловили этот звук. Даже юнец рядом с Арманом услышал его, хотя большинству молодых это не удалось. Он привлек внимание даже некоторых особенно восприимчивых смертных.
– Мне пора идти, друг мой, – сказал Хайман. – Помни мой совет. Большего я сейчас сказать не могу.
Она совсем рядом. И конечно, внимательно оглядывается вокруг, изучает обстановку, прислушивается.
Он ощутил первый непреодолимый порыв увидеть ее, проникнуть в разум тех несчастных, кому довелось увидеть ее в ночи.
– Прощай, друг мой, – вновь обратился он к Милю. – Мне не стоит оставаться рядом с тобой.
Миль взглянул на него в смятении. Внизу Арман, прижав к себе Дэниела, начал выбираться из толпы.
Свет в зале внезапно погас, и на долю секунды Хайман решил, что это ее рук дело, что сейчас она начнет вершить свой невероятный суд мести.
Но смертные оказались гораздо более осведомленными: вот-вот начнется концерт! Публика обезумела – вопли, приветственные возгласы, топот ног. В конце концов все звуки слились в один общий рев, от которого дрожали стены и пол.
Смертные зачиркали спичками, достали зажигалки – и повсюду вспыхнули крошечные огоньки. Их причудливо-фантастическое неровное сияние выхватило из темноты тысячи и тысячи движущихся тел. Со всех сторон доносились крики.
_ Я не трус, – неожиданно пошептал Миль, словно не в силах был дольше хранить молчание. Он взял Хаймана за руку, но тут же, как будто его оттолкнула ее твердость, отпустил.
– Я знаю, – ответил Хайман.
– Помоги мне. Помоги Джессике!
– Не произноси больше ее имя. Послушайся моего совета – держись от нее в стороне. Ты вновь оказался побежденным, друид. Помнишь? Пора сражаться хитростью, а не яростью. Скрывайся в стае смертных. Я помогу тебе, когда смогу... если смогу.
Он хотел столько всего сказать! И выяснить наконец, где же сейчас Маарет. Но было уже слишком поздно. Он развернулся и быстро двинулся по проходу, поднялся по длинному и узкому пролету бетонных ступенек и оказался на открытом месте – площадке лестницы.
Внизу, на затемненной сцене, появились смертные музыканты. Лавируя среди переплетения проводов и расставленной повсюду аппаратуры, они подошли к лежащим на полу инструментам.
Из-за занавеса стремительно вышел Вампир Лестат в развевающемся черном плаще и направился к самому краю подмостков. С микрофоном в руках он остановился меньше чем в трех футах от Джесс.
Толпа буквально обезумела. Аплодисменты, гиканье, вой – такого шума Хайману еще никогда не приходилось слышать. При виде царящего вокруг идиотского восторга и этой маленькой фигурки внизу – улыбающегося и явно испытывающего бесконечное наслаждение существа – он невольно рассмеялся.
Ослепительная белая вспышка – и маленькую площадку сцены залило ярким светом. Но Хайман пристально всматривался не в напыщенные маленькие фигурки в роскошных нарядах, а в изображение на гигантском, доходившем до самой крыши экране за их спиной. Перед его глазами сиял живой образ Вампира Лестата высотой в тридцать футов. Он улыбнулся, поднял руки и встряхнул гривой золотых волос, а потом запрокинул голову и взвыл.
Исступленные зрители топали ногами, все здание содрогалось, но в ушах всех присутствующих звучал только этот вой. Мощный голос Вампира Лестата поглотил все прочие звуки.
Хайман закрыл глаза и сквозь оглушительный, чудовищный крик Вампира Лестата пытался расслышать звуки, исходящие от Матери. Безрезультатно...
– Моя царица, – прошептал он, упорно продолжая свои безнадежные поиски. Быть может, она стоит на покрытом травой холме и слушает музыку своего трубадура? Наугад выбрав нескольких смертных, он почувствовал через них прикосновение мягкого влажного ветра, их глазами увидел серое беззвездное небо. Огни Сан-Франциско, рассыпанные по холмам светящиеся точки, сияющие башни – все эти неотъемлемые составляющие ночного города внезапно показались ему поистине ужасными.
Он закрыл глаза и представил ее себе такой, какой увидел в Афинах, когда она наблюдала за пожаром, поглотившим вместе с таверной многих ее детей: потрепанный плащ с откинутым назад капюшоном, заплетенные в косы волосы... О, она действительно выглядела словно Царица Небесная, как когда-то любила себя величать: сияющие в электрическом свете глаза, лишенные всякого выражения; мягкие губы и нежный изгиб рта; бесконечно прекрасное, излучающее ласку лицо.
Память пронесла его сквозь века и вернула в тот мрачный и жуткий день, когда он, смертный человек, с трепещущим сердцем явился выслушать ее волю. Волю своей царицы, проклятой и отданной во власть луны, с ненасытно жаждущим крови демоном внутри ее прекрасного тела, царицы, не терпящей даже ярких ламп поблизости. Она нервно вышагивала по грязному полу от одной стены с нарисованными на ней безмолвными стражами до другой.
«Эти близнецы, – сказала она, – порочные сестры, они наговорили столько отвратительных вещей».
«Будь милосердна, – взмолился он. – Они не хотели ничего плохого, клянусь, они говорят правду. Отпусти их еще раз, моя повелительница. Они уже ничего не смогут изменить».
О, как ему было жалко их всех! И близнецов, и царицу, которую постигло столь страшное несчастье.
«Да, но ты же понимаешь, что мы должны на деле проверить их возмутительную ложь, – сказала она. – Ты должен подойти ближе, мой преданный слуга, ты, кто всегда был мне так верен...