– Идите, – громко сказала она. – Оставьте этот храм навсегда. Оставьте мертвых на милость снегов и ветров. Говорите со своим народом. Грядет новая эра, и те мужчины, кто прославлял смерть и убийство, получат свою награду; и вы обретете эру покоя. Я вернусь к вам. Я наставлю вас на путь истинный. А тем временем верьте в меня и в то, чему стали свидетелями. И скажите остальным, что они тоже могут уверовать. Пусть мужчины придут и узрят, что их ожидает. Ждите моего знака.
Единой массой ринулись они выполнять ее приказ; они побежали вниз по горной тропе к тем паломникам, кому удалось избежать резни; пронзительные, исступленные вопли наполнили снежную пустоту.
По долине пронесся ветер; из храма на вершине горы донесся новый глухой удар колокола. Ветер рвал с трупов скудные одежды. Пошел снег, сначала слабый, мягкий, затем – густой; он покрывал коричневые ноги, руки и лица, лица с открытыми глазами.
Развеялась атмосфера благополучия, и все отвратительные аспекты случившегося опять обрели очертания; никуда от них было не деться. Женщины, видение... Трупы в снегу! Неоспоримые свидетельства разрушительной и губительной силы.
Тишину нарушил тихий звук: внутри храма что-то падало и разбивалось...
Я повернулся к Акаше. Она неподвижно стояла на маленьком утесе, плащ свободно ниспадал с плеч, кожа казалось такой же белой, как падающий снег. Ее глаза были устремлены на храм. Звуки не прекращались, и я понял, что происходит внутри.
Разбиваются бочонки с маслом, падают канделябры. С мягким шепотом огонь перекидывается на ткань. Наконец из колокольни и из-за задней стены повалил дым, густой и черный.
Колокольня содрогнулась; страшный грохот эхом отразился от далеких утесов, посыпались камни, и башня обрушилась на долину. Колокол, издав прощальный удар, исчез в мягкой белой бездне.
Храм был охвачен огнем.
Мои глаза слезились от дыма, который вместе с угольками и сажей пригнал к тропе ветер.
Я смутно сознавал, что, несмотря на снег, мне совсем не холодно. Что после стольких убийств я не чувствую усталости. Моя плоть даже стала белее, чем раньше. И легкие впитывали воздух так свободно, что я не слышал звуков собственного дыхания; сердце билось тише и ровнее. Холодела только израненная душа.
В первый раз в жизни, будь то жизнь смертная или бессмертная, я боялся, что могу умереть. Я боялся, что она уничтожит меня, причем имея на то причины, потому что я попросту не смогу повторить то, что сделал. Я не смогу участвовать в исполнении ее замысла. И я молился, чтобы обрести в себе силы отказаться.
Она положила руки мне на плечи.
– Повернись и посмотри на меня, Лестат.
Я исполнил ее просьбу. И опять передо мной предстало воплощение самой обольстительной красоты.
«Я твоя, любимый. Ты – мой единственный настоящий спутник, мое самое отточенное орудие. И тебе это известно».
И вновь дрожь волной прошла по моему телу. «Господи, где же ты, Лестат? Ты собираешься утаить то, что у тебя на душе?»
– Акаша, помоги мне, – прошептал я. – Объясни. Зачем ты хотела, чтобы я совершил это убийство? Что ты имела в виду, когда говорила, что мужчин следует наказать? Что на земле воцарится покой? – Какие глупости я произносил! Глядя в ее глаза, я мог поверить, что она – богиня. Она вытягивала из меня уверенность, как кровь.
Меня внезапно затрясло от страха. Затрясло. Я впервые понял, что значит это слово. Я хотел еще что-то сказать, запнулся, но в конце концов выпалил:
– Во имя какой морали все это случится?
– Во имя моей морали! – ответила она с едва заметной, но по-прежнему прелестной улыбкой. – Я есть причина, оправдание и право, по которому это случится! – Ее голос похолодел от ярости, но приятное выражение лица не изменилось. – Теперь послушай меня, прекрасный принц, – сказала она. – Я люблю тебя. Ты пробудил меня от сна ради достижения моей великой цели; мне радостно просто смотреть на тебя, видеть свет твоих голубых глаз, слышать твой голос. Твоего понимания боли не хватит, чтобы осознать, какую рану нанесла бы мне твоя смерть. Но звезды свидетели, ты поможешь выполнению моей миссии. Иначе ты будешь лишь тем оружием, которое положит всему начало, как Иуда у Христа. И я уничтожу тебя, как Христос уничтожил Иуду, когда ты перестанешь быть мне полезен. Меня охватила злость. Я ничего не мог поделать. Внутри у меня все кипело.
– Да как ты смеешь делать подобные вещи?! – воскликнул я. – Отсылать прочь эти невежественные души, забив им головы безумной ложью!
Она молча уставилась на меня; казалось, она меня ударит; ее лицо застыло, как у статуи.
«Ну вот, момент настал, – подумалось мне. – Я умру, как Азим. И не смогу спасти ни Габриэль, ни Луи. Не смогу спасти Армана. Я не буду сопротивляться, потому что это бесполезно, – даже не шелохнусь. Если придется бежать от боли, уйду как можно глубже в себя. Я обрету какую-нибудь последнюю иллюзию, как Беби Дженкс, и буду держаться за нее, пока не перестану быть Лестатом».
Она не двигалась. На горе догорал огонь. Снегопад усилился, и она стала похожа на безмолвный призрак, сама белая как снег.
– Ты действительно ничего не боишься, да? – спросила она.
– Я боюсь тебя, – ответил я.
– О нет, я так не думаю.
Я кивнул.
– Боюсь. И скажу тебе, кто я такой. Я мерзкий червь на лице земли. И не более того. Гнусный убийца, охотящийся за людьми. Но я знаю, кто я! И не притворяюсь кем-либо другим. Ты же перед этими невежественными людьми объявила себя Царицей Небесной! Как ты собираешься оправдать эти слова, и как они отзовутся в недалеких наивных умах?
– Какая самонадеянность, – сказала она. – Какая невероятная самонадеянность, и все-таки я тебя люблю. Я люблю твое мужество, даже твою опрометчивую безрассудность, которая всегда тебя спасала. Я даже глупость твою люблю. Как ты не понимаешь? Нет такого обещания, которое я не могла бы сдержать! Я превращу мифы в реальность! Я и есть Царица Небесная! И Небеса воцарятся на земле. Я и есть именно та, кем себя называю!
– О Господи Боже, – прошептал я.
– Не говори пустых слов. Эти слова никогда ни для кого ничего не значили! Ты стоишь рядом с единственной богиней, которую тебе суждено увидеть. Ты – единственный бог, которого узнают эти люди! И теперь ты должен мыслить, как подобает богу, мой прекрасный. Ты должен перебороть свои ничтожные эгоистичные амбиции. Неужели ты не понимаешь, что произошло?
Я покачал головой.
– Ничего я не понимаю. Я схожу с ума.
Она запрокинула голову и засмеялась.
– Мы – это то, о чем они мечтают, Лестат. Нельзя их разочаровывать. Если мы их разочаруем, то предадим истину, заключенную в земле, по которой ступаем.
Она отвернулась от меня. Она еще раз поднялась на край заснеженного камня, где стояла прежде. Она смотрела вниз, на долину, на тропу, врезавшуюся в острый утес, на пилигримов, повернувших вспять, когда женщины передали им ее слова.
Каменный лик горы отразил раздавшиеся крики. Я слышал, как там, внизу, умирают мужчины, – оставаясь невидимой, она поразила их с помощью своей силы, великой, полной соблазнов силы. Женщины, обезумев, заикаясь, бормотали о чудесах и видениях. Поднялся ветер и, казалось, поглотил все на свете – холодный, равнодушный ветер. На мгновение передо мной мелькнуло ее мерцающее лицо; она приблизилась ко мне, и я подумал, что сейчас умру, – вот идет моя смерть... лес и волки… и негде спрятаться. Я закрыл глаза.
Проснулся я в каком-то небольшом доме. Я не знал, как мы туда попали, сколько времени прошло с момента бойни в горах. Я тонул в море голосов, то и дело погружался в сон, в ужасный, но знакомый сон. В этом сне я видел двух рыжеволосых женщин. Они стояли на коленях перед алтарем, на котором лежало тело, и готовились к ритуалу, к жизненно важному ритуалу. И я отчаянно пытался понять содержание сна, ибо от этого, казалось, зависело очень и очень многое. Я не должен больше забывать о нем
Но потом сон померк. И вновь возникли голоса, замелькали непрошеные образы.
В комнате, где я лежал, было грязно и темно, и к тому же мерзко пахло. В соседних домишках люди жили в нищете, детишки плакали от голода, повсюду стоял запах кухонных очагов и прогорклого жира.
Здесь шла война, настоящая война. Не разгром у горы, но обыкновенная война двадцатого века. Из мыслей страдальцев я выхватил ее вязкие картины – горят автобусы, зажатые внутри люди бьются о закрытые окна; взрываются грузовики, женщины и дети бегут от пулеметного огня.
Я лежал на полу, словно меня туда бросили. А Акаша стояла в дверях, плотно закутавшись в плащ, оставив открытыми только глаза, и всматривалась в темноту.
Поднявшись и подойдя к ней, я увидел грязный переулок – лужи и маленькие хижины с жестяными крышами, а некоторым крышами служили промокшие газеты. Прислонившись к грязным стенам, спали люди, завернутые с ног до головы в тряпки, похожие на саван. Но то были не мертвецы, и крысы, от которых они старались укрыться, это понимали. Они обгрызали лохмотья, а люди дергались и вскрикивали во сне.
Здесь было жарко, отчего вонь мочи, фекалий и рвоты умирающих детей только усиливалась. Я даже почувствовал запах голода корчившихся в спазмах детишек. И густой сырой запах канав и выгребных ям.
Это была не деревня; это был район лачуг и хижин, прибежище безнадежности. Между домами валялись трупы. Болезни распространялась повсюду; старики и больные сидели в темноте, ни о чем не мечтая, разве что о смерти, где-то плакали дети.
В переулке показался едва держащийся на ногах ребенок с распухшим животом, он кричал, потирая кулачком опухший глаз.
Нас он не разглядел. Он переходил от двери к двери и плакал, в тусклом свете поблескивала его гладкая коричневая кожа.
– Где мы? – спросил я.
К моему изумлению, она обернулась и ласково погладила меня по лицу и волосам. Я испытал огромное облегчение. Но грубые страдания этого места были слишком велики, чтобы мое облегчение хоть что-нибудь значило. Значит, она не уничтожила меня; она привела меня в ад. С какой целью? Повсюду царили горе и отчаяние. Как можно изменить несчастную жизнь этих жалких людей?
– Мой бедный воин, – сказала она. В ее глазах стояли кровавые слезы. – Разве ты не знаешь, где мы?
Я не ответил.
Она медленно заговорила мне на ухо:
– Стоит ли перечислять все названия? – спросила она. – Калькутта, если хочешь, или Эфиопия, или же улицы Бомбея; эти бедные души могут быть крестьянами Шри-Ланки или Пакистана, Никарагуа, Сальвадора. Не важно, в каком мы месте; важно, что таких мест много, что они существуют вокруг оазисов твоих блистательных западных городов и в действительности занимают три четверти мира! Прислушайся к их молитвам, дорогой мой; прислушайся к молчанию тех, кто научился молиться ничему. Ибо ничто – их удел, как ни назови их город, нацию или племя.
Мы вместе вышли на грязную улицу; миновали кучи помета, гнусные лужи, изголодавшихся собак, бежавших нам навстречу, крыс, пересекавших наш путь. Мы подошли к развалинам древнего дворца. Между камней скользили рептилии. Чернота кишела мошками. У сточной канавы спали бездомные. Дальше, в болоте, гнили раздувшиеся, всеми забытые трупы.
Вдалеке, на шоссе, проезжали грузовики, и их грохот на удушающей жаре походил на гром. Нищета действовала на меня как отравленный газ. Это запущенный край дикого сада, где не расцветает надежда. Это сточная труба.
– Но что мы можем сделать? – прошептал я. – Зачем мы здесь? И снова меня поразили ее красота и выражение сострадания, внезапно появившееся на ее лице, и мне захотелось плакать.
– Мы можем исправить мир, – ответила она, – ведь я уже говорила. Мы можем превратить мифы в реальность, и настанет время, когда мифом станет то, что человечество когда-то дошло до такого упадка. Мы позаботимся об этом, любовь моя.
– Но это им решать. Это не только их обязанность, это их право. Как мы можем вмешиваться? Неужели наше вторжение в их жизнь не приведет к катастрофе?
– Мы позаботимся о том, чтобы не привело, – спокойно сказала она. – Ах, ты еще ничего не понимаешь. Ты не сознаешь, какой силой мы обладаем. Ничто не сможет нас остановить. Но пока ты должен только наблюдать. Ты не готов, и я больше не стану подталкивать тебя. Когда ты снова начнешь убивать ради меня, ты будешь обладать непоколебимой верой и твердостью духа. Убедись, что я люблю тебя и понимаю, что сердце нельзя воспитать за одну ночь. Смотри, слушай и учись.
Она вернулась на улицу. Сначала она казалась просто хрупкой фигурой, двигающейся в тени. Потом я услышал, как в лачугах пробуждаются люди, увидел, как из домов выходят женщины и дети. Спящие тела зашевелились. Я юркнул обратно в тень.
Я дрожал. Мне отчаянно хотелось что-то сделать, умолять ее проявить терпение!
Но на меня опять снизошло ощущение покоя, идеального счастья, и я снова оказался во французской церквушке моего детства, перед началом песнопений. Сквозь слезы смотрел я на сияющий алтарь. Над цветами блестела золоченая икона Святой Девы; верующие шептали Ave Maria, словно заклинание. Я услышал, как под арками Нотр-Дам священники поют Salve Regina.
В голове раздался ее чистый голос, от которого невозможно было скрыться. Конечно же, смертные слышали его столь же отчетливо. Приказ не был облечен в слова, но суть его не оставляла сомнений: установится новый порядок, новый мир, где угнетенные и больные наконец обретут покой и справедливость. Женщин и детей призывают восстать и убить всех мужчин в деревне. Должны умереть каждые девяносто девять мужчин из ста, при этом каждых девяносто девять из сотни детей мужского пола также необходимо немедленно уничтожить. Как только это будет сделано повсеместно, на земле воцарится мир; войны прекратятся; наступят времена изобилия.
От ужаса я не мог ни двигаться, ни кричать. В панике я услышал, как взвыли обезумевшие женщины. Сонные бродяги поднялись со своих тряпок, но были отброшены к стене и умерли той же смертью, что и почитатели культа Азима.
В ушах звенело от криков. Как в тумане, я наблюдал за бегущими людьми; мужчины выскакивали из домов, но падали в слякоть. Грузовики на дальней дороге вспыхнули, водители потеряли управление, завизжали колеса. Металл скрежетал о металл. Взрывались резервуары с газом; ночь озарилась ярким светом. Перебегая от дома к дому, женщины окружали мужчин и избивали их всем, что попадалось под руку. Знавала ли прежде эта деревня, состоящая из хибар и лачуг, такой подъем жизненной энергии, какой затопил ее сейчас во имя смерти?
А она, Царица Небесная, поднялась в воздух и парила над жестяными крышами, тонкая фигура, ослепительно сиявшая белым огоньком на фоне облаков.
Я закрыл глаза и повернулся лицом к стене, хватаясь за рассыпающийся камень. Подумать только, мы с ней такие же твердые! Но мы не каменные. Нет, мы никогда не были каменными. И нам здесь не место! Мы не имеем права.
Но, невзирая на слезы, я чувствовал, как меня опять обволакивают чары; сладостное дремотное ощущение, как будто лежишь среди цветов, и в колдовском ритме играет медленная музыка. Я чувствовал, как в легкие проникнет теплый воздух; ощущал старые каменные плиты под ногами.
Передо мной с великолепием галлюцинации растянулись зеленые холмы – мир без войн и лишений, где женщины могут ходить свободно и без страха, женщины, которых никто и никогда не спровоцирует на насилие, от природы присущее каждому мужчине.
Против воли я медлил, не желая покидать этот новый мир, игнорируя глухой звук трупов, падающих на влажную землю, и последние крики и проклятия умирающих мужчин.
Я видел, как преобразуются города; я видел улицы, над которыми не витает угроза бессмысленного разрушения; улицы, где неспешно ходят исполненные душевного спокойствия люди. Домам уже не нужно выполнять роль крепостей, сады не нуждаются в оградах.
– Ох, Мариус, помоги мне, – прошептал я, когда солнце залило обрамленные деревьями тропы и бесконечные зеленые поля. – Прошу тебя, пожалуйста, помоги мне!
Но тут меня поразило другое видение, рассеявшее чары. Снова поля, но солнца нет; это реальное место – и я смотрел на него глазами того, кто с невероятной скоростью твердым шагом неуклонно двигался вперед. Но кто это? И куда направляется? Это видение явно послано с каким-то намерением; оно слишком сильное и настойчивое. Но зачем?
Оно ушло так же внезапно, как и появилось.
Я оказался все в той же аркаде разрушающегося дворца, среди разбросанных по земле трупов; сквозь арку виднелись суетящиеся фигуры; раздавались пронзительные победоносные, торжествующие крики.
«Выходи, мой воин, пусть они увидят тебя. Иди ко мне».
Она стояла прямо передо мной и протягивала руки. Господи, что они думают, глядя на нас? Сперва я не двигался, но потом уступил и направился к ней, потрясенный, ощущая на себе восторженные взгляды женщин. Когда мы вышли к ним, они упали на колени. Она с силой сжала мою руку, и сердце мое упало.
«Акаша, это же ложь, ужасная ложь! И целый век здесь будут пожинать плоды посеянного сегодня зла!»
Вдруг мир накренился. Мы больше не стояли на земле. Она держала меня в объятиях, мы возносились над жестяными крышами, женщины кланялись, махали руками и утыкались лбами в грязь.
– Смотрите, чудо! Смотрите, Мать! Смотрите, Мать и ее Ангел...
В одну секунду деревня превратилась в крошечную россыпь поблескивающих крыш, картина всеобщей нищеты распалась на мелькающие образы, и мы снова поплыли по ветру.
Я бросил взгляд назад в тщетной надежде опознать это место – темные болота, огни близлежащего города, тонкую полоску дороги, где догорали опрокинувшиеся грузовики. Но она была права – это действительно не имело значения.
Что бы ни должно было случиться, оно уже началось, и я не знал, как это прекратить.
4
ИСТОРИЯ БЛИЗНЕЦОВ: ЧАСТЬ I
Все глаза были устремлены на Маарет. Она помолчала и продолжила, не подбирая слов, но выговаривая их медленно и четко. Грустной она не выглядела – скорее, она стремилась еще раз обдумать то, что собиралась поведать.