Как бы то ни было, в последующие дни она заболела, ослабла, а потом онемела.
Так она лежала несколько месяцев, парализованная, в полусне. Дни и ночи мы сидели рядом и пели ей песни. Мы приносили цветы и пытались прочесть ее мысли. Духи ужасно волновались, потому что любили ее. Они устраивали на горе ветер и срывали с деревьев листья.
Вся деревня опечалилась. Потом как-то утром мысли матери снова приняли определенные очертания; но то были лишь фрагменты. Мы увидели солнечные поля, цветы и вещи ее детства; а далее – только блестящие краски.
Мы понимали, что наша мать умирает; понимали это и духи. Мы изо всех сил пытались успокоить их, но некоторые все же впали в ярость. Когда она умрет, ее призрак поднимется и перейдет в царство духов, они потеряют ее навсегда и на какое-то время обезумеют от горя.
Но наконец случилось естественное и неизбежное; мы вышли из пещеры сообщить селянам, что наша мать перешла в мир иной. Все деревья согнулись под порывом насланного духами ветра; в воздухе носились зеленые листья. Мы с сестрой плакали, и впервые мне показалось, что я слышу голоса духов, слышу, как ветер доносит их жалобы и плач.
Селяне немедленно занялись приготовлениями.
Сначала нашу мать положили на каменную плиту, чтобы каждый мог подойти и воздать ей почести. Ее одели в белое платье из египетского льна, которое она так любила при жизни, и украсили всеми драгоценностями, привезенными из Ниневии, а также кольцами и костяными ожерельями, содержавшими частицы наших предков, – вскоре они должны были перейти к нам.
По прошествии десяти часов, в течение которых к ней пришли сотни людей не только из нашей деревни, но и со всей округи, мы подготовили тело для погребальной трапезы. Любому другому жителю деревни эту честь оказали бы жрецы. Но мы были ведьмами, как и наша мать; только мы имели право прикасаться к ней. Оставшись одни, при свете масляных ламп мы с сестрой сняли с матери платье и полностью покрыли ее тело свежими цветами и листьями. Мы распилили череп – аккуратно, чтобы на лбу кость осталась цела – и, вынув мозг, поместили его на блюдо вместе с глазами. Затем с той же осторожностью мы извлекли сердце и положили его на второе блюдо. Потом для сохранности накрыли оба блюда глиняными колпаками.
Вокруг каменной плиты с телом нашей матери, где стояли и блюда, селяне построили кирпичную печь; под плитой они развели огонь, и тело начало поджариваться.
На это потребовалась вся ночь. Духи успокоились, так как дух матери ушел. Не думаю, что их интересовало тело; им было все равно, чем мы занимаемся, но для нас это было чрезвычайно важно.
Поскольку и мы, и наша мать, были ведьмами, нам одним принадлежало право поглотить ее плоть. Она была наша по праву и по обычаю. Селяне не стали бы помогать нам справиться с трапезой, как в случае смерти любого другого человека, для выполнения долга перед которым осталось бы всего два родственника. Не имеет значения, сколько времени мы будем поглощать плоть матери. А селяне будут нас охранять.
Но ночью, пока в печи готовились останки нашей матери, мы с сестрой раздумывали о мозге и сердце. Конечно, мы собирались разделить эти органы; но нас волновал вопрос, кому взять какой орган, ибо у нас были твердые убеждения относительно того, что именно обитает в каждом из них.
Для многих народов той эпохи первостепенное значение имело сердце. К примеру, египтяне думали, что сердце – центр сознания. Многие жители нашей деревни придерживались такого же мнения; но мы, ведьмы, считали, что человеческая душа обитает в мозге, подразумевая духовную часть человека, подобную духам воздуха. Наша убежденность в важности мозга основывалась на том, что с мозгом соединены глаза; глаза – органы зрения. А деятельность ведьм целиком основывалась на зрении: мы смотрели в сердца, смотрели в будущее, смотрели в прошлое. «Провидицы» – вот как нас называли на нашем языке; и слово «провидица» обозначало ведьму.
Но в основном мы говорили о церемонии; мы считали, что дух нашей матери ушел. Мы собирались поглотить эти органы из уважения, чтобы они не сгнили в земле. И достичь согласия было несложно: Мекаре должна была получить мозг, а я – сердце.
Мекаре была более могущественной ведьмой; она первой родилась; она во всем была лидером; она никогда не медлила с ответом; она вела себя как старшая сестра, как обычно бывает у близнецов. Казалось вполне справедливым, что ей достанутся мозг и глаза, а я, более тихая и медлительная, получу орган, который ассоциировался с глубоким чувством и любовью, – сердце.
Такое разделение нас устроило; небо бледнело, мы уснули и, ослабшие, проспали несколько часов – мы голодали, но ограничивали себя в еде, чтобы подготовиться к трапезе.
Незадолго до рассвета нас разбудили духи. Они опять устраивали ветер. Я вышла из пещеры; в печи горел огонь. Селяне, сторожившие печь, заснули. Я сердито велела духам успокоиться. Но один из них, тот, кого я любила больше всего, сказал, что в горах собираются чужеземцы, много-много чужеземцев, чрезвычайно интересующихся нашими способностями и выражающих опасное любопытство по поводу пиршества.
«Этим людям что-то нужно от вас с Мекаре, – сказал мне дух. – Они здесь не к добру».
Я ответила, что сюда все время приходят чужеземцы, что это не страшно, а ему следует помолчать и позволить нам выполнять свой долг. Но потом я пошла к одному из жителей деревни и попросила, чтобы все были готовы на случай каких-нибудь неприятностей, – пусть мужчины принесут с собой оружие, когда соберутся к началу пиршества.
Это была не самая странная просьба. Тогда мужчины повсюду брали с собой оружие. Немногочисленные профессиональные солдаты или те, кто мог себе это позволить, часто носили мечи; остальные затыкали ножи за пояс.
Но в основном меня это не волновало; в конце концов, в нашу деревню отовсюду стекались странники; вполне естественно, что они прибудут по такому особому случаю, как смерть ведьмы.
Но вам известно, что произошло дальше. Вы видели это во сне. Видели, как селяне собрались у поляны, как солнце достигло зенита. Может быть, вы видели, как из остывающей печи медленно вынимают кирпичи или же просто тело нашей матери на теплой каменной плите – потемневшее, ссохшееся, но спокойное, как во сне. Вы видели покрывавшие тело увядшие цветы, а на блюдах – мозг, глаза и сердце.
Вы видели, как мы встали на колени по обе стороны от тела нашей матери. И слышали, как заиграли музыканты.
Но вы не могли увидеть, хотя теперь вам об этом известно, что наш народ тысячелетиями собирался на такие пиршества. Тысячелетиями жили мы в долине и на склонах горы, где росла высокая трава, а с деревьев падали фрукты. Это была наша земля, наш обычай, наш долг.
Наш священный долг.
И, встав на колени, одетые в самые красивые платья и – в добавление в собственным украшениям – надев украшения нашей матери, мы с Мекаре видели перед собой не предостережения духов, не беспокойство матери, взявшей в руки табличку царя и царицы Кемета. Мы увидели наши собственные жизни – как мы надеялись, долгие и счастливые, прожитые среди своего народа.
Не знаю, долго ли мы так стояли, долго ли готовили свои души. Я помню, что мы подняли в унисон блюда с органами нашей матери, и заиграла музыка. Зазвучали флейты и барабан; мы слышали тихое дыхание селян; пели птицы.
И тогда на нас обрушилось зло; это случилось так внезапно, что мы едва ли поняли, что произошло, – топот ног, громкий пронзительный военный клич египетских солдат. Мы бросились на тело матери, пытаясь защитить священную трапезу, но нас оттащили в сторону, блюда упали в грязь, а плита перевернулась!
Я никогда не слышала, чтобы человек кричал так, как кричала Мекаре. Но я и сама кричала при виде того, как тело моей матери падает в золу.
Однако в моих ушах звучали проклятия; нас объявляли пожирателями плоти, каннибалами, дикарями, которых следует зарубить мечом.
Но нам никто не причинил вреда. Нас, кричащих, сопротивляющихся, связали и удерживали, пока на наших глазах лилась кровь наших знакомых и родных. Солдаты топтали тело нашей матери, топтали ее сердце, мозг и глаза. Они утрамбовывали золу, пока остальное войско пронзало мужчин, женщин и детей.
И тогда сквозь хор криков, сквозь чудовищный вопль сотен людей, умирающих на склоне горы, до меня донесся голос Мекаре, взывающей к духам о мести, о каре для солдат.
Но что значат для таких людей ветер или дождь? Деревья сгибались до земли; казалось, сама земля содрогнулась; в воздухе летали листья, как прошлой ночью. С горы катились камни; в небо поднимались тучи пыли. Но солдаты заколебались лишь на мгновение, прежде чем сам царь Энкил не выступил вперед и не сказал своим людям, что это всего лишь трюки, и что наши демоны на большее не способны.
Это замечание было абсолютно верным, и резня продолжалась. Мы с сестрой приготовились к смерти. Но нас не убили. В их намерения не входило убивать нас, и, пока нас тащили прочь, мы видели, как горит деревня, как горят поля дикой пшеницы, видели трупы мужчин и женщин из нашего племени и знали, что их трупы будут оставлены на милость диких зверей и земли, что их отвергли, что ими пренебрегли.
Это замечание было абсолютно верным, и резня продолжалась. Мы с сестрой приготовились к смерти. Но нас не убили. В их намерения не входило убивать нас, и, пока нас тащили прочь, мы видели, как горит деревня, как горят поля дикой пшеницы, видели трупы мужчин и женщин из нашего племени и знали, что их трупы будут оставлены на милость диких зверей и земли, что их отвергли, что ими пренебрегли.
Маарет замолчала. Она развела сложенные вместе ладони, приложила кончики пальцев ко лбу и передохнула, перед тем как продолжить. Когда она заговорила вновь, ее голос звучал чуть-чуть резче и тише, но по-прежнему ровно.
– Что такое одна маленькая нация, живущая в деревнях? Что такое один народ – или даже одна жизнь?
В земле погребена тысяча таких народов. Включая наш.
Все, что мы знали, все, чем мы жили, было загублено в течение часа. Профессиональная армия перерезала простых пастухов, женщин и беспомощных детей. Деревни лежали в руинах, хижины были разрушены; сгорело все, что могло сгореть.
Я чувствовала, что над горой и над деревней, лежащей у ее подножия, витают духи мертвых, некоторые из них были так взволнованы из-за пережитого насилия, что от ужаса и боли устремлялись к земле; остальные поднялись над плотью и были избавлены от страданий.
А что могли сделать духи?
Всю дорогу в Египет они преследовали нашу процессию; они мучили тех, кто связывал нас и тащил на носилках – нас, двух плачущих женщин, в ужасе и горе льнущих друг к другу.
Каждую ночь, когда войско разбивало лагерь, духи насылали ветер, срывавший палатки и относивший их в сторону. Но царь советовал своим солдатам не бояться. Царь говорил, что египетские боги сильнее наших демонов. А поскольку духи действительно делали все, на что были способны, обстановка не ухудшилась, и солдаты повиновались.
Каждую ночь царь приказывал привести нас к себе. Он говорил на нашем языке, в то время достаточно распространенном во всем мире – на нем говорили в долине Тигра и Евфрата и на склонах горы Кармел. «Вы – великие ведьмы, – говорил он ласковым и раздражающе искренним голосом. – Из-за этого я сохранил вам жизнь, несмотря на то, что вы – пожиратели плоти, и мы с моими людьми поймали вас с поличным. Я пощадил вас, потому что хочу воспользоваться вашей мудростью. Я буду учиться у вас вместе с моей царицей. Скажите, чем я могу облегчить ваши страдания, и я это сделаю. Теперь вы находитесь под моим покровительством; я – ваш царь».
Мы плакали, отводили глаза, молчали и стояли перед ним до тех пор, пока ему это не надоедало, и он не отсылал нас спать назад в маленькие тесные носилки – деревянный прямоугольник с крошечными оконцами.
Оставшись наедине, мы с сестрой разговаривали либо мысленно, либо на нашем языке, языке близнецов, состоящем из жестов и аббревиатур, который понимали только мы. Мы вспоминали, что духи говорили нашей матери; мы припомнили, что, получив письмо от царя Кемета, она занемогла и так и не оправилась. Но страшно нам не было.
Мы были слишком охвачены скорбью, чтобы бояться. Мы словно уже умерли. Мы видели, как лилась кровь нашего народа, как осквернили тело нашей матери. Что могло быть хуже? Мы оставались вместе; возможно, хуже была бы только разлука.
Но в ходе долгого путешествия в Египет у нас появилось небольшое утешение, которого мы не забыли. Хайман, царский управляющий, смотрел на нас с состраданием и втайне делал все возможное, чтобы уменьшить нашу боль.
Маарет опять замолчала и взглянула на Хаймана, который сидел, сложив руки на столе и опустив глаза. Казалось, он погрузился в воспоминания. Он принял эту похвалу, но она явно его не успокоила. Потом он ответил на взгляд Маарет. У него, видимо, появилось много вопросов, но он их не задавал. Он обвел глазами остальных, отвечая и на их взгляды – на пристальные взгляды Армана и Габриэль, но ничего не сказал.
Маарет продолжала:
– При каждой возможности Хайман ослаблял наши путы; он позволял нам гулять по вечерам; он приносил нам мясо и питье. Он был так добр, что не говорил с нами, не требовал благодарности. Он делал все это от чистого сердца. Он просто не любил смотреть, как страдают люди.
Кажется, мы добрались до Кемета через десять дней. Может быть, прошло больше времени, а может, и меньше. В какой-то момент духам надоело устраивать свои выходки; а мы, удрученные, лишенные мужества, к ним не взывали. К концу пути мы погрузились в молчание и только изредка смотрели друг другу в глаза.
Наконец, мы прибыли в страну, равной которой никогда еще не видели. Вместо иссохшей пустыни мы оказались на богатой черной земле долины реки Нил – от этой черной почвы и происходит слово Кемет; потом на плоту мы вместе с армией пересекли могучую реку и очутились в бурлящем городе, состоявшем из кирпичных домов с травяными крышами, огромных храмов и дворцов, построенных из тех же простых материалов, но очень красивых.
Это было задолго до каменной архитектуры, прославившей египтян, – задолго до пирамид фараонов, которые сохранились до наших дней.
Но уже в то время присутствовала любовь к вычурности и украшениям, стремление к монументальности. Необожженный кирпич, камыш, рогожа – из этих простых материалов воздвигались высокие стены, которые впоследствии белили и разрисовывали красивыми узорами.
Перед дворцом, куда нас привели в качестве царских пленниц, возвышались колонны из высоченной африканской травы, высушенной, связанной и скрепленной речным илом; в закрытом дворике был выкопан пруд, наполненный бутонами лотосов и окруженный цветущими деревьями.
Никогда не доводилось нам видеть более богатых людей, чем эти египтяне, людей, украшенных таким количеством драгоценностей, людей с красиво заплетенными в косы волосами и обведенными краской глазами. Их подведенные глаза действовали нам на нервы. Они создавали иллюзию глубины там, где, вероятно, глубины не было; мы инстинктивно шарахались от этой неестественности.
Все, что представало нашим глазам, лишь усугубляло наше горе. Как же мы ненавидели все, что нас окружало! И мы чувствовали, хотя и не понимали их странного языка, что эти люди тоже ненавидят нас и боятся. Казалось, их смущают наши рыжие волосы; а то, что мы – близнецы, вызывает еще большие опасения.
Ибо у них существовал обычай убивать детей-близнецов; а рыжеволосых неизменно приносили в жертву богам. Считалось, что это приносит удачу.
Об этом мы узнали из часто посещавших нас проблесков озарения; находясь в заключении, мы мрачно ожидали уготованной нам участи.
Хайман по-прежнему был нашим единственным утешением в эти первые часы. Хайман, главный царский управляющий, следил, чтобы нам было удобно. Он принес нам свежее белье, фрукты и пиво. Он принес даже гребни для волос и чистые платья. И тогда впервые он заговорил с нами; он сказал, что царица ласкова и добра и нам нечего бояться.
Мы не сомневались, что он говорит правду; но что-то нас настораживало. Наши испытания только начинались.
Мы также боялись, что духи отвергли нас; может быть, они не хотят появляться в этой стране даже ради нас. Но мы не звали духов; потому что боялись, что не получим ответа, – нет, этого мы бы не пережили.
Наступил вечер, и царица прислала за нами; нас привели ко двору.
Вид Акаши и Энкила на троне, как бы мы их ни презирали, произвел на нас впечатление. Царица тогда была точно такой же, как сейчас, – женщина с прямыми плечами и крепкими руками, с лицом слишком точеным, чтобы в нем светился ум, создание пленительной красоты с тихим высоким голосом. Что касается царя, то мы впервые увидели в нем не солдата, а суверена. Ему заплели волосы, он надел официальный наряд и украшения. Его черные глаза, как всегда, были необычайно серьезными; но с первой минуты стало ясно, что страной всегда правила именно Акаша. Она была очень красноречива и прекрасно владела языком.
Она сразу же сказала, что наш народ был поделом наказан за свои чудовищные деяния, что с ними обошлись милосердно, так как все пожиратели плоти – дикари и заслуживают медленной, мучительной смерти. Она объяснила, что по отношению к нам проявили снисхождение, потому что мы – великие ведьмы, и египтяне хотят учиться у нас; они хотят знать, какой мудростью невидимого царства мы можем с ними поделиться.
И немедленно, как будто эти слова ничего не значили, она перешла к вопросам. Кто наши демоны? Если они демоны, то почему не все они злые? Боги ли они? Как нам удается вызывать дождь?
Нас слишком напугала ее бессердечность, чтобы отвечать. Нас ранило ее бездушие, и мы опять заплакали. Мы отвернулись от нее и укрылись в объятиях друг друга.
Но мы поняли и кое-что еще – поняли по ее манере говорить. Быстрота ее речи, легкомыслие слов, ударение, которое она делала на том или ином слоге, – все это ясно доказывало, что она лжет, сама о том не подозревая.