На улице было оживленно. Дети бежали из школы, в киоске организовалась очередь за пирожками. День разгорался, а ее оранжевый киоск напротив исполкома по-прежнему был закрыт. Возле крыльца районного Белого дома выстроилась вереница машин. Шоферы покуривали, охранник лениво подпирал дубовую дверь, глазел на народ. Любава развернулась и направилась к крыльцу исполкома.
На втором этаже, возле приемной местного главы, народу было немного. Любава села на стульчик, в ряд с остальными посетителями. Здесь очередь была более молчаливая и выдержанная, чем у нотариуса. Но, просидев полчаса, Любава заметила, что никто из кабинета главы так и не вышел, равно как и не вошел туда.
— А вы записаны? — поинтересовалась соседка.
— А что, записываться надо? — удивилась Любава.
— А как же! Я месяц назад записалась на сегодняшнее число. Вы по какому вопросу?
Любава встала и прошла в приемную. Секретарше это сразу не понравилось, она скривила личико и вытянула губки. Только то, что Любава была хорошо и дорого одета, остановило тонкую, высокую девицу от грубости.
«Где только он нашел такую в деревне? — мелькнуло в голове. — Из города выписал?»
— Девушка, Никита Матвеевич принимает?
— Кто по записи, тех принимает, — не слишком приветливо проронила секретарша. — Вы на сегодня записаны?
— У меня срочное дело. Скажите ему, что Кольчугина в приемной. Он знает.
— У него сейчас посетитель. Подождите. Секретарша принялась наводить порядок на своем столе, осторожно растопырив пальцы. Ногти у нее были образцовые. Любаве не довелось в своей жизни ни разу отрастить такие. Хозяйство мешало.
Из коридора в приемную стали заглядывать очередники. Проверяли — не пролезла ли новенькая без очереди.
— Я записываюсь, — успокоила их Любава.
В это время дверь кабинета главы осторожно приоткрылась и оттуда спиной вперед стал протискиваться маленький кругленький человечек. При этом он продолжал кланяться, горячо прощаясь с хозяином кабинета. Он еще не повернулся как следует, а Любава уже узнала его. Пухов!
— Ба! Какие люди! — вскричал он, увидев ее перед собой. Она молча отодвинула его и прошла в кабинет. Секретарша, красная как маков цвет, вбежала следом.
— Извини, Никита Матвеевич, что записаться не удосужилась. Но гляжу — зря я к тебе пришла правды искать. Опередил меня Пухов.
— Любаня! — вскричал глава и жестом отправил секретаршу. Любава поморщилась, разом припомнив все замашки своего одноклассника Никитки Панина. — Вот так ешкин кот! Все цветешь, мать твою! Грудь-то отрастила, загляденье… Что редко заходишь?
Хорошо знала Любава Никитку Панина, но, видать, отвыкла. То, что он с тройки на двойку перебивался, — это простительно. На учителей можно свалить — не разглядели гениальность. Но вот эту «дебилинку» во взгляде, ее никуда не деть. Как Никитка сумел влезть во власть, для Любавы до сих пор оставалось любимым анекдотом. Когда он выдвинул свою кандидатуру, они с сестрой лишь тихо посмеивались, вспоминая детство, школу, чрезмерную «простоватость» Панина. Не имел он шансов, слишком сильные и опытные соперники были у него. Но соперники перед выборами переусердствовали — облили друг друга грязью настолько сильно, что в дело были вынуждены вмешаться правоохранительные органы. В этот момент и вскочил на подножку резво мчавшегося поезда власти Никита Панин — со своим имиджем веселого агронома, колхозника-расколхозника, своего в доску парня. Народ посадил в освободившееся кресло Никиту и теперь толкался в коридоре, чтобы попасть к нему на прием.
— Тебе уже Пухов изложил суть дела, Никита. Я только хочу добавить: оборудование мое, он под меня копает незаконно. И обратиться мне, кроме тебя, не к кому. Семен меня бросил.
— Да ну? К молодухе ушел? Да вернется он, не первый, не последний! — бодро уверял Панин, доставая из бара коньяк и рюмки. Этим он показывал, что они не чужие.
Любава знала наверняка: коньяк принес Пухов, и они только что пили, потому что на столе у Никиты оставалось блюдце с лимоном и конфеты. И возбужденное состояние бывшего одноклассника говорило само за себя.
— А мы тебе нового муженька найдем. Я сам сосватаю, Любаня! — Никита облапил ее и полез целоваться.
Любава осторожно высвободилась и уселась в кресло у стола.
— Мне не наливай, Никита. Давление у меня…
— Давление, давление… Снизу давление или сверху? — вытаращил на нее глазищи Панин и сам громко засмеялся своей шутке. — Я вот недавно в Голландии был. Коров смотрели. Ну, скажу я тебе, фермы у них… У тебя есть корова?
— Нет.
— Зря, Люба, зря. Заведи. Не отрывайся от народа. Моя тоже было рыпнулась: я, говорит, теперь первая леди в районе… Слышь? Моя Зинаида — первая леди! Ты ее видела, Зину мою?
— Виделись как-то, под Новый год… — с тоской отозвалась Любава. Не хочет Никита ей помогать. Уходит от разговора, под дурачка косит… Пухов опередил, гад!
— Я ей говорю: держали коров всю жизнь и будем! Я хоть и глава администрации, а потомственный колхозник и хозяин! Цыц, говорю, баба! И она как миленькая: ведро в зубы и — доить! У меня так. Видала, какой я пансионат для стариков отгрохал?
— Видала, — согласилась Любава. Она действительно каждый день ходила мимо пансионата дневного пребывания пенсионеров, с вывеской на первом этаже «Ритуальные услуги». В окне при входе торчали траурные венки.
— Ну и как?
— Сила.
— Ну хочешь, на работу возьму? Завхозом в пансионат? Вакансия освободилась.
— Спасибо, Никита, но я к тебе по делу пришла. Одна надежда на тебя. Приструни Пухова. Пусть отдаст мое оборудование. У меня дело простаивает, убытки. Ты же мне лицензию подписывал, Никита! Помоги!
— Так не отдает оборудование? Вот Пухов, вот жук! — ласково восхитился Никита. И залпом выпил рюмку коньяка. Некрасиво вытянул язык и уложил на него ломтик лимона. — Дело свое хочет открывать. Ну а как же? Район надо поднимать, разве я против? Малый бизнес я поддерживаю. Пухов — мужик хоть и хитрый, но работящий. Ты его, Любаня, не обижай. Голова у него варит хоть куда! А твоего Семена мы вернем. К кому он загулял? К Наташке Сизовой? Фью… Да хочешь я ее…
— Не хочу, — поднялась Любава. Она чувствовала, что от усталости и бессилия готова заплакать.
— А дочка у тебя как? В Москве?
— В Москве.
— А я своего оболтуса в Англию отправил. Прикинь!
— Прикидываю…
— Вот, Любань, как жизнь-то повернулась, — хохотнул Панин и снова полез к ней обниматься. — Знала бы ты в школе, что с будущим главой района в одном классе учишься, небось прибрала бы к рукам?
— Обязательно, — устало согласилась Любава. Голова трещала, хотелось одного — выйти на воздух.
— А ты заходи, не стесняйся. Я по-простому… Я всегда тебе рад, ты баба что надо…
Оказавшись на воздухе, Любава поняла — торопиться некуда. Она не знала, куда теперь идти и что делать. Судя по движению масс на площади, наступило время обеденного перерыва. Исполкомовские, в шубах нараспашку, тянулись к рынку, продавщица пирожков зычно кричала: «Беляши кончились, ждите!» Очередь притопывала от нетерпения, поскольку перерыв не резиновый, а беляши жарятся непростительно медленно. Рядом женщина в засаленном халате переворачивала шумовкой в большой жаровне круглые румяные пирожки. Недавно в эту пору и у Любавиного киоска толпился народ, расхватывая горячие рогалики с маком.
Любава пошла домой, поскольку идти больше было некуда. Возле ворот стоял милицейский «уазик» с мигалкой. Любава подошла поближе, из машины выбрался толстый до неприличия милиционер Кирюхин. Любава ничему не удивлялась. Приблизилась и молча протянула ему обе руки. Для наручников.
— Чего это? — покраснел Кирюхин и сделал недовольное лицо. — Вы это… хулиганничать тут бросьте!
— Пойдемте тогда в дом… хулиганничать, — передразнила Любава и прошла к крыльцу. Милиционер последовал за ней.
Дома, не глядя на Кирюхина, Любава стащила сапоги с отекших ног и сняла пальто. Уселась в кресло и уставилась на милиционера.
— Протокол составлять будем? — догадалась она.
— Что же это вы, Любовь Петровна, солидная женщина… а озорничаете в общественном месте? — топчась перед ней, сказал Кирюхин. Говорил он со свистом, вес мешал нормальному дыханию.
— Озорничаю, — согласилась Любава. — Это вам любовница моего мужа нажаловалась? Что я в своем магазине порядок попыталась навести?
Кирюхин запыхтел, надулся, заработал мозгами.
— От гражданки Сизовой поступило заявление, что вы, Любовь Петровна, устроили в магазине гражданина Кольчугина настоящий погром. Попортили имущества на сумму…
— Ну-ка, ну-ка, — Любава потянулась рукой к протоколу, — интересно, во сколько же она свою редьку оценила? Ого! Золотая редечка. Семян надо попросить…
— Вы это… зря это, Любовь Петровна… Ну зачем лишние-то неприятности? Теперь вот протокол, заявление…
Любава подняла глаза на Кирюхина и взмолилась вдруг:
— Федя, забери меня в милицию! Пожалуйста, Федя! Нельзя мне дома одной сегодня. Ну хоть вешайся!
— Да вы… Что это вы говорите такое, Любовь Петровна? Такая солидная женщина… Да вы из-за этой грымзы?
Кирюхин говорил что-то, а сам с тревогой наблюдал за Любавой. Она вдруг обхватила голову руками и затряслась, зашлась нехорошим смехом, пытаясь что-то втолковать ему, видимо, казавшееся ей смешным. Но, так и не сумев втолковать, она поддалась своему терзающему смеху, который, кажется, переходил в слезы.
Кирюхин совсем растерялся, метнулся на кухню за водой, не смог найти стакан и назад вернулся с чайником. В эту минуту во дворе стукнула калитка, по ступенькам простучали легкие шаги. Кирюхин беспомощно оглянулся и увидел Полину, облегченно вздохнул и протянул ей чайник.
— Что происходит? — строго спросила Полина, по-деловому разделась, засучила рукава и бросилась к сестре. Крепко обняла ее, пытаясь отдать хоть каплю своей собственной силы и стойкости. — Любушка, что ты? Это он тебя обидел? Он? — кивнула она на Кирюхина. — Сейчас мы его…
Она говорила совсем как их мать когда-то давно, в детстве, когда пыталась развеять детские страхи и обиды. И странное дело, на Любаву это подействовало. Она заревела в голос у Полины на плече и ревела так смачно и самозабвенно, что даже Кирюхин отвернулся и пару раз шмыгнул носом. Как большинство мужчин, он терялся при виде женских слез.
— Полина Петровна, я тоже говорю, что внимание обращать на всяких… Я это так пришел, для порядку… Да я Любовь Петровну уважаю, как… как… я не знаю…
— Ну, не знаешь, Федя, тогда иди, иди…
— Да я вам, Полина Петровна, по гроб жизни буду благодарен! Вы моего пацана от воспаления легких вылечили… Думаете, я не помню? У меня же теща в Завидове живет!
Кирюхин говорил это и пятился к двери. Но видимо, судьба была в тот день не на его стороне. Когда Кирюхин уже коснулся самой тяжелой своей частью входной двери Кольчугиных, эта дверь со стороны улицы втолкнула его назад.
— Стой! — крикнули ему с крыльца. Он посторонился. В прихожую протиснулась Любавина соседка, баба Стеша. — Милиция?
— Милиция, — согласился Кирюхин. — А вы чего хотели, мамаша?
— Украли! — заголосила баба Стеша. — Всех как есть украли! Куда только милиция смотрит! Это не милиция, это мафия! Другой раз уже всех кур поукрадывали, и — ничего!
— Что случилось у тебя, баба Стеша? — спросила Любава, справившись со своей истерикой.
— Ироды! Чтоб у них зенки повылазили! Украли пестрых несушек моих!
— Новых?
— А каких же? Старых в прошлом годе украли. А теперь — новых!
Кирюхин потоптался в коридоре, а когда баба Стеша заговорила с женщинами, начал тихонько пробираться к двери. Но бабка резво повернулась в ответ на его движение и обратилась уже к нему:
— Снова, сынок, всех кур моих повыкрали! Я утром к ним не ходила, припозднилась. А в обед пошла зерна дать — их нет, как не было! И возле курятника — вот такенные следы! — Баба Стеша показала размер ноги снежного человека.
— Да ты сядь, теть Стеш. — Полина подставила табуретку.
Стеша плюхнулась и, глядя безумными от горя глазами то на сестер, то на милиционера, вновь принялась причитать:
— Молодые куры-то, неслись как хорошо. Даже зимой! Думала, теперь к Пасхе-то яиц накоплю… Да чтоб у него руки поотсохли…
— Да кто же это у вас балует? — спросила Полина.
— Маркоманы! — с готовностью выдвинула версию баба Стеша. — Кому же еще? У меня другой раз уже всех кур убирают! Другой раз! Да каких! Одна к одной! Несушки!
— Я скажу участковому, — встрял Кирюхин. — Придет после обеда.
— Да участковый ваш! Одно название, что участковый! — подскочила баба Стеша и затрясла кулаком. — Прошлый раз полдня по огороду ползал. Следы искал. Не нашел! Я нашла, он не нашел. Нет уж, сынок, ты сам посмотри!
— Да не мое это дело, бабушка. Это участковый должен…
— Как не твое?! — подбоченилась баба Стеша, не желая сдаваться без боя. — Ты милиция или тоже — мафия?
— Милиция, — отозвался Кирюхин от самой двери. Баба Стеша тенью двинулась за ним.
— Так ты, сынок, за народ или за маркоманов?
— Да некогда мне, бабуля… У меня еще два вызова. И обед скоро кончится…
Последние слова милиционера донеслись уже с крыльца. Бабка высунула нос за дверь.
— Вот это милиция! Продались все как есть! Бросили народ! — визжала она на всю улицу.
Любава с Полиной наблюдали в окно, как резво вскакивает Кирюхин в машину и нервно пытается ее завести.
— Продалися все! — наступала бабуля, пока Кирюхин разворачивался в узком переулке. — А маркоманов они сами боятся, не хотят ловить! Ну ничего! Я на вас управу найду!
Полина и Любава выглянули с крыльца. Было не совсем понятно, на кого баба Стеша собралась искать управу — на участкового или на «маркоманов».
— Як бандитам пойду! — заявила баба Стеша, повернувшись к женщинам. Понизив голос, доверительно сообщила: — Я знаю, где они заседают. Бабы говорили.
— Где? — спросила Любава.
— А в Красном доме, на втором этаже. Там у них сходка, — с достоинством пояснила баба Стеша. Вдруг вспомнив свое горе, снова истошно взвизгнула: — Это что за моду взяли — кур таскать? Что же теперь делать-то? Курятник за колючую проволоку прятать?
— И ток по ней пустить, — дорисовала картину Полина. А Любава молчала. Она смотрела вслед уходящей соседке и думала о своем. Ох, не понравился Полине взгляд Любавы! И вообще настроение сестры не радовало. Та балансировала на грани нервного срыва. Полина даже спрашивать боялась, какие именно события довели сестру до такого состояния. Если Любава начнет рассказывать, переживать все заново, можно сделать хуже.
— Ты чего приехала? — поинтересовалась Любава, усаживаясь с ногами на диван и заворачиваясь в толстый шерстяной плед. — Жалеть меня?
— Убираться помогать. Смотри, бардак развела! — в тон Любаве ответила Полина. — А если Танюшка на праздники заявится? Она у вас любит сюрпризом.
— Вот ей сюрприз и будет… от отца… — невесело усмехнулась сестра.
— Ну, это его дело. Пусть он с дочерью и объясняется. А твое дело — дома чистоту навести, чтобы девчонке приятно было.
Любава невесело оглядела комнату. Права сестра, забросила она дом. Вся ушла в свои проблемы, а квартира грязью заросла.
— Я в субботу уберусь, — вяло и неубедительно пообещала Любава.
— Ну уж нет! Я зря, что ли, приехала? Давай-ка быстро. Мне на вечерний автобус нужно успеть. У меня Милка вот-вот отелится. Ну-ка, поднимайся!
Полина вытащила из-за шкафа пылесос, притащила ведра и тряпки. Стала вытирать пыль и как бы невзначай, по привычке затянула:
Из-за леса, из-за гор… Эх!
Вышла ротушка солдат…
Это была их с Любавой «генеральная» песня. Они, бывало, пели на весь родительский дом во время генеральной уборки. Одна отмывала комнату родителей, другая — зал, а Светочка, младшая, перемывала на кухне тарелки.
Соседи смеялись: «Николаевы-девки убираются. На всю округу слыхать. Никакого магнитофона не надо!»
Песня эта была «заразная», которую невозможно не запеть. Она неизменно напоминала детство, распахнутые настежь окна родительского дома, запах вымытых половиц, мокрые цветы на столе, ящики с рассадой, отцовские часы с боем…
Эх, браво да люли, хорошо маршировать…
Любава не усидела. Принялась пылесосить и запела, перекрикивая пылесос:
Здравствуй, любушка моя, да
Не хватает лишь тебя!
— А это что за коробки? — возмутилась Полина, освобождая комнату от хлама.
— Обувь Семена. Не успел забрать.
— В диван ее! — Полина приподняла сиденье дивана и стала закидывать туда ботинки зятя.
— Стой! — вдруг истошно заорала сестра.
Полина замерла, подперев бедром тяжелое сиденье. Любава метнулась к дивану, наклонилась и почти целиком скрылась в его распахнутой пасти. Через несколько секунд она вынырнула оттуда с толстой старой тетрадью в руках.
— Вот она. Нашлась!
В глазах ее сверкало мстительное торжество.
Глава 7
Дед Лепешкин был не дурак. Свою словно с неба свалившуюся добычу он не потащил домой, а завез на санях к Кате Плешивке, которой и доставлял, собственно, в тот вечер сено для козы. Свое у Кати кончилось, Лепешкин согласился великодушно продать ей немного. Он сгрузил ей сено и сказал, что оставит в ее сарае кое-что свое, которое заберет завтра-послезавтра. Плешивка была женщина терпимая к чужим слабостям, поскольку сама гнала самогон на продажу. Она считала, что чем меньше будет лезть в чужие дела, тем с большим основанием сможет требовать того же от других. Колеса, спрятанные под сеном, остались у Плешивки. Но лежать им там долго не пришлось, поскольку уже на следующий день, к вечеру, наблюдательный Лепешкин обнаружил засаду у своих сараев. Он вышел из дома с пустыми руками и пошел по улице нарочно неторопливо. Но, завернув за угол, припустился бегом и, одолжив у Кати санки, скоренько повез колеса на место. Он понял, что задумка уложить колеса на городской манер в палисаднике вместо клумбы терпит крах. Чутье подсказывало ему, что еще не поздно избежать скандала. Особо не таясь, он подбежал к дому Полины, оглянулся и перекинул оба колеса за забор, в щель между сараем и забором. Он справедливо полагал, что кто ищет, тот всегда найдет.