Канцлер фыркнул:
– Может, его еще и орденом наградить?!
Императрица посмеялась:
– Коли изловите, награжу, пожалуй. То-то позору будет на весь свет – получить орден от России за поражение в войне с ней!
Конечно, Густав не ведал о такой угрозе, но и без того удирал рьяно, не догнали. Так и остался самоуверенный швед и без возвращенных территорий, и без милостивого участия в переговорах в Турции, и без российского ордена. Через несколько лет его убили собственные подданные…
Зато российским участникам Екатерина наград не жалела. В том числе она захотела лично поговорить с адмиралом Чичаговым, которому пожаловала орден Святого Георгия I степени и 2000 душ в Белоруссии, и от него выслушать рассказ о разгроме шведского флота.
Одно дело принимать награду в числе прочих в торжественной обстановке, и совсем другое – оказаться на беседе у императрицы. Сколько ни предупреждали Екатерину, что адмирал человек вовсе не светский и к этикету не приучен, это только больше разжигало ее любопытство. Государыня усмехалась:
– Ругаться я и сама горазда. Посмотрим, кто кого переругает. А фрейлины пусть уши ватой заткнут.
Пришлось боевому адмиралу, привыкшему и говорить громко, и выражаться так, как при дамах не принято, и одеваться больше для удобства (кому оно видно, во что ноги обуты? Разве тем, кто рядом, так они привыкли, а врагам адмиральский мундир и издали лицезреть достаточно, чтоб в дрожь вогнать), с охами да вздохами вспомнить и форму одежды парадную, и слова, сильно отличающиеся от ободряющих во время боя.
Но Екатерина схитрила, она предложила адмиралу не просто чай, а с ромом. Заметив, что Чичагову жаль выливать в хрупкую чашку крепкий напиток, остановила:
– А вы, Василий Яковлевич, не в чай, а сразу внутрь.
Тот согласился:
– И то, матушка, так быстрей дойдет.
– Еще?
Ром был хорош, а адмирал смущен, потому вторую рюмку и третью отправил сразу за первой. Полегчало, Чичагов почувствовал себя уже не столь скованно. А Екатерина расспрашивала о бое. Канонада сражения в Выборгской бухте доносилась и до Петербурга, ветер приносил пороховой дым в столицу, а первый бой у Красной Горки она сама видела издали из Петергофа. Государыня так искренне задавала вопросы, так участливо кивала головой и подбадривала, что Чичагов разошелся. Блестящие голубые глаза императрицы и подливаемый ром сделали свое дело, немного погодя адмирал попросту забыл, кому рассказывает о происходившем. Из его уст действительно полетели выражения, не уступавшие по крепости выпитому напитку.
– Да мы их…! Да…!
«Туды» да «растуды» оказалось не самым крепким выражением…
Фрейлинам сдержаться не удалось, слушая описание боя, они сначала прыскали в платочки, кашляли, а потом и вовсе попрятались, чтобы не заливаться смехом. Одна Екатерина продолжала блестеть глазами и в момент особо напряженного повествования даже стукнула сжатым кулачком о подлокотник кресла, словно поддерживая рассказчика.
Уж очень дружный смех фрейлин заставил адмирала очнуться, он стал смущенно просить:
– Прости, матушка, дурака старого… Не сдержал язык-то…
Императрица пожала плечами, ничем не выдав своего желания рассмеяться:
– Да не смущайтесь, Василий Яковлевич, это не страшно, что я в вашей морской терминологии ничего не смыслю. Продолжайте.
Несколько мгновений Чичагов недоверчиво смотрел на Екатерину, но голубые глаза государыни всего лишь искрились улыбкой, и старый морской волк, махнув рукой, продолжил.
– А правда ли, что вы, Василий Яковлевич, сказали, будто шведы и большим числом вас не одолеют, потому как вас Господь защищает?
– А как же?! – таращил глаза на государыню адмирал и снова отрывистыми фразами пытался передать картину боя.
Получалось не очень, Екатерина мало что поняла, но главное осознала: адмирал врага не боялся, и все, кто воевал с ним рядом, тоже, а швед дурак, потому и бит был! Чичагов мотал головой:
– Не-е… матушка, больше они к нам надолго не сунутся! Не то и бежать не успеют, рыбам на прокорм пустим!
Про защиту Господа Екатерина постаралась запомнить, и позже эти слова были учтены Державиным при сочинении подписи к бюсту адмирала Чичагова.
Услышав смех фрейлин, которого адмирал уже больше не смущался, Безбородко кивнул на дверь кабинета дежурившему Храповицкому:
– Адмирал все там?
– Ага, учит государыню морским выражениям. А ну как научится и станет нас этак бранить?
Теперь уже расхохотались Безбородко и Храповицкий, было занятно представить себе императрицу, кроющую отборными ругательствами своих подчиненных, точно капитан на мостике.
Чичагов уезжал из дворца совершенно счастливый и уверенный, что ничем государыню не оскорбил. Если бы ему кто сказал, что она прекрасно поняла ругательства, потому как тоже временами ими пользуется, пусть и не столь крепкими, ни за что не поверил бы…
Сама Екатерина позже говорила, что вполне годна к службе во флоте, потому как пороху понюхала, а морскому языку обучена самим адмиралом Чичаговым и командовать сумеет.
А тогда, проводив Чичагова, с тоской подумала о том, что с ней рядом нет двух человек – князя Потемкина и Саши Ланского. Этим двоим был бы интересен старый боевой адмирал, а вот нынешнему фавориту Платону Зубову, как и предыдущему Мамонову, не интересен вовсе. Фаворитов не волновало ничего из того, что не касалось их лично, и это было бедой Екатерины. Привыкшая делиться с дорогими Гришей, а потом Сашей своими мыслями и чаяниями, она тосковала без поддержки, страдала от душевного одиночества. Но спроси, почему не прогонит очередного красавца прочь, заупрямилась бы, оставаться совсем одной тоже не хотелось.
Приучать Платона Зубова к делам не слишком получалось. То есть красавец в них активно вмешивался, но уж лучше бы этого не делал… Все выходило не впрок! Екатерина терпеливо объясняла, в чем просчет, старалась, чтобы понял и в следующий раз подобную глупость не допустил. Красивая голова Зубова во всем, что не касалось его и его семьи обогащения, соображала туго, правда, ошибок старался не повторять, зато совершал новые.
На недовольство Безбородко, которому просто надоедало исправлять ляпы фаворита, государыня объясняла, что Платон Александрович учится, а не ошибается тот, кто ничего не делает. Безбородко очень хотелось сказать, что уж лучше бы не учился, жил бы в свое удовольствие, как Мамонов, от того куда меньше убытка государству было. Но как скажешь государыне, у которой от одного имени Зубова глаза блестели и губы сами начинали произносить: «Ах, Платоша!»
Выверты Зубова быстро уловил Потемкин, на вопросы о здоровье отвечал Екатерине, что всем здоров, только беспокоит его «больной зуб», да вырвет его, как только в Петербург приедет!
Но Екатерина смеялась и над недовольством своего тайного супруга, ничего, вот приедет Гришенька, увидит Платона и поймет, какого она воспитывает разумного будущего помощника внуку Александру… Государыня стремительно старела и теряла чувство реальности. Победные реляции и откровенная лесть сделали свое дело, всегда разумная и тонко чувствующая людей и ложь, Екатерина теперь верила почти всему. А уж льстить Платон умел, как никто другой… Помня рассказы о возлюбленном императрицы Саше Ланском, он блестел восторженными глазами, слушал, едва ли не раскрыв рот, без конца каялся в своих просчетах, неуемно хвалил светлейшего князя и умилялся самой Екатерине. И разумная, насмешливая Екатерина легко попадалась на эту удочку.
Кроме того, быстро выяснилось, что в семье Зубовых не один Платон хорош, его младший брат Валериан понравился императрице не меньше… Не меньше Валериан был и честолюбив. В свои восемнадцать он сразу оценил возможности, которые появились с неожиданным возвышением брата.
Стремительно стареющей императрице нравятся красивые молодые люди? В семье Зубовых есть таковые! Румянец на щеках Валериана напоминает Екатерине Сашу Ланского? Этим надо воспользоваться. И младший брат красавца Платона принялся валять дурака, изображая из себя сущее дитя, притворно вздыхая и канюча внимание, словно ребенок конфетку. Ставшая часто болеть Екатерина приходила в восторг, когда этакий верзила восемнадцати лет вел себя капризней, чем Константин в три-четыре года. Ах, забавник! Ах, проказник! Такое и Потемкину не придумать!
Но у брата были на Валериана совсем другие виды. Платону был ни к чему соперник в спальне Екатерины, делить ее милости на двоих вовсе не хотелось. Кроме того, Зубов помнил пример Орловых – один должен развлекать императрицу в спальне, а остальные при этом служить ей опорой. Переходить из спальни в опору Платоше вовсе не хотелось, быть фаворитом и братом фаворита – это разные вещи.
На семейном совете Платон предложил для Валериана иную роль:
– Вот когда она от меня устанет, или я от нее, ты займешь это место! А пока побудь, голубчик, при светлейшем князе.
Возможно, будь Валериан старше или более схватчив, он смекнул бы, что брат попросту убирает его со своего пути, но Валериана мало привлекала постель государыни, он еще желал даже послужить Отечеству. Кроме того, еще был во власти старшего брата.
Екатерину желание младшего брата ее Цыганенка, такое прозвище было у смуглого Платона, повоевать просто умилило. Валериан по возрасту больше подходил ее внукам и чем-то напоминал ей не только Сашу Ланского, но и старшего внука. Всплакнув (с возрастом стала совсем сентиментальна и слезлива), она согласилась:
– Придется отпустить тебя на войну, но только к Григорию Александровичу, лучше его никто не присмотрит.
Оба брата едва не взвыли от радости, именно это и требовалось: не просто отправить Валериана в армию, а к Потемкину в качестве соглядатая.
Григорий Александрович, получив просьбу государыни пристроить подле себя Зубова-младшего и приглядеть за ним, чтобы дитяте не оторвало ненароком башку, пришел в ярость. Он прекрасно понял цель приезда Валериана – станет доносить братцу о каждом его шаге! В отличие от Екатерины он не питал иллюзий по поводу реальных чувств и намерений Зубова. Это был не Мамонов, на которого можно прикрикнуть, не Ермолов, которого можно было выкинуть из дворца, как щенка, и уж тем более не Саша Ланской, с которым Потемкин вообще не знал проблем. Зубов опасен именно потому, что ему мешал сам Потемкин, причем мешал смертельно.
Григорий Александрович почувствовал, что это последний бой, но он устал, он уже страшно устал от всего, князь любил Малороссию, но и Петербург тоже. Фантазия Потемкина все еще была неистощимой, но ему надоело выдумывать всевозможные увеселения. Вот если бы государыня создала новое государство на юге страны под его собственным руководством… Григорий Александрович развил бы это государство немыслимо, а уж потом оставил в наследство (не обидев собственных родственников, конечно) тому же Алексею Бобринскому…
Только вот турки пока мешали, но в том, что разделается с ними, Потемкин не сомневался. Но из-за русско-турецкой войны возможности часто наведываться к государыне у Потемкина не было, и этим активно пользовался Платон Зубов. Приставляя к Потемкину своего братца, он получал в свое распоряжение массу сведений, которые можно было использовать против светлейшего. Но что мог возразить Екатерине Великий циклоп? Он согласился, прикинув, что быстро сможет отправить Валериана обратно с каким-нибудь поручением.
Валериан оказался не столь бестолковым, но разведку проводил по всем правилам. Довольно быстро верный Безбородко написал из Петербурга, что против Потемкина идет настоящая вторая война по всему фронту. Императрице уже не просто шептали в ушко, а говорили в полный голос, что Потемкин зазнался, что он ведет войну так же лениво, как делает все остальное, что он проматывает государственные средства… Все было абсолютно справедливо, Потемкина не переделать, он оставался самим собой, но нашептывали это те, кому князь сам мог бросить те же обвинения. Упрекали в казнокрадстве жившие именно за такой счет. Корили в медлительности вообще ничего не делающие паркетные шаркуны.
Но особенно тошными были для князя Потемкина Таврического потуги Платона Зубова и его семейства. И все же он принял Валериана. Но уже 11 декабря 1790 года Валериан Зубов отправился в Петербург с победной реляцией Потемкина о взятии крепости Измаил.
Соглядатая отправил прочь, но спокойствия это не принесло, Потемкин не Екатерина, он прекрасно видел фальшь, струящуюся из строчек приятных писем Платона. Нужно было ехать в Петербург разбираться в том, что такое этот Зубов. Но словно не желая именно этих разборок, Екатерина откровенно сопротивлялась приезду князя! Такого никогда не бывало, напротив, всегда радовалась, если он появлялся в столице, часто упрекала, когда долго не бывал. Чего она боялась? То ли боялась из-за своего нового фаворита, то ли чувствовала, что это будет их последняя встреча?
И все же он приехал.
Из-за своей безалаберной жизни даже при огромных доходах светлейший был опутан не меньшими долгами. Когда пришло время платить по счетам и кредиторы, почувствовавшие возможное падение гиганта, бросились рвать и себе куски, Потемкин махнул рукой и выставил на продажу дворец, подаренный ему Екатериной и основательно перестроенный. Дворец был хорош и очень ему дорог, но по-иному неприятностей избежать не удавалось.
Узнав о продаже дворца и прекрасно понимая, в чем дело, Екатерина пришла в ужас. Она распорядилась выкупить дворец в казну и… второй раз подарила его беспокойному князю! И вот теперь, вернувшись в Петербург и поняв, что его владычеству над императрицей пришел конец, Потемкин закатил словно прощальный прием. Князь действительно немыслимо устал и больше не желал бороться ни с кем: ни с какими Зубовыми, ни с какими нашептываниями, интриганами, он уже ничего не хотел.
В организации праздника Потемкин решил превзойти сам себя и сделал это. Весь нерастраченный дар организатора и буйная фантазия Григория Александровича выплеснулись в украшение вновь обретенного дворца и организацию праздника. Даже привыкшие за время путешествия на юг к немыслимым выдумкам князя придворные были потрясены.
В связи с подготовкой дворца к приему рассказывали такой анекдот.
Потемкин в сопровождении двух боевых приятелей, генерала Левашова и князя Долгорукого, осматривал дворец на предмет готовности к предстоящему празднику. И вдруг в какой-то из внутренних комнат Левашов остановился перед огромной ванной, выполненной из чистого серебра. Князь не шутил, когда говорил по поводу римской колесницы императору Иосифу, что у него много всякой всячины…
Восхищение Левашова было непритворным:
– Надо же какая…
Потемкин не заставил себя долго ждать, предложение последовало незамедлительно:
– Насс…шь полную – подарю!
Оба приятеля замерли, но Левашов тут же нашелся, кивнув Долгорукому:
– Князь, может, вдвоем попробуем?
Договор не состоялся, Потемкина чем-то отвлекли, так и осталась ванна стоять, чтобы быть примененной по назначению…
Но проблемы с Зубовыми у Потемкина только начинались…
– Чего?! – вытаращил глаза Потемкин, услышав новость.
Императрица обещала подарить своему Платоше имение в Могилевской губернии. Это имение гораздо раньше она уже подарила самому Григорию Александровичу, причем за действительные заслуги. Потемкин привел заброшенные деревни в порядок, населил туда немало разного народа, доведя число душ до 11 000, отстроился и теперь должен отдавать этому хлыщу?!
Но сильнее нежелания отдавать труды рук своих Зубову была обида, что матушка забыла, кому принадлежит имение. Вот это совсем худо… Потемкин даже головой помотал: она не могла забыть, это все болтовня!
Однако, оказалось, смогла, и Платон торопился обещанием воспользоваться. Обещанного не вернуть, пришлось Екатерине заводить тягостный разговор со своим дорогим батенькой. Чтобы не объясняться глаза в глаза, государыня схитрила, завела речь об имении во время карточной игры вечером. Едва заметно вздохнув, она словно бросилась в холодную воду:
– Григорий Александрович, а продай-ка ты мне свое могилевское имение.
Мгновенно стало тихо, Зубов скромно потупил глаза, это не оставляло сомнений, для кого предназначалась покупка. Потемкин едва сдержался, чтобы не сказать гадость. Словно раздумывая, какой картой ходить, он медленно протянул:
– Не могу, матушка, не мое оно…
А что делать дальше, не знал.
– А чье же?
Отступать ни императрице, ни Потемкину было некуда. Все, а особенно Зубов, с интересом следили за словесной перепалкой. Потемкин, вытащив карту и положив ее на стол, вдруг увидел стоявшего скромно в стороне камер-юнкера Голынского, которого только что пригрел. Идея родилась мгновенно:
– Продал я его, матушка, прости великодушно. Вот ему продал. – Князь кивнул на камер-юнкера.
– Да ну? – смутилась Екатерина. – Как же ты купил у князя столь дорогое имение?
Голынский очень боялся императрицу, но еще больше он боялся, пожалуй, Потемкина, а поэтому вытянулся во фрунт, а потом низко поклонился, пытаясь сообразить, что ответить. За него ответил Григорий Александрович:
– А я ему недорого продал, всего за тысячу рублей с рассрочкой. Но без права перепродажи, чтоб не спустил с рук, а сохранил для потомков.
Потемкин не удержался и насмешливо уставился на Зубова, точно говоря: что, не вышло по-твоему? Конечно, все, включая Екатерину, поняли хитрость Григория Александровича и даже оценили ее, но императрица некоторое время на своего батеньку злилась, и ее холодность заметили все. «Больной зуб» начал портить жизнь основательно.
Все семейство Зубовых, словно дорвавшееся до корыта стадо свиней, торопилось ухватить куски побольше и получше, отталкивая остальных и даже затаптывая, если в том оказывалась необходимость. И самой страшной была близость к Екатерине наиболее хитрого и хваткого из Зубовых – Платона. Однажды Потемкин увидел, как фаворит склонился почти к уху сидевшей государыни, нашептывая ей что-то и притом обводя взглядом зал. Заметив его взгляд, Зубов обернулся, чуть усмехнулся и принялся шептать с удвоенной энергией. Екатерина, видно, засомневалась, Платон приложил руку к тому месту, где у людей полагалось быть сердцу, в наличии которого у фаворита Григорий Александрович не был уверен, снова что-то говорил и говорил, по всему оправдываясь и настаивая, что произнесенная гадость лишь переданный им слух…