Хакера звали Кибер – вряд ли это было его реальное имя, но Хохол не стал задумываться над этим. Какая разница, кто он там по паспорту – да пусть хоть Авессалом, лишь бы сделал то, что ему нужно.
Оторвав верхний стикер и бросив пачку обратно на полку, Женька спрятал листок в карман, решив, что сейчас звонить не станет – Маша может вернуться с минуты на минуту, а потому лучше отложить разговор с хакером на завтра. Ночью ничего не произойдет, Марья никуда не денется.
Она вернулась взвинченная и бледная, швырнула сумку в кресло и, опустившись на край дивана, принялась расстегивать сапоги, но на одном «молнию» заело намертво, и Маша, рванув изо всех сил, выдрала «собачку» с куском ленты, а снятый сапог отшвырнула в другой конец коридора.
– Да что за день-то?!
Хохол с легкой усмешкой наблюдал за происходящим и ждал, когда Марья, успокоившись, сама объяснит причину своего поведения. Или не объяснит – как пойдет.
Она убрала пальто в большой шкаф, задвинула зеркальную дверь и снова бессильно опустилась на диван.
– Ну что с тобой? – участливо спросил Женька, присаживаясь рядом. – Плохо себя чувствуешь?
– Ужасно, – призналась Маша, глядя в полные сочувствия глаза Хохла. – Все через одно место…
– Маш… – осторожно начал Женька, беря ее за руку. – Ты скажи – случилось что?
Этот простой и, в общем-то, вполне невинный вопрос почему-то привел Машу в ярость. Она вырвала руку, вскочила и закричала:
– Что ты-то лезешь?! Куда?! Ну, скажи – куда и зачем?! Тебя только и недоставало! – Она убежала в спальню и грохнула дверью.
«Да, как раз меня и недоставало, – подумал Женька, только утвердившийся в мысли, что у Марьи не все ладно. – И вот я здесь, дорогуша, нравится тебе это или нет».
Утром Маша не встала с постели, слабым голосом попросила принести чаю. Хохол испугался не на шутку и предложил вызвать врача, но Маша только отрицательно помотала головой:
– Ты ведь знаешь, что при моей болезни «Скорая» – вещь бесполезная. Я полежу сегодня, на работу не пойду.
– Тогда лежи. А мне надо отлучиться.
– Куда?
– Маш… ну, приятель нашелся у меня тут, случайно совсем. Сидели вместе, – на ходу сочинял Женька, моля бога, чтобы обычно дотошная Марья сейчас не вцепилась в него с расспросами. Но ей было не до того – лицо заливалось мертвенной синевой, руки, лежавшие поверх одеяла, заметно подрагивали, и Хохол начал колебаться. – Слушай, Маш… давай-ка я не пойду никуда, а? – предложил он.
– Нет, ты иди… со мной все нормально… я уже привыкла, к вечеру все будет хорошо.
И Женька понял, что ему действительно лучше сейчас уйти и не стеснять Машку своим присутствием.
Он вышел на улицу и поежился – дул отвратительный холодный ветер, сопровождавшийся мелким и каким-то острым, как сотни маленьких осколков, снегом. Накинув капюшон куртки, Хохол закурил и направился к остановке, надеясь там взять такси и уехать к дому вчерашнего незнакомца. Женька собирался на месте посмотреть, что и как, и при возможности постараться проникнуть в квартиру – благо, сейчас раннее утро.
Джипа на парковке не оказалось, а в окнах квартиры не горел свет – но это вовсе не значило, что дома никого нет. Хохол поднялся по лестнице и прижался ухом к двери. Ничего не было слышно, хотя дверь была обычной, не бронированной, не двойной – в этом он разбирался. Оставался старый проверенный метод – нажать кнопку звонка и быстро подняться наверх – или спуститься вниз и прижаться к стене так, чтобы его не было видно с лестницы. Прошло несколько минут, но никаких движений в квартире не происходило, и Женька решил рискнуть. Он натянул приготовленные резиновые перчатки и вынул из кармана пару купленных вчера в той же аптеке медицинских бахил. Никогда не мешала предосторожность…
Замок поддался легко, дверь не скрипнула. Женька вошел в прихожую и огляделся. Ничего интересного, мужская одежда на вешалке, обувь на полке, типичная холостяцкая квартира. Одна дверь ведет в кухню – виден угол белого стола и спинка задвинутого стула, вторая, распашная – в большую комнату. Небольшой коридор оканчивался в глубине квартиры еще одной дверью, которая, к великому удивлению Хохла, оказалась заперта. Поковырявшись в замке, он открыл ее и замер от ужаса – вместо обоев вся небольшая комната была оклеена Машкиными фотографиями… С пола до потолка – Машка в разных видах и разных образах, множество качественных черно-белых фотографий всех размеров. Однако с первого взгляда было понятно, что делались эти снимки без ведома модели, потому что ни на одном из них Машка не смотрела в объектив и вообще не позировала. Это были случайные, хоть и очень хорошие и четкие кадры.
– Ну, только этого не хватало! – с досадой пробормотал Хохол, закрывая дверь и на цыпочках выходя обратно в прихожую. – Маньячина какой-то… То-то Машка дерганая такая… И, видимо, знакомы они прекрасно – иначе откуда такие снимки? Это профи снимал, слепому видно, хоть и сидел всякий раз в кустах.
Он аккуратно осмотрел все, что мог, в квартире и был вознагражден еще кое-какими крошками информации. Оказалось, что зовут незнакомца Максимом Церпицким, он работал стоматологом и, судя по обнаруженной аппаратуре, увлекался фотографией.
– Н-да, особо не продвинулся, но кое-что узнал, и то хорошо, – пробормотал Хохол, решив, что делать ему в этой квартире больше нечего.
Он снова оказался на улице, закурил, прячась от пронизывающего ветра за угол дома, и принялся раздумывать, что делать с информацией. Нужно все-таки посмотреть Машкину почту – мало ли. Но для этого необходим хакер. Женька вынул мобильный и розовый листок с номером, набрал и через несколько минут уже шагал к остановке, решив попутно заглянуть в супермаркет, который он видел, проезжая.
Решив порадовать разболевшуюся Марью, Хохол купил ее любимую рисовую лапшу, которую умел отлично готовить по-японски, с кунжутом и креветками, а также обнаруженный, к его удивлению, в магазине тофу и смесь для мисо-супа.
– Недурно стали жить в Сибири, – пробормотал он под нос, направляясь к кассе.
Молодая кассирша в испуге отпрянула, когда он положил перед ней кредитку, и Хохол сперва не понял, в чем проблема. И только переведя взгляд на свои руки, догадался. Это неприятно укололо, хотя никогда прежде он не реагировал так остро на посторонние взгляды, если рядом не было Марины. Он нахмурился и едва удержался от желания моментально натянуть перчатки. Быстро сгрузив покупки в пакет, он вышел и нырнул в ожидавшее его такси.
Дома было тихо, но Маша, когда он осторожно заглянул к ней, не спала, сидела с книжкой в постели, укутавшись в теплый халат.
– Ты долго, – улыбнулась она, оторвавшись от книги. – Голодный?
– Есть маленько. – Хохол снял куртку и прошел в кухню. – Ты лежи, не вставай, – услышав возню в спальне, велел он. – Я тебе сейчас вкуснейшую штуку приготовлю – пальчики оближешь.
– Я помогу. – Маша уже стояла на пороге кухни все в том же длинном теплом халате и толстых вязаных носках.
– Нет уж, подруга, ты садись-ка вот сюда. – Женька бережно подвел ее к стулу у окна и усадил. – А я сам все сделаю.
Он вымыл красное яблоко и сунул Маше, как ребенку, и она, благодарно улыбнувшись, взяла:
– Надо же – ты помнишь, что я ем только такие?
– Я помню, как когда-то зимой с пацанами мотался по городу в поисках этих чертовых яблок и нашел только в какой-то занюханной палатке у таджика, – хохотнул Женька, повязывая фартук. – Помнишь, ты тогда после больницы к нам приехала?
– Помню. Я часто к вам приезжала после больницы.
Она хрумкнула яблоком и замолчала, думая о чем-то своем. Хохлу на секунду пришло в голову, что вот сейчас можно задать ей вопрос об этом Церпицком, но потом, взглянув на бледное Машкино лицо, решил, что не стоит торопиться. Не сейчас.
Он взялся за приготовление мисо-супа и лапши, чем несказанно удивил свою приятельницу – та знала о нем многое, но вот то, что он прекрасно готовит японские блюда, явилось открытием.
– Ну а как ты думала? – помешивая в кастрюльке ложкой, вздохнул Женька. – Имея женой Марину Викторовну, еще не то выучишься делать. Она ж меня, как болонку, дрессирует.
– Ой, да прекрати, – отмахнулась Маша, грызя яблоко. – Это тебе вечно мерещится. Ты сам, по своей воле и по собственному желанию делаешь все, что ей нравится. Если хочешь знать, так она дорожит тобой, как никем.
– Заметно, да? Меня вот уже три недели нет в Англии – ты слышала хоть один телефонный звонок от нее? – Женька отложил ложку и взялся за острый нож-тесак и креветки.
– Три недели?! – ахнула потрясенная Маша. – Это что же у вас такое стряслось, что ты три недели в бегах?!
– Кто сказал – в бегах? – Хохол невозмутимо резал креветки, превращая их в фарш. – Может, в изгнании.
Маша внимательно посмотрела на него, но Женька не отреагировал, словно для него не существовало сейчас ничего важнее мелко порезанных креветок. Он сбросил полученную массу в кастрюлю и отвернулся к раковине, зашумел водой.
Маша внимательно посмотрела на него, но Женька не отреагировал, словно для него не существовало сейчас ничего важнее мелко порезанных креветок. Он сбросил полученную массу в кастрюлю и отвернулся к раковине, зашумел водой.
– Женька… я, может, не понимаю чего-то, – осторожно начала Маша, – но ты объясни… вы ведь мне не чужие совсем. Я так переживаю, когда вы ссоритесь, мне неприятно слышать об этом и еще больше неприятно быть свидетелем. Почему даже через столько лет вы никак не поймете, что у вас обоих нет никого на этом свете? Теперь-то уж точно никого… Как можно настолько не беречь друг друга, не хранить то хрупкое, что есть между вами?
Хохол вдруг брякнул ножом о стенку раковины и резко развернулся лицом к Маше, так, что ее обдало ветром:
– Машка, вот ты добрая – дальше некуда. Прямо крыльями сейчас захлопаешь! Мне при тебе даже матом крыть неудобно, чтобы святость твою не измарать ненароком! – негромко и зло заговорил он, заставив Машу невольно отпрянуть к окну. – Ты вот все в хорошее веришь, да? А где оно, хорошее-то это? Вот во мне – где, а? Я народу положил столько, что тебе эту кучу трупов даже не представить – воображения не хватит! А ты сидишь со мной в одной квартире, и даже в голову тебе не приходит, что меня бояться нужно – бояться, а не в дом пускать, понимаешь?! И Маринка – такая же! Такая же – и потому со мной! И хлещемся мы постоянно как раз потому, что все стараемся примерить на себя шкуру «нормальных людей», а она мала нам, шкура эта – и мне, и ей! Не по размеру, понимаешь? И когда начинает она давить со всех сторон, душить так, что глаза из орбит лезут от «нормальности», – на ком отыграться? Правильно – на самом близком, на том, за кого порвать и убить в случае чего не задумаешься. Потому и происходит вся эта свистопляска у нас.
Он тяжело задышал и вышел в коридор за сигаретами, долго шарил в карманах куртки в поисках пачки и зажигалки, а когда вернулся, Маша сидела с прикуренной уже сигаретой и смотрела на него насмешливо.
– Выступил? Полегчало? Ты что же – меня решил напугать? Меня?! Очень страшно, Женя. Поджилки затряслись. Я еще и не такое видела, так что не пыжься особо-то, вдруг лопнешь?
Он захохотал первым, признавая свою неправоту и глупость нелепой и необоснованной бравады. Действительно, кому он предлагал бояться? Мышке, отсидевшей в заложниках у Ашота с прикованной к батарее рукой? Мышке, попавшей однажды прямо из клуба в СИЗО с пакетиком героина, заботливо подброшенным в карман ее джинсов? Мышке, чувствовавшей холод пистолетного ствола кожей лба на работе, когда она пыталась не впустить в палату разъяренного охранника одного криминального авторитета? Глупо и как-то совсем не по-мужски – как будто рисовался перед чужой девчонкой, чтобы склеить ее на часок-другой.
– Мань… ты это… прости, ладно? – отсмеявшись, почти виновато произнес он, опираясь о спинку стула, на котором она сидела, и утыкаясь лбом в ее макушку. – Что-то я совсем старый стал… берега путаю…
Она потрепала его рукой по затылку и рассмеялась в ответ:
– Хорошо, давай забудем. Только больше не старайся напугать меня – я уже давно мало чего боюсь.
«Ну, судя по твоему маньячку – есть еще люди, способные тебя напугать, и это, наверное, даже хорошо», – подумал Женька про себя, снова отходя к плите.
Лондон
Она впервые покинула пределы больничной палаты – захотелось свежего воздуха, хотя это в городских условиях понятие весьма относительное. Но хотя бы не четыре больничные стены.
Марина бродила по небольшому парку-садику вокруг здания клиники, то и дело ловя себя на мысли о том, что прежде, много лет назад, ей и в голову не могло прийти, что будет она вот так запросто прогуливаться в заграничном парке, что к ней будут вежливо обращаться, произнося имя чуть ли не с придыханием, предупреждать каждое желание и почтительно открывать двери, если вдруг она решит войти или выйти. Ее детство совершенно не походило на то, какое она старалась дать своему сыну. Даже подумать не могла тогдашняя Марина Коваль, что ее ребенок будет учиться в престижной английской школе с перспективой поступления в не менее престижный колледж, что у него будет все, о чем только может мечтать мальчик его возраста. А главное – что его будут окружать только любовь и забота, а не синие морды собутыльников вечно пьяной мамаши. Она давно перестала обвинять свою мать – какой смысл? Та просто оказалась слабее обстоятельств, поплыла по течению, как щепка, подхваченная бурной волной, и так и захлебнулась, не сумев обрести почвы под ногами и не найдя в себе сил для борьбы с уносившей ее все дальше волной. Марина же оказалась совершенно иной. Но, возможно, не будь рядом именно такой матери, у нее не было бы необходимости выживать, выгрызать себе право на существование, не было бы нужды закалять характер и волю. Возможно, в процессе этой закалки Марина перестаралась и сделалась излишне уж сильной, совсем не такой, какой должна быть женщина. Но она понимала и то, что именно характер и внутренняя сила позволили ей не сломаться и не спасовать ни разу в той жизни, которую она вела. Что бы ни случалось – Коваль находила в себе силы встать, распрямиться после любого удара, пойти дальше и – ответить. Непременно ответить обидчику, да так, чтобы долго помнил. И только один человек сумел избежать удара – Бес.
«Ничего, это я исправлю, – ожесточенно думала она, вышагивая по аккуратной аллейке, вдоль которой тянулись небольшие скамейки на кованых ножках. – Хватит терпеть. Я и так ему слишком много позволила благодаря родству с Егором. Но теперь даже это не может стать препятствием, видит бог – я слишком долго терпела».
У нее накопилось много вопросов к «дорогому» во всех смыслах родственнику. Было и то, что тянулось еще из прошлого и за что Марина тоже собиралась спросить с совершенно зарвавшегося Григория. Коваль, хоть и имела в свое время очень много в смысле материальных благ, в делах придерживалась все-таки умеренности и лишнего никогда не хотела, хоть и своего не отдавала. Бес же принадлежал к тому типу людей, которым сколько ни дай – все мало. Он старался урвать везде, где можно, и даже там, где нельзя. Последнее относилось к жене его погибшего брата Егора. Даже родство не могло охладить стяжательства, свойственного Гришке, и это злило не только Марину, но и Хохла, который неоднократно предлагал решить вопрос с Бесом раз и навсегда. Но Марина колебалась и оттягивала этот момент. Разумеется, это все привело к весьма печальным последствиям, и теперь ей пришлось-таки принять довольно трудное решение. И Хохла, увы, рядом с ней не было, и она даже не знала, где он.
Неожиданно Коваль почувствовала боль – ноющую боль в груди, но не физическую, а какую-то душевную, моральную. Она вдруг осознала – прошло три недели с его последнего звонка, а она даже не знает, где и с кем ее муж. Ей и в голову не пришло позвонить и выяснить это.
Марина замерла посреди аллейки, как статуя, не в силах идти дальше. Осознание собственной черствости и жестокости – в который раз! – заставило ее схватиться за сердце и чуть слышно охнуть.
– Господи… какая же я все-таки сволочь… – прошептала она. – Как я могла…
Она выхватила телефон и принялась набирать знакомый номер, но механический голос сообщил ей, что абонент недоступен.
– Недоступен… – повторила Коваль чуть слышно. – Надо же – какое страшное слово, оказывается. Сто раз его слышала, а испугалась только сегодня.
Она убрала телефон и повернула обратно, к входу в здание клиники. В вестибюле ей попалось зеркало, и она невольно задержалась на пару секунд, но тут же ускорила шаг – вид собственного лица, отекшего, с синяками и кровоподтеками, с багровыми линиями еще не заживших швов, внушал ужас и отвращение. «Господи, когда уже все это уродство сойдет, а? Мало того что теперь я не похожа на себя, так еще и выгляжу пока, как вокзальная бомжиха», – с отвращением подумала Коваль, направляясь к себе в палату.
Лежа вечером в постели, она с легкой улыбкой вспоминала сегодняшний разговор с врачом – каким-то слишком уж стерильным молодым мужчиной в белоснежном халате и безупречно отглаженных брюках.
– Вам придется долго учиться жить с вашим новым лицом, миссис Мэриэнн, – говорил он, стараясь не смотреть в это самое лицо. – Это, безусловно, очень трудно, и вас ждут некоторые неудобства.
– Какие же? – насмешливо спросила Коваль, покачивая ногой в тапочке на невысоком каблуке.
– Во-первых, ваше собственное ощущение. Просто представьте – много лет вы были одна, а теперь каждое утро в зеркале будет отражаться совершенно другое лицо, которое в первое время вы не сразу сможете принять.
– А во-вторых? – Она смотрела на него в упор, наслаждаясь тем, что бедолага-доктор не знает, куда деть глаза.
– Знакомые, миссис Мэриэнн. Вас может не узнать давняя приятельница, мимо пройдет старый знакомый. Думаете, это легко?