Не от мира сего 2 - Александр Бруссуев 2 стр.

— Шел, нашел, потерял, — сказал человек громко и в никуда, то есть на все четыре стороны.

Сей же момент, словно из-под земли, перед ним образовался еще один человек. Да так, не человек, а одно недоразумение.

Был он низкорослым, каким-то косматым и безошибочно можно было предположить, что как раз он мог по достоинству оценить шутку, учиненную с одеждой Илейкой. Кафтан на незнакомце был одет по-диковинному: левая пола запахнута за правую, а не наоборот, как весь честной народ привык. Алый кушак мог бы выгодно отвлечь внимание от такой манеры одеваться, да обувка сводила все это на нет: правый сапог был одет на левую ногу, а левый на правую. Глаза у мужичка неистово горели зеленым огнем, на левой скуле разлился во всю возможную ширь роскошнейший лиловый синяк. Отсутствие правого уха только подчеркивали уложенные явно без помощи всяких гребней волосы. И вся кожа на нем отливала какой-то синевой.

— Конечно, — сказал мужичок, чем немало удивил Илейку. — Ты бы еще закричал: овечья морда, овечья шерсть!

Лив откашлялся для приличия и отступил почему-то к невозмутимой Заразе. Как бы невзначай, он взглянул на пришельца через правое ухо лошади.

Этим он почему-то развеселил незнакомца до булькающего хохота, хлопков руками по ногам и указательного пальца, направленного на него.

— А что тут смешного? — удивился Илейко.

— А, догадался, — веселился мужичонка, но никуда не исчезал, булькал себе смехом и нисколько не пытался проявить недоброжелательности.

— Мне всегда казалось, что ваш брат нем, как рыба, если и поет песни, то бессловесные, без текста.

— Может мой брат и таков, — ответил незнакомец и осторожно потрогал синяк под глазом. — А я, пока язык наш не сгинул, много наговорить могу. Это для слэйвинов я на вроде немца — не понимают они меня.

— А ты, стало быть, всех понимаешь, — усмехнулся лив.

— Конечно! — горделиво упер руки в бока пришелец. — Дело-то не в словах, а в намерениях. Слова — что?

— Что? — не понял Илейко.

— Мысль изреченная — есть ложь (слова Тютчева, примечание автора), — поднял кривой палец к небу собеседник. — Я иной раз всякую скверну могу чувствовать.

— Позвольте, а у меня — что не так? — развел руками лив. — Не ругался, не сквернословил. И в мыслях, чтобы пакостить в лесу не было. Шел, никого не трогал, птичек слушал.

Пришелец пожал плечами и ничего не ответил.

Испокон веков при лесах жили существа, чья порода отличалась от человеческой. Были они незлобивы, но любители всяческих проказ. От скуки, не иначе. Зайдет добрый человек в чащу, отвлечется на свои думки самую малость — а путь его свернет в сторону от верной тропы. До темноты будет плутать вокруг деревеньки, слышать мычание коров, лай собак — а выйти не в состоянии. Что поделать, коль Хийси решил пошутить? Делать совершенно нечего. Мириться с положением.

Хийси — это и есть леший. Он был всегда и, пожалуй, всегда будет. Разве что мудрые человеки изведут все сосновые леса во благо народное, порежут на спички и туалетную бумагу — тогда и жить лесовику будет негде, да и незачем. Тогда и сгинут они. Но не одни, потому что и людям без Хийси не прожить. Это человеческие мудрецы понимают? Понимают, только сказать ничего не могут. Как собаки — глаза умные, а речь невнятная.

Называют лешего немым, да, вдобавок, бесом. Это попы так изгаляются, те, что с мутной и далекой Византии подпитку получают. Леший, как и домовой, да и баннушко, без сомнения, твари Божьи. Их можно игнорировать, их можно не замечать, но жизнь заставляет с ними считаться. Пусть кто-нибудь загонит попа в баню для освящения, получит по голове кадилом — не могут там попы свои поповские ритуалы творить. У них свой бог, у Хийси — свой.

Леший — мудр, но слабохарактерен. Илейко, не имея опыта больших лесных походов, да и малых, за ягодами, вениками и грибами — тоже, знал, однако, что делать при подозрении на "лесное очарованье". Даже слэйвины переняли обычаи онежан и олончан, чтоб не сгинуть, плутая по лесу. Одежду — долой, а потом ее шиворот-навыворот одеть. Это дань уважения стилю Хийси, его манере одеваться. Так у них модно. Еще присказку любимую сказать типа "шел, нашел, потерял". Только не на каком-нибудь левом языке, а на ливвиковском, либо вительском, либо, на худой конец, на кууярвском. Впрочем, и суомуссалмский подойдет, и панаярвский, и даже усманский. Да любой из 48 с лишним языков годятся. Только нельзя в лесу ругаться. Этого слэйвины не понимают, и буянит Хийси, не дожидаясь Ерофеева дня. А слэйвины ломают ноги в буреломах, заваливаются в болотины, и только их и видели.

Леший и к людям выйти может. Оценить, так сказать, обстановку. Если, конечно нет у лесных путников с собою черных петухов, собак с пятнами над глазами и трехцветных кошек. Чего-то смущают его такие твари. Но не очень часто по лесам гуляют люди с петухами, да еще и черными, наперевес. А кошку с собой в лес можно взять только мертвую. Только какой от нее прок, от мертвой-то? Собаки же, "двуглазые" в деревнях наперечет. Их берегут, называют "Кучумами" (знаменитая лайка Дерсу Узала, примечание автора) и просто так в лес не таскают. Только по делу, только на охоту. Они в ней преуспевают, потому как Хийси их уважает.

Зато лошадь очень даже помогает определить, леший вышел навстречу, или просто бандит и разбойник. Посмотрел на пришельца через правое ухо коня, для чего вовсе необязательно это ухо у него отрывать — и все ясно. Лихой человек прибить попытается, вполне возможно, что и до смерти, а Хийси — просто явит себя во всей красе: неряшливо одетый и, словно бы, иссини выбрит при полном попустительстве в бороде и усах. Просто кожа у него отдает нездоровой для человеческого восприятия синевой. А дело-то в том, что кровь у лешего — синяя! Голубая — только у слэйвинских высокоблагородий.

Не любит он, когда овец при нем поминают: "овечья морда, овечья шерсть". Сразу же обижается, надует губы и сгинет в лесу, не потревожив ни одного листика. Только издалека донесется ветром крик: "А, догадался!" И, поди, разбери, что больше в этих словах — горя, либо досады.

Хийси протянул Илейко руку:

— Не сердись, добрый человек. Не имею к тебе зла. Можно с тобой идти?

Лив, очень удивившись, ответил рукопожатием и добавил, чуть смутившись:

— А звать-то тебя как, Хийси?

Все-таки не каждый день доводится разговаривать с существом, запрещаемым нынешней церковью.

— Миша — я, — сказал леший. — Мишка Торопанишка.

2. Хийси.

Стрела впилась в ствол ближайшей сосны и расщепилась от удара. Стреляли не очень умело, но с предостаточной силой. В овражке, промытом весенними ручьями к озерцу, стояла лошадь и обеспокоенно оглядывалась на людей. Она чувствовала угрозу для себя и своих компаньонов, оттого и тревожилась.

— Тихо, тихо, Зараза, — сказал ей Илейко. — Здесь им нас не достать.

— Огонь пустят, либо начнут камнями бить навесом, — возразил второй человек, неаккуратно одетый, да, к тому же, чья кожа отливала синевой.

— Вот, блин, Миша, — тряхнул волосами лив. — Как же тебя угораздило свалиться на нашу голову?

— Да я и уйти могу, — ответил Хийси, не делая, впрочем, никаких попыток подняться на ноги, или хотя бы уползти.

— И мы тоже — можем, — сказал Илейко. — Да не можем!

Едва ли полдня прошло, как леший напросился к ним в кампанию, а безлюдный и спокойный лес изменился до неузнаваемости. Появились еще люди, и тем самым внесли сумятицу и беспорядок. Дело в том, что пришельцы оказались настроены очень агрессивно и даже воинственно.

Встретившись на стежке-дорожке, они уже были вооружены, чем удивили Илейку, Мишу и даже Заразу. Наткнуться в лесной глуши на обвешанный оружием отряд людей можно только во время войны. Пусть кривые ножи и дубины, рогатины и колья — весь нехитрый арсенал, но и это дает некоторое преимущество перед теми, у кого в руках нет ничего, если не считать прутика и палки. А войны-то поблизости нигде не было. И людей быть не должно.

Удивительно было то, что Хийси, хозяин леса, никаким образом не почувствовал присутствия поблизости лиходеев. Поэтому-то леший при нежданной встрече сплоховал: замер, как столб, только рот открыл во всю ширь, не произнеся, однако, ни единого звука.

Илейко тоже не знал, что делать. Но руки сработали без участия головы. Они подняли притаившийся в муравейнике камень, величиной с сам муравейник, то есть, с хороший деревенский сундук, и бросили в самую гущу лихих людей. Кто-то попытался этот "сундук" словить, причем вполне успешно, остальные расступились. Добра в прилетевшем подарке было немного, разве что приличная часть прилепившегося муравейника. Да и тяжел он оказался, и тем опасен для жизни человеку, решившему встать на пути.

Муравьи же щедро разлетались по всей траектории движения камня и успешно десантировались в головы, бороды и глаза вооруженных людей. Это дало некоторое время Илейке ломануться прочь, едва поспевая за мудрой Заразой, которая бросилась в сторону со всех копыт, едва только хозяин потянулся за валуном. Про лешего никто не вспомнил. Ну его к лешему!

Погоня организовалась достаточно быстро, и по характеру шума за спиной и сопутствующим воинственным крикам лив понял, что преследователи растянулись в цепь и не намерены отпустить случайных встречных с Богом. Илейко догнал лошадь, точнее, та подождала его, потому что так привычнее — повиноваться человеку, и начал искать самые достойные пути отступления.

Их оказалось совсем немного. Местность была незнакомая, поэтому уповать на появление бурной реки с единственным мостом через нее не стоило и пытаться. Вот озеро поблизости какое-то было. Не ламбушка, а что-то покрупнее. По крайней мере, оно хоть с тыла как-то защитит. Приблизительно сориентировавшись, Илейко побежал в сторону берега, где и обнаружился соблазнительный для укрытия овраг.

А в овраге уже сидел, отливая синевой кожи, удрученный Хийси.

Но главное было то, что в досягаемости имелся вполне сформированный сейд, причем сформированный из целой горки булыжников, каждый величиной с два кулака. Илейко, затолкав лошадь в самое укромное место, первым же камнем сбил напор настроенных на нешуточную бойню разбойничков. Они оценили свои потери и затаились поблизости. Посовещаются, почешут в затылках, да и решат, как им сподручнее до преследуемых добраться.

— И чего это они к нам так неровно дышат? — спросил Илейко. Вопрос был обращен ни к кому. Так, фраза вслух.

— За мной пришли, супостаты, — тем не менее, отреагировал леший. — Ох, что в мире творится!

А творилось действительно невесть что.

На Ильин день, еще в прошлом году, был Мишка Торопанишка вполне обычным Хийси. Смотрел за лесом, примыкающим к Ловозеру, изредка наведывался к соседям, чтоб поговорить, чтоб в карты перекинуться, чтоб в деревне к какой-нибудь молодой женщине в гости зайти. У самого-то в угодьях никаких жилых поселений не имелось, а потребность в общении со слабым полом была.

Ильин день тем хорош, что всякое зверье бродит на свободе, волчьи норы открываются, а лешие ночью режутся в карты. И если в ту пору ночью "за околицей не видать белую лошадь, пущенную пастись", то старый народ понимал: такой туман опустился оттого, что разгорячились, разухарились в азарте Хийси. Ставки на кону высоки, остановиться до первых петухов невозможно.

Вот и проигрался Мишка. Всю свою вотчину на год вперед отдал во владение более удачливому игроку, все свои права. Хоть прямо сейчас, не дожидаясь октябрьского Ерофея, в спячку заваливайся. Да и завалился бы, вот только надобно было на Воздвиженье зверью своему последнее "прости" сказать. Пес его знает, как преемник с ними, тварями бессловесными обойдется. Может и погнать зайцев и белок вон из его леса. А за ними и лисы, и волки потянутся, да и прочее зверье. Останутся мыши, а какой с них прок, с мышей-то? Делать из них чучела?

Очень опечалился Торопанишка, но делать нечего. Карточный долг, говорят, долг чести. Пошел в обратный путь, да натолкнулся на попа. Попы, как известно, по лесам не ходят, у них там сей же момент болезнь разыгрывается, именуемая медвежьей. Особенно новые, модные в нынешних правящих кругах, что любят речи говорить о послушании и терпении, а также почитании очередного князя. Слэйвинские попы, что с них взять!

Но этот служитель культа возомнил о себе невесть что. Был он непотребно пьян, да, к тому же, непозволительно говорлив. Заклеймил позором какого-то местного колдуна, который умел лечить людей со всех окрестных деревень. Народ подчинился страстным проповедям, накостыляли по шее удивленному старику, а священник объявил его отлученным и вовсе — анафема. Анафема — это тоже мать порядка. Нельзя позволять каким-то людишкам справлять некие обряды, бормоча молитвы, причем на ребольском языке, или даже пистоярвском. Новые молитвы позволительны на новом языке. По барабану, что никто не понимает, рабы и не должны понимать.

Успех был замечательный, поп не мог себя не похвалить, да что там — нахвалиться не мог. Плевать, что сам своими речами ни одного человека от недуга не избавил, зато теперь никто мимо него не пройдет. Старик-то врачевал, почитай, бесплатно. А к нему, попу, страждущие с подношениями потянутся. Чем больше беда — тем круче плата за возможность донести ее до бога. Посредники, конечно, в этом деле не нужны, но вот усилители — обязательны.

Поп шел по лесу и ругался самыми черными словами. Когда-то можно было себе позволить и душу отвести. Самое место — в лесу, никого нет поблизости. Да вот только мужичок вышел из-за сосны, весь мятый и взлохмаченный. И уха одного нету.

— Ты чего же безобразничаешь? — без лишних слов обратился тот к священнослужителю.

— Как ты смеешь без должного почтения? — заволновался поп.

— Не знаю, — пожал плечами мужичонка. — Как-то смею.

— Поди прочь, отступник! — рассердился поп.

— А ты не ругайся, чай не в лесу живем!

— А где? — поп обвел рукой сосны по сторонам от тропы.

— В обществе, — ответил Мишка Торопанишка, а это был именно он, возвращающийся на север мимо деревни Терямяки.

— Вот я на тебя проклятие наложу! — погрозил поп кулаком.

— Ну ладно, — согласился леший. — Только уж сам не обессудь.

Священник долго клеймил позором и отлучением встречного человека, посылал его почему-то в огонь и под конец размашисто перекрестился.

Мишка чуть забеспокоился, да, заметив, какой крест кладет поп на себя, успокоился. По большому счету крестное знамение в присутствии лешего позволяло избежать влияния шалостей и проказ последнего. Ну а тут ничего противоправного, по крайней мере, со стороны Хийси, не совершалось. Да и крестился поп как-то странно, не по-людски. Как-то по-новому.

Повернулся Мишка, намереваясь скрыться в лесу, да не успел.

— Чтоб тебя медведь задрал! — прокричал поп, не в силах сдерживать свой боевой азарт.

Хийси резко развернулся, плюнул себе под ноги, сорвал с лохматой головы мятый картуз и со всего маху хлопнул его оземь.

— Ты сам сказал! — сузив глаза, зловеще пробормотал он. — Пусть karhu решит, пусть он скажет свое слово.

Не прошло и мига, или — несколько мигов, как из леса на тропинку вышел медведь. Был он огромный, словно валун, сутулый и непредсказуемый, как все твари, чьи мысли запутаны инстинктами, а разумы блуждают в полной мгле.

Поп, следует отдать ему должное, не смутился, не запаниковал. Наверно, он просто не поверил в происходящее. Однако он сунул руку за пазуху и вытащил кожаную бляху, на которой была изображена римская цифра 5, пересекающая овал: то ли бублик, то ли раскрытый в крике рот. Лицо его при этом, словно бы, осветилось от внутреннего восторга: вот я вам всем сейчас устрою полную обструкцию!

— Раб, меня не запугать каргой! Подите прочь во славу Церкви Святой Марии Монгольской Богоматери! — закричал он, выставил вперед руку и добавил еще несколько слов про огонь, внутренности и нечистоты.

Мишка удивился: такого развития событий он никак не предвидел. Конечно, Константинопольскую церковь Святой Марии он знал, точнее, не раз про нее слыхивал. Только называли ее не "Монгольской", а "Могольской". Якобы пришла в те края из земли Магога Мария, про кою говорили старики:

Марьятта, красотка дочка,

От нее затяжелела,

Понесла от той брусники,

Полной сделалась утроба (руна 50 Калевалы, примечание автора).

Точнее, пришла-то она гораздо позже того, как сделалась нечаянно беременной от ягоды-брусники. Была праведной, сделалась и вовсе святой. Но чтобы призывали к рабству ("слава" — от слова "slave", примечание автора) во имя Богоматери — это казалось вовсе странным.

Пока Хийси раздумывал над превратностями словес, медведь неуловимым движением оторвал попу руку вместе с ярлыком и рукавом (см также мою книгу "Не от мира сего 1", примечание автора). Ткань сплюнул, а прочее проглотил в один миг. Наверно, всякий karhu не выносит, когда его обзывают каргой.

Мишка Торопанишка озаботился пуще прежнего: леших трудно упрекать в кровожадности, им бы попугать, да покуражиться. А медведя никто упрекнуть не мог, чем бы он там ни занимался, хоть бы в плясовую ударился. Но он выбрал другое дело: ловкие и расчетливые взмахи его лап отправили попа под громадную тушу зверя. Только успел священнослужитель прокричать проклятие и издать прощальный вопль ужаса и боли, как все смолкло, лишь хруст и недовольное ворчание. Впрочем, может быть, ворчание и было как раз довольным, но разбираться в тонкостях медвежьих эмоций Хийси не собирался.

Леший, позабыв картуз, дал деру, только ветер по кустам пошел. Да и не было у него на голове никакой шапки, так, оптический обман — не нужны им, лешим, головные уборы. Лишившись на год, до следующей игры в карты, всего своего имущества, он стал невольной причиной странных поступков безумного в своей храбрости попа. Так вести себя могут только фанатики. Да и пес-то с ним, с этим очарованным священнослужителем, вот только никакие слова, тем более, произнесенные от души, не пропадают втуне. Принимая во внимание факт, что эта душа была черной. Как бы сказал старый друг Уллис, это который — кельт, благословил поп, так благословил. От слова "black" благословил. Вылил свою черноту на белый свет.