Тина-Делла - Дяченко Марина и Сергей 3 стр.


— Чему они учили тина-Деллу?

— Один — резьбе по камню. Одна — гимнастике.

— Почему они уехали?

— Они умерли, — сказало Нелли. — Простите, я должно продолжать. Мой день закончен. Тест.

* * *

— …Тан-Вуд, обучавший Деллу резьбе по камню, трагически погиб, сорвавшись со скалы. Но это случилось уже после того, как он принял решение прекратить занятия — ему показалось, что Делла уже приобрела все необходимые навыки и должна совершенствоваться самостоятельно… Тана-Джеми, преподавательница гимнастики, отправилась на долгую прогулку, не проверив на герметичность старый изношенный скафандр…

— …И это случилось после того, как она решила прекратить занятия с Деллой?!

— Дорогой тан-Лоуренс, — хозяин Медной Аллеи потянулся в кресле, как кот, — вашей жизни не угрожает ровно ничего… Если вы не будете пренебрегать простейшими правилами безопасности.

Робот-техник пробежался по потолку, повис вниз головой, демонстрируя тан-Глостеру мохнатое брюшко с мигающим красным символом: несбалансированный состав воздуха в помещении. Тан-Глостер потянулся за пультом:

— В самом деле душно, вы не находите?

— Почему он сам не даст команду на обновление?

— Все энергоемкие операции требуют подтверждения — моего или Нелли… Тан-Лоуренс, вы в самом деле думаете, что кто-то из нас — я или Делла — убили двух человек, ее учителей?

Я отвел глаза:

— Этюдник с обучающими функциями способен дать Делле никак не меньше, чем живой преподаватель…

— Я приглашаю к девочке учителей, — медленно сказал тан-Глостер, — потому что хочу, чтобы она научилась жить в человеческом обществе. Хочу, чтобы она обрела подругу, друга… Или влюбилась наконец. Это странно?

Он набрал комбинацию на пульте; из темноты потянуло сырым сквозняком.

— Простите меня, тан-Глостер, — тихо сказал я. — Не будет ли дерзостью с моей стороны спросить, как… при каких обстоятельствах погибла мать тина-Деллы?

* * *

Постоялка сидела на камне. Издали ее можно было принять за еще один камень, поменьше.

Постоялка сидела, подняв к зеленоватому небу все свои антеннки-волоски.

Поднималось солнце. По небу растекались белесые полосы местного рассвета; когда на серо-бежевую, испещренную следами почву упала бледная постоялкина тень, она запела.

Вернее, не так. Она заговорила. Может быть, в частотной речи был какой-то аналог стихам.

Я стоял в сотне шагов, не прячась. Возможно, постоялка в самом деле меня не видела. Не знаю, как у постояльцев со зрением; ветра в то утро почти не было, и внешние микрофоны моего скафандра позволяли мне слышать каждый звук. Каждый отзвук.

Господи! В какой тесной скорлупе я живу — оболваненный моими скудными пятью чувствами, гордый своим темным разумом, своей беспомощной интуицией!

Как я хочу понять то, о чем она пытается мне сказать. Как я хочу заглянуть за краешек моего близкого горизонта. Кажется — только немного вслушаться. Только чуть-чуть подтянуться, и прошьешь пелену своей ограниченности, как челнок прошивает толстый слой облаков…

Постоялка замолчала.

Мне сделалось страшно.

* * *

— Тина-Делла, — сказал я, возвращая ей рисунки. — Мне очень важно знать… где вы видели раньше то, что вы рисуете?

Она пожала плечами, как бы говоря: понятия не имею.

— Тина-Делла… а у вас никогда так не бывало: слушаешь вашу… няню, и хочется… куда-то идти, что-то… искать, что ли… с вами это не случалось?

Делла попыталась что-то сказать. Щелкнула пальцами. Пропела несколько нот; уставилась на меня, ожидая, что я пойму. Наконец, в легком раздражении написала от руки в углу картины: «Просто. Внутренний слой. Информация. Связи. Просто».

— Не понимаю, — сказал я.

Делла снова пожала плечами: мол, не удивительно.

— Тина-Делла, — сказал я тихо. — Я прошу вас… Я очень прошу вас рассказать мне о прежних ваших учителях. О резчике по камню и преподавательнице гимнастики. Вы их любили?

В глазах ее моментально возникла такая горечь, что я пожалел о своем вопросе.

Я хотел бы спросить ее, не могла ли постоялка быть причиной трагической гибели двух моих предшественников. Что, если одурманенные звуками частотной речи, они шли, как моряки на зов сирен — и падали со скал?

Я хотел спросить, любит ли она постоялку. И можно ли любить постояльцев. И кто они такие, черт возьми. И может ли постоялец нанести вред человеку. И может ли постоялец ревновать. И как сказалась гибель двух учителей на Деллиных с постоялкой отношениях…

Я хотел обо всем этом спросить. Но она смотрела на меня — ребенок, обиженный ребенок, вынянченный и выученный кожистым мешком с антеннками-усами.

И все вопросы остались при мне.

* * *

— Не очень-то приятно, — сказал тан-Глостер за ужином, — не очень-то весело, когда гость не верит хозяину. Правда?

Тина-Делла взглянула на него вопросительно.

— Я не хотел бы, — промямлил я, — при всех…

Тина-Делла заговорила, не артикулируя. Голос ее то взвивался, как гребень волны, то растекался басами. Постоялка заворочалась в своем кресле; тан-Глостер приподнял одну бровь:

— Прошу прощения, тан-Лоуренс, что не могу перевести для вас…

— Тан-Глостер, — сказал я. — Я хочу вам задать один вопрос, один-единственный…

Он кивнул:

— Не трудитесь спрашивать вслух. Да, столь странная вам няня появилась в доме уже потом — после… самоубийства Деллиной матери, которую я любил и люблю… Да не пугайтесь вы, ради Бога. Ваши мысли написаны у вас на лице.

* * *

Ужин закончился неожиданно хорошо — у Деллы в комнате, куда я был приглашен впервые. Постоялка, желая сделать мне приятное (может быть, по договору с Деллой), удалилась и не мешала нам.

Было тепло. Было так тепло, что я первый раз со времени прибытия в Медную Аллею надел рубашку с короткими рукавами. Делла была в тонком комбинезоне-трико, и она охотно, по собственной инициативе, показала мне некоторые упражнения, которым научила ее преподавательница гимнастики.

Она была артистична и легка, моя ученица. Она призналась, что повторяет гимнастический тренинг каждый день — вот откуда эта плавность движений, эти рельефные мускулы на тонких прыгучих ногах…

Мы говорили о ее старых учителях. По всему выходило, что два подряд несчастных случая на долгое время вогнали девочку в депрессию, из которой ее смогла вытащить постоялка. Впервые в жизни я испытал добрые чувства по отношению к кожистому мешку, утыканному жесткими волосками.

Мы говорили о тан-Глостере. Делла, устав артикулировать, писала на оборотной стороне одной из своих последних работ:

«Ему можно доверять. Я верю ему совершенно».

— Мне неприятно, что он… — я замялся, — читает мысли.

Делла понимающе кивнула.

— Скажи, — я закусил губу, — а ты… тоже?

Она вздохнула. Сдвинула брови и написала:

«Понять тебя легко. Тяжело, чтобы ты понял».

— А давай, я научу тебя хорошо говорить языком? — предложил я.

И сам слегка смутился.

* * *

Через несколько дней она стояла перед этюдником, заканчивая новую большую работу. Кроме острого глаза и твердой руки, которые я отмечал и раньше, у нее появилось терпение — добродетель, прежде неведомая моей ученице.

Она увлеченно работала почти час. Потом улыбнулась, будто впервые меня заметив. Махнула рукой вперед (маленькие смерчики, танцующие на серо-бежевом склоне и тщетно пытающиеся слизать увековеченные в тяжелой пыли следы ботинок). Потом показала в угол своей работы, где лежала на траве тень от цветущего каштана (я учил ее, что надо подписываться, когда работа закончена).

Я покачал головой. Взял у нее кисть. Прищурился; добавил несколько темных пятен в кроне каштана. Глубокие и мрачные, они разом оттенили все, что хотела изобразить Делла — весенний день, празднично-белые облака, желтые искры одуванчиков в траве…

Одуванчики. Откуда она знает, что это такое?..

Она запела от восторга. Она была явно довольна, она обняла меня за шею и легонько стукнула лицевым щитком своего шлема о лицевой щиток моего.

— Т-ы по-ймеж, — сказала она, и это была высочайшая форма доверия.

* * *

Мы сидели в Деллиной комнате.

— Ш-ли сы-орок мы-шей, — выговаривала Делла. — Нес-ли сы-орок гро-шей…

Кто такие мыши и что такое гроши, я объяснил ей заранее.

Вошло Нелли. Повело ручной антенной; робот-техник тут же свесился перед ним с потолка, высветив на брюхе протокол последнего теста.

— Скажите мне, Нелли, — попросил я, — мне показалось, что потребление энергии выросло раза в полтора? Это что, сезонное?

— Состояние генератора позволяет, — Нелли смотрело на меня большими, в венчиках изогнутых ресниц, глазами. — Прогноз — благоприятный.

— Дыве мыши поплош-ше, — выговорила тина-Делла почти без усилия, — нес-ли по дыва грош-ша…

— Дыве мыши поплош-ше, — выговорила тина-Делла почти без усилия, — нес-ли по дыва грош-ша…

Я смотрел на нее. Она делала успехи; она была легко обучаема, прямо как воск. Но почему-то и забавная скороговорка, и стихи великого поэта в ее устах звучали одинаково — как будто смысл их, или смыслы, давно были разгаданы ею, давно прочитаны и не представляли интереса.

* * *

Я учил ее изречениям и афоризмам. Она повторяла — все чище и чище. Прилежно, чтобы сделать мне приятное; она взрослела на глазах. Может быть, потому, что по-настоящему взялась учить меня?

«Ты по-ймеж».

Мы выходили на поверхность. Мы работали и гуляли; всякий раз за ужином тан-Глостер молчал, никак не комментируя происходящее.

Она говорила со мной на языке постояльцев. Она улыбалась, рисовала узоры, рисовала какие-то цветные пятна, рисовала, как ребенок, будто разом забыв все, чему я ее учил; я хмурился и следил за ее губами. Пытался вслушиваться. Иногда впадал в некое подобие транса; мне казалось, что я лечу в светлый колодец, и миллионы добрых глаз глядят на меня из этого света…

Мне казалось, что я вот-вот прорву пелену, застилающую мой мозг. Научусь думать, как она, и ощущать, как она. Со стороны увижу свой кокон — место, где я прозябал тридцать пять оборотов моей жизни…

Тем временем энергопотребление в имении возросло настолько, что включились программы интерьера. В теплых комнатах пахло хвоей и морем; потолки сделались голубыми и засветились, а по ночам на них проступали земные звезды. Лежа в своей комнате без сна, я мог следить за перемещением светил, за искоркой пролетающего спутника, мог слушать пение цикады…

Иногда по звездному небу проносился, как летучая мышь, робот-техник. Фильтр в углу комнаты давно заменили, но он по старой памяти проверял его, убеждался в исправности — и так же бесшумно исчезал.

Однажды ночью я никак не мог заснуть: невыносимо трещали цикады. Я сел на постели и потянулся к пульту управления; я хотел сделать их потише, но вместо этого затронул какую-то неведомую мне функцию. Звезды над моей головой дрогнули — и понеслись, размазываясь в пространстве.

У меня закружилась голова. Я вцепился в край постели, чтобы не упасть; звезды летели, оставляя светящиеся дорожки, и вдруг мне показалось, что сейчас, вот прямо сейчас, я пойму. Догадаюсь, дотянусь, загляну за бетонный забор своего сознания — хотя бы на секунду…

Вот оно. Вот.

Слова приходили сами — диктовались; я взял этюдник и стал записывать их. Я написал много-много рифмованных строчек. Помню эйфорию; помню, я был как замечательный сложный прибор, впервые за много столетий подключенный к источнику энергии…

Я понял. Я понял. Я знал.

* * *

Утром мы с тина-Деллой стояли на высокой скале, похожей на трамплин, и между нами был этюдник. Она всматривалась в мое лицо, безошибочно отмечая случившуюся со мной перемену.

Наше молчание становилось… нет, не натянутым. Но после такого молчания нельзя было заговорить о незначительном; тина-Делла понимала это лучше меня. Она зазвучала.

Она выпевала последовательности звуков, сочетания, даже аккорды — не знаю, как это у нее получалось; я каким-то образом знал, что она задает вопрос. И что я во что бы то ни стало должен ответить правильно…

И я ответил.

* * *

Тина-Делла не пришла к завтраку и не пришла к обеду. Постоялка сидела в своем кресле, больше обычного сморщившись, ощетинившись антеннками.

Я заперся у себя в комнате. Я вслух повторял слова, носившие, как мне казалось, отблеск посетившего меня понимания; с каждым новым повторением они делались все искусственнее и все бесцветнее, и наконец оказались тем, чем и были всегда — затейливыми, милыми, складными стишатами.

Время шло.

Моя ученица явилась почти перед самым ужином; в руке у нее был распечатанный рисунок.

Она протянула его мне без единого слова.

На рисунке был тот самый склон, где когда-то — на рисунке Деллы — рос большой каштан и зеленела трава. Теперь там лежала серо-бежевая пыль и вертелись смерчики. И темнели, тщательно прорисованные, отпечатки рифленых подошв.

* * *

— Вам лучше уехать, — сказал тан-Глостер.

В его кабинете было тепло. Обогреватель работал вполсилы. По темно-красному экрану пробегали тени — иногда мне казалось, что я вижу летящую чайку.

— Вам лучше уехать, — повторил хозяин. Он вовсе не казался суровым. Наоборот — кажется, он мне сочувствовал.

— Я не смог, — сказал я.

— Это выше ваших сил. Попытка была обречена с самого начала. Вам ее никогда не понять.

— Почему? Почему так?..

Тан-Глостер поморщился. В его глазах я увидел тень знакомого напряжения — почти так же смотрела Делла, пытаясь объяснить нечто, остававшееся превыше моего понимания.

— Я заплачу вам за полный срок, — сказал тан-Глостер. — И дам отличное рекомендательное письмо. С таким письмом вы быстро отыщете хорошее место.

— Мне казалось, что еще немного…

Он отвернулся к обогревателю, как будто один мой вид причинял ему боль.

— Я не хочу уезжать, — сказал я. — Разве она не хочет… хотя бы со мной попрощаться?

— Она тоже переживает поражение, — сказал тан-Глостер.

— Но со временем…

— Она станет раздражать вас. Вы будете раздражать ее… Я вызвал катер, завтра утром он будет здесь. Вам долго собираться?

* * *

Весь день я сидел на полу в комнате и перебирал рисунки Деллы.

Самые первые постановки. Вазочки, шарики, стаканы; натюрморты. Ручей в тени деревьев. Белая сирень — в цвету и отцветающая. Большой каштан, весь усаженный белыми свечками.

Среди прочих я нашел свой собственный рисунок — букет освещенных солнцем астр.

Я смотрел на них и думал — неужели я все-таки не пойму? Неужели понять — все равно что шагнуть туда, за грань, внутрь распечатанного изображения?

Я аккуратно сложил листы и поднялся. Я взял этюдник, прошел в тамбур и надел скафандр; я подумал, что сумею оставить тине-Делле хотя бы последнее послание, хотя бы оправдательную записку, и, может быть, она поверит, что я не безнадежен, я не чужой, я тоже — часть ее мира…

Снаружи смеркалось.

Два человека существовало во мне — один прекрасно понимал, как смешно бесполезно идти к пыльному каменному склону, чтобы рисовать с натуры солнечный день, цветущий каштан, траву и ручей, дробящий на поверхности капельки солнца; другой упрямо шагал к знакомому месту, уверенный, что нарисовать пейзаж по памяти — не получится. Надо освежить его перед глазами, глянуть хоть раз, набросать на этюднике общие контуры…

Тем временем солнце село, и небо потемнело за каких-нибудь несколько секунд. Я шел, включив фонарь на шлеме; в белом свете камни казались плоскими. Я несколько раз оступился и один раз немножко упал — скафандр и на этот раз избавил меня от травмы, но этюдник не разбился просто чудом.

Сделалось совершенно темно. В небе надо мной не было ни единой звезды. Луч моего фонаря цеплялся за скалы и вызывал к жизни уродливые скачущие тени.

Я остановился и выключил фонарь. На минуту, подумал я. Просто переведу дыхание.

Теперь я мог держать глаза открытыми или закрытыми — это не имело значения. Темнота, окутывавшая мой мозг и не позволявшая пробраться в мир Деллы — эта темнота сделалась наконец материальной; она оборачивала меня, как тяжелый бархат. Я слышал, как бухает кровь в ушах; несколько шагов — и я прорву темноту. Я вырвусь. Я пойму то, что тридцать пять лет было для меня сокрыто; я войду в прекрасный мир — и не сразу оглянусь на свое жалкое, скорченное, оставшееся у порога тело…

И я расправил плечи, чтобы сделать эти последние несколько шагов; и я несомненно бы их сделал — если бы меня не толкнули, довольно ощутимо, под колено.

Из возвышенной первозданной темноты меня вытряхнуло в темноту обыкновенную, пугающую; я покрылся потом прежде, чем успел включить фонарь. Свет ударил по глазам; прямо передо мной сидела (или стояла?) постоялка со вздымающимися сморщенными боками, и каждая ее антенна была направлена в меня, как обвиняющий перст.

* * *

— Неразумно, — сказал тан-Глостер. — Она спасла вас.

В комнате значительно похолодало, а может быть, виной всему была бьющая меня нервная лихорадка; я сидел перед экраном обогревателя и тянул к теплу трясущиеся руки.

— Вероятно, психологический эффект, — пробормотал тан-Глостер как бы про себя. — Всех вас гнетет поражение… Хочется отыграться. Хочется прыгнуть выше головы… А единственный доступный вам путь — туда.

— Я не самоубийца, — сказал я. — Это она…

Тан-Глостер слабо усмехнулся:

— Я мог бы предвидеть… Третий такой опыт не прошел бы для девочки даром. Возможно, больше она не стала бы и пытаться.

— Третий опыт?..

— Разумеется, мой любезный тан-Лоуренс. Разумеется… Вы третий человек, от которого Делла ждала понимания. Ждала, добивалась… Вы третий человек, который искренне хотел соответствовать ее ожиданиям. Вы третий человек, потерпевший на этом пути фиаско.

Назад Дальше