Риба думает о теме голода – своего собственного голода, отдельного от остальных, – и вспоминает, как, читая в издательстве рукописи романов, он замечал, что частенько, словно это было общее правило, некоторые не стоящие внимания темы всплывали на поверхность сюжета, как будто тоже имели право на некоторое к себе уважение. Он вспоминает, что чем дальше он углублялся в эти истории, тем отчетливей видел, как их центр постепенно сдвигается от одной важной темы к другой, отчего повествование надолго теряет устойчивость. И не только это: вскоре на поверхности этих историй оставались лишь тени, отбрасываемые некоторыми гранями, то есть остатки наименее трансцендентных тем: например, истерическая потребность найти ресторан, как это происходит в этот самый момент, когда он чувствует, что у него вот-вот сдадут нервы от голода и от совершенно вымотавшей его пешей прогулки.
И в тот самый момент, когда вся жизнь Рибы сосредоточилась в Ирландском море, возникли, смею надеяться, особые обстоятельства, когда в повествовании – это если предположить, что кому-нибудь придет в голову мысль повествовать о том, что происходит в этот момент, когда на самом деле именно сейчас не происходит ровным счетом ничего, – тема сольется с действием в единое целое, во что-то, что можно будет с легкостью изложить, не углубляясь в долгие размышления по поводу, ну, разве только кому-нибудь захочется высказаться о легендарном голоде, который с незапамятных времен движет людьми.
Действие и тема: необходимость как можно быстрее отыскать ресторан.
Покуда они рыщут в поисках места с видом на море, где можно поесть, Риба спрашивает себя, не сговорились ли его приятели оставить его вовсе без Дублина. Потому что с самого его прилета они только и делают, что кружат возле города, не въезжая в него. Впрочем, он не может пожаловаться, именно благодаря этому странному кружению состоялась его встреча с незабываемой ледяной красотой здешнего печального берега. Но ему по-прежнему не по себе, оттого что он до сих пор не ощутил под ногами дублинскую землю.
– В город поедем позже, – говорит Нетски, словно прочитав его мысли.
В последнее время Нетски вызывает у него некое чувство, похожее на страх. Занятно, с какой легкостью и быстротой меняются наши представления о других. Теперь Рибе кажется, что у Нетски есть и зловещая сторона. Он и говорит, и держится совсем не так, как ожидаешь от человека, которого воображал себе едва ли не ангелом-хранителем. Временами он ведет себя просто бесцеремонно, просто удивительно, насколько лучше он казался раньше. А может, Нетски и не виноват. Может, разочарование Рибы вызвано тем, что он сам мог бы давным-давно увидеть: в Нетски нет ничего от ангела-хранителя, он просто юный себялюбец, и в натуре у него есть что-то слегка бесовское. И было бы куда лучше, если бы Риба не начал его идеализировать. Юный Нетски не только не связан никакими родственными узами с его собственным духом-покровителем, он и ему самому не может быть тем дополнительным отцом, которого Риба так надеялся в нем найти. Потому что в Нетски нет ровным счетом ничего родительского. Было огромной ошибкой со стороны Рибы думать, что он может обзавестись дополнительным отцом. Что же, уже только ради этого стоило затевать эту авантюрю – чтобы понять, что его нью-йоркский друг не отец-защитник и вовсе никакой не ангел, а, напротив, существо обычное и довольно тщеславное. Он рисуется, даже когда речь идет, например, о том, чем они займутся завтра с утра, и становится совершенно несносным, когда с усталым видом вещает о Блуме и Джойсе и обращается с остальными, словно все они – полные невежды во всем, что касается Блумсдэя. Он выглядит просто заносчивым дураком, когда на безупречном английском поет «Девушки из Аугрима», ирландскую балладу из фильма «Мертвые» Джона Хьюстона. Он поет отлично, но без души, и вдребезги разбивает очарование мелодии, такой волнующей в фильме.
– Кто это, интересно, решает, когда мы поедем в Дублин? – бунтует Риба.
– Тот, кто командует парадом, и, насколько я знаю, это пока не ты, – отвечает Нетски неожиданно грубо, как если бы прочитал недавние недобрые мысли Рибы о себе.
В ресторане «Globe», где они обедают, за столиком им прислуживает блестящий испанец из Саморы, невыносимый в своей безупречной синей форменной курточке и с безупречным английским, таким идеальным, что поначалу никому и в голову не приходит, что он не из Хоута и тем более что он вообще не ирландец. Когда ошибка вскрывается, Риба мстит за нее на свой лад:
– А чем же так нехороша была Самора, что вы так резво оттуда сбежали? – спрашивает он официанта, почти повторяя забавный вопрос о Торо и Бенавенте, заданный ему когда-то в Барселоне банковским служащим.
Официант отрицает, что он удрал из Саморы, только пятки сверкали. У него потрясающая речь, каждое его слово звучит убийственно правдиво. Заметно, что все его существо словно бы сплавлено с жизнью, с настоящей жизнью, хотя единственная его проблема – та что делает его участь удивительно незавидной, – в том, что из-за своей богатой, красивой, свободно льющейся речи он обречен до конца жизни прислуживать за столом. Очень может быть, что он и стал-то официантом только оттого, что с самого детства овладел этим языком, таким живым, таким неподдельно-испанским, языком, который со временем стал для него таким непередаваемо-естественным, что уже одно это словно бы отнимает у него всякую надежду на перемену участи. Другими словами, он стал заложником собственной неподдельности, он полностью подчинен своему языку – языку официанта-испанца, его ужасной, естественной и раскованной речи, которая кажется единственной нормальной, единственной бесконечно подлинной на тысячи миль вокруг.
Они спрашивают у официанта о результатах прошедшего в минувший четверг референдума, и, стараясь выглядеть самым осведомленным человеком в мире, тот становится в буквальном смысле слова непереносим. Чем больше он говорит, тем быстрее теряют вес его слова. Сказать по правде, они звучали легковесно с самого начала, как только он открыл рот. Он выглядит героем истории про человека, который все время носил одну и ту же добротную и элегантную синюю куртку, и к концу истории ее карманы окончательно изодрались.
Официант все еще говорит о прошедшем в четверг голосовании, но его уже почти не слушают. Сегодня воскресенье, в Дублине еще не успел остыть труп робкого, едва увидевшего свет «да» Лиссабонскому договору[39] – в четверг ирландцы решительно отказались к нему присоединиться, – и до сих пор повсюду видны плакаты и другие следы яркой и запутанной политической битвы кончающейся сегодня недели.
– Ирландия во всей своей красе, – пренебрежительно говорит Нетски.
Что?! Риба ощущает острое желание его убить. Его мысли стали мыслями фанатика, самого яростного из всех влюбленных в Ирландское море.
– А вы сюда зачем? – спрашивает чистопородный испанский официант.
– На похороны, – говорит Риба.
Все, кроме Нетски, уверены, что он сострил, и хохочут над его шуткой. Растерянный официант отходит, унося за ухом свой ужасающий карандаш.
Это карандаш латинской литературы, думает Риба.
Время: пять часов пополудни, сразу по выходе из хоутcкого ресторана «Globe».
Действие: все возвращаются в «Крайслер», делают огромный крюк по кольцевой дороге, едут к другому краю залива и, снова счастливо избежав Дублина, подъезжают к бару «У Финнегана» в центре Далки – тихого городка с узкими улочками, где – по большей части на шоссе Вико – происходит действие второго эпизода «Улисса» и где, как мы знаем от великого Флэна О’Брайена, все время случаются встречи, кажущиеся случайными, а магазинчики только притворяются закрытыми.
Рикардо со своим роскошным плащом на сгибе локтя – он уже убедился, что ему вообще не следовало его надевать, – находит Далки очень фенешебельным. Хавьер говорит, что частенько здесь бывает и что это очаровательнейший уголок мира. Юный Нетски не верит Хавьеру и не разделяет мнения Рикардо.
– Поверь мне, – говорит ему Хавьер, – где-то здесь в баре Джойс после смерти стоял за стойкой. Узнававшим его завсегдатаям говорил по секрету, что «Улисс» – дерьмовая шутка и дурновкусие.
Рикардо безуспешно пытается отыскать среди притворяющихся закрытыми магазинчиков хотя бы один действительно открытый – у его фотоаппарата почти разрядились батарейки.
Они проводят первичный осмотр бара с джойсовским именем – в письмах они еще несколько дней назад договорились, что именно в этих декорациях завтра будет основан Орден Финнеганов. Это был выбор Нетски, который заявил, что он ежегодно бывает в этом пабе.
Изумились бы вы или поразились до смерти, если бы я вам сказал, что теория молекулярной эволюции родилась в Далки?[40]
Замените теорию молекулярной эволюции на орден Финнеганов, и получится еще лучше. В баре яблоку негде упасть, вероятно, потому, что по телевизору передают матч кубка Европы, а может, и потому, что бары в Ирландии вообще никогда не пустуют. Хавьер и Рикардо спрашивают себе пива, Нетски – виски со льдом.
Трезвенник Риба стыдливо заказывает нелепый жиденький чаек с молоком. И поскольку из-за этого унылого пойла на него немедленно обрушивается град издевок, Риба пытается сменить тему и спрашивает, знают ли его спутники, что в «Смерти и буссоли» Борхеса есть персонаж по имени Блэк Финнеган, хозяин таверны под названием «Ливерпуль-Хаус».
– Стало быть, мы сейчас сидим в борхесовском баре, – роняет Хавьер.
– Пусть орден тоже будет слегка борхесовским, чтобы чуть-чуть разбавить Джойса, – предлагает Рикардо.
– Можно взять отрывок из Борхеса и написать на щите ордена вроде как пояснение. Я думаю, этого будет достаточно, – говорит Риба.
– А что, у нас есть щит? – спрашивает Нетски.
Риба предлагает фразу, которую можно было бы написать на щите: «Блэк Финнеган, ирландец и бывший преступник, огорченный и удрученный тревогой за свою репутацию…»
Атмосфера в баре «У Финнегана»: непрерывное мельтешение кружек и почти скандальный шум. Расторопная блондинка и господин с грязно-серой бородой, с отваливающейся челюстью, подрагивающей, когда он говорит. Гол, забитый иностранной футбольной командой, вызывает дикий вопль ликования. Выясняется, что у польской сборной тут целая толпа болельщиков. Плотный дым, хотя по идее никто не курит. Он словно бы возник из прошлого – пустившего здесь корни и ни на сантиметр не удалившегося от бара. Мешугге, сказал бы Джойс, совсем крыша поехала. Долгое молчание за столом будущих рыцарей ордена.
– Что-то мне ничего не приходит в голову по поводу погребения эпохи Гутенберга, – внезапно нарушает тишину Нетски.
Хавьер и Рикардо полагают, что он просто вспомнил недавнюю шутку Рибы. Но после долгих объяснений потихоньку понимают, что он абсолютно серьезен и речь действительно идет о том, чтобы отслужить завтра заупокойную мессу по «Улиссу», венчающему золотую эру книгопечатания, а заодно и по всей этой эре. Реквием по концу эпохи. А не предупредил он их, потому что забыл.
– Забыл? – недоверчиво переспрашивает Хавьер.
Действие: Риба говорит, что, хотя идея заупокойной службы может показаться идиотской, на самом деле она очень дельная. Потому что если мы вдумчиво проанализируем, то увидим, что эта церемония обладает почти религиозным смыслом, это ни больше ни меньше как панихида по концу эпохи. И они все, члены ордена Финнеганов, могут выступить как поэты и написать надгробную речь. И было бы здорово устроить эти похороны. Потому что, если они не проведут церемонии, ее не замедлят провести другие.
Время: полчаса спустя.
Действие: все безостановочно говорят и спорят. Нетски пьет четвертый виски подряд. Тем временем Хавьер превратился в страстного болельщика польской сборной и заверяет всех своим обычным, не допускающим возражений тоном, что это лучшая сборная в мире. С лица Рикардо не сходит недовольный оскал – довольно, впрочем, утрированный. Что его так злит? Более всего – панихида.
– Но что дурного в том, что мы организуем и проведем похороны гутенберговой эпохи? Что дурного в заупокойной службе, в метафоре, объединяющей конец книгопечатной эпохи с уже забытой смертью моего издательства? – в словах Рибы звучит такая тонкая ирония, что ее никто не замечает.
– Ты хочешь сказать, что притащил нас в Дублин, просто чтобы иметь возможность превратиться тут в метафору? – спрашивает Рикардо.
– А что дурного в том, что нашей Рибочке хочется стать аллегорией, свидетелем своего времени, летописцем смены эпох? – встревает Нетски, уже изрядно навеселе.
– То есть мы приехали сюда, чтобы наш дорогой друг выступил свидетелем? Это последнее, чего я мог ожидать от поездки, – говорит Рикардо.
– И еще, чтобы я почувствовал себя живым, – неожиданно возражает Риба с неподдельной горечью, – и чтобы у меня была тема для разговора с родителями, когда я навещаю их по средам, и чтобы я перестал вести себя как хикикомори и ощутил, что я открыт для общения с другими людьми. Капелька сострадания. Вот и все, о чем я вас прошу.
Они глядят на него, как если бы увидели говорящего инопланетянина.
– О капельке сострадания? – переспрашивает готовый расхохотаться Хавьер.
– Я хочу только одного – чтобы эти похороны стали произведением искусства, – говорит Риба.
– Произведением искусства? Это что-то новенькое, – перебивает его Нетски.
– И еще я хочу, чтобы вы поняли, что тот, кто вышел на пенсию, – конченый человек, что у меня чересчур много свободного времени, а дел, мне кажется, и вовсе нет, и для меня было бы великой отрадой ваше сочувствие и ваше понимание того, что я просто пытаюсь не поддаться унынию.
Его голос надламывается, и остальных словно бы парализует.
– Вы что, не замечаете? – продолжает Риба. – Мне ведь совершенно ничего не осталось, кроме как…
Опускает голову. Все смотрят на него, словно прося его сделать еще одно последнее усилие, словно умоляя: пожалуйста, закончи свою фразу, скажи что-нибудь, чтобы мы перестали чувствовать себя так худо, избавь нас от этого страха за тебя. Все остро желают как можно скорее выйти из этого транса.
Он опускает голову еще ниже, будто хочет зарыть ее в опилки пола.
– Кроме как…
– Кроме как что, Риба? Кроме как – что? Объясни, ради бога! Чего ты не договариваешь?
Он и хотел бы поделиться, но не сделает этого: кроме как снова встретить своего гения, свое «первое лицо», жившее в нем когда-то, но исчезнувшее слишком быстро.
Но он не скажет этого, нет и нет.
Заботясь о здоровье, он вот уже более двух лет ложится спать довольно рано. Говорит, что если ему случается нарушить это правило – а в последний раз это произошло, когда они засиделись в гостях у Остеров, – результат может быть непредсказуем. Чтобы не случилось беды, уже в десять часов вечера друзья оставляют его у дверей гостиницы. В баре он съел чахлый бутерброд и теперь отправляется в постель, так и не увидев Дублина. А ведь друзья – если бы они были настоящими друзьями, – могли бы оказать ему любезность и проехать с ним через город. Но нет, ему придется ждать до завтра, они же едут в Дублин прямо сейчас, потому что Уолтер ждет, что ему вернут его машину, а потом они пойдут по барам, а может быть, и по дискотекам. Прощаясь, они говорят Рибе, что надеются увидеть его за завтраком свежим и бодрым. Если ему не удастся уснуть, – насмешничают они, – он может обратиться за утешением к ирландскому телевидению. И не вздумай осушить минибар, безжалостно напоминает Рикардо.
Они совсем было уехали, но Риба захотел узнать, кто такой Уолтер. Для него это до сих пор тайна за семью печатями. Они весь день ездят на машине, эта машина принадлежит Уолтеру, но кто такой этот Уолтер и отчего они ездят на его машине?
Временами его друзья обращаются с ним как последние писатели, то есть такие же свиньи, как и все остальные бывшие его авторы. Никто не желает ничего ему объяснить про Уолтера. Как если бы оттого, что он перестал участвовать в ночных вылазках, друзья решили, что час его пробил, и с десяти вечера переставали числить его среди живых.
Окончательно пав духом, обиженный на своих спутников, он входит в отель. Проходя мимо «Джон Кокс Уайлд-бара», где в этот час жизнь бьет ключом, он делает вид, что не замечает царящего там веселья. Бар опасен для него, он почти уверен, что судьба предопределила ему сегодня напиться. А потому он старается даже не смотреть в ту сторону. Но быстро сдается, не в состоянии сдержать любопытство. Заходит, изо всех сил сопротивляясь приступам настойчивого желания пропустить стаканчик. Ему кажется, что один-то ему точно не повредил бы, а может, и помог бы побыстрей уснуть этой ночью. Но он борется с этими мыслями, знает, что за одним стаканчиком неминуемо последует другой – его волю никак нельзя назвать несгибаемой. А потому лучше даже ни начинать, даже не пробовать. Спиртного – ни капли.
Он ощущает себя почти что героем антиалкогольного сопротивления. Сжал кулаки и представляет себе, как он сейчас развернется и поднимется к себе в комнату. Ему кажется, что, если бы кто-нибудь увидал его здесь, в баре, непременно решил бы, что он опять запил, и эти мысли его забавляют. В конце концов он выходит из бара.
По дороге к лифту сталкивается с молодым человеком в черном костюме, такое ощущение, будто он откуда-то его знает. Молодой человек бросает на него неуверенный взгляд, он вот-вот остановится и заговорит. Риба тоже колеблется. Он в жизни не видел этого юноши и боится, что будет выглядеть ужасно глупо, если остановится и вступит в беседу с незнакомцем. К счастью, юноша закашливается, отворачивается и ускоряет шаг.