— Отходим… — прошептала я Дубине, собираясь линять в первый попавшийся подземный лаз. Я не собиралась беседовать с подземными водами, когда они не в настроении.
Но и Дубина не собирался отступать. Его тело внезапно рванулось ввысь, разрастаясь и… дымясь? Клубы воздуха, скручиваясь в спирали, окутали торс, только что бывший человеческим. Марид. Достойная парочка для Королевы Вод.
Водяной и воздушный смерчи ударились друг об друга, свиваясь в темный ревущий столб. Озеро мгновенно обмелело, обнажая зубья скал на дне. Смерчи сшибались в схватке, сходясь и расходясь во впадине, едва прикрытой черной кипящей водой. А я беспомощно топталась на берегу, не зная, что противопоставить бешеной силе стихий и кого из этих двоих выручать.
И вдруг все кончилось. Вода обрушилась из воздуха в каменную чашу, попутно окатив меня и все вокруг. Отплевавшись и откашлявшись, я обнаружила Геркулеса, стоящего на берегу и обнимающего Кордейру.
— Корди, Корди, Корди… — шептал он, встряхивая бессильно повисшее тело.
— Положи ее, — чужим голосом произнесла я. — Не тряси. Дай ей отдышаться. Ты ее чуть не угробил, дубина.
— Это еще кто кого, — с трудом выговорила Кордейра и улыбнулась. — Я тоже… разбушевалась. Как ты, милый?
"Милый" с усилием сглотнул и не ответил. По его лицу текла вода — и может, не только озерная.
— Да что ему сделается-то? — прорычала я. — Корди, зачем ты?… — я не знала, как закончить вопрос. Наверное потому, что там был не один вопрос, а целая сотня.
— Надо же мне их защитить, — прошептала Корди, слабо махнув рукой куда-то в сторону тоннелей, — от бывшей королевы? Сама-то она никогда им не показывалась…
— Кто "она"? — Спрашивая, я предвидела ответ.
Озеро. Вода. Зеркало. Зеркальный эльф. Опять паршивый зеркальный эльф.
— Она приходит сюда собирать жатву. Ей нужны подданные. Она хочет царствовать, как раньше. Но сюда ей дороги нет. Она прислала меня, чтобы я их заманила. Думала, я сделаю так, что все придут сюда и она получит весь народ разом. А я не позволю! — Корди попыталась приподняться, хотя сил после схватки с маридом у нее осталось немного.
Так. Все ясно, мне все ясно, я ее убью, когда вернусь, вот только дайте мне добраться до мерзкой туши мерзкой бабы!!!
— А-а-а-аррргггххх! — ударило эхо, отразившись от свода. Ярость, чистая, огненная, беспощадная ярость переливалась в моем теле, словно магма. Впрочем, моему телу — телу Черной Фурии — это шло на пользу.
— Стоп, стоп, стоп! — втиснулся в узкую расщелину между стихиями воды и огня неустрашимый Дубина. — Объясните-ка, что здесь происходит! Я требую, чтобы мне объяснили…
— Да поняли мы, чего ты требуешь, — пробурчала я, подтаскивая хвост поближе и стряхивая с плеча ставшую ненужной и тесной перевязь. — Кордейру сюда втянул зеркальный эльф. Эта тварь надеялась подчинить себе Корди и с ее помощью отправить подгорный народ на нашу сторону зеркала.
— Всех? — поразился Геркулес.
— Всех! — четко ответила Кордейра.
— А зачем?
— Затем, что ей нужны рабы! Зомби, камикадзе, как ни назови — воины-рабы. С их помощью она надеялась завоевать новых рабов. Вынуть из них душу и заменить тем, что ей так нравится.
— И что же ей так нравится? — осторожно поинтересовался Дубина.
— Поклонение! — рявкнули мы с Кордейрой.
— Ей нужны поклонники. Целый мир, состоящий из поклонников. Чтоб с утра до ночи утопать в комплиментах и чтоб ни единой брезгливой рожи! Она намерена лишь в этих зеркалах видеть свое отражение — в восторженных лицах влюбленных в нее… существ. А кто на нее без отвращения смотреть может? Только зомби. Помнишь, сколько их приперлось в Starbucks? И это лишь передовой отряд! Те, кто попался на ее пути и кого она опутала своей чертовой магией!
— Ну вот и обращала бы смертных… — неуверенно предложил Геркулес. — Чем ей смертные нехороши?
— А тем, что из нас черт знает что повылезти может, — усмехнулась я. — Вон, из меня вместо верного самурая суккуб вылез. Посуккубее ее самой. Видать, со смертными ее магия раз на раз действует. Зато местных фэйри, кем бы они ни были, она во что хочешь превратить может. В солдат. В царедворцев. В любовников.
— В любовников? — Глаза Дубины, казалось, выскочили из орбит и завращались в воздухе. — Этих-то ребятишек?
— Там, в горах, — слабо вздохнула Кордейра, — есть разные существа. Тролли. Кобольды. Огненные духи. Не все они похожи на детей. Многие огромны, как скалы. А некоторые красивее даже самых красивых людей. Раньше она затягивала в водоворот случайные жертвы. Тех, кто увидел свое отражение в воде. Но ей этого мало. Она велела мне собрать их у озера и создать водяное зеркало. Чтобы они вошли в него…
— Ага. Строем! — присвистнула я. — А знаешь, что, малыш? Создай-ка ты это зеркало. Для меня лично. — Я подмигнула Кордейре.
— Я с тобой! — встрепенулся Дубина.
— Со мной, со мной, куда ж ты денешься, — пробурчала я.
Вот он и пришел, час моей битвы за себя и за друзей. Пускай мир не рухнет, если я ее проиграю. Кордейра останется здесь, и если я не вернусь — если МЫ не вернемся, убережет волшебный народец от проклятых зеркальных чар. Словом, от моей победы ничего, по большому счету, не зависит. В фэнтези так не бывает. Герои идут биться как минимум за сохранность вселенной. А я?
А я иду мстить. За свою изгаженную юность. За отнятую любовь. За испорченный характер. За дурные привычки, навязанные мне жизнью, потому что «маменька» у меня была больная на всю голову нарциссическая сука. За все, что я еще надеюсь вернуть, если только броллахан, тьфу, Мореход сказал правду.
Может, это не самая эпическая цель. Нет в ней возвышенного благородства и дурацкого дзэн с принятием мироздания как оно есть. Зато есть примитивная человеческая идея воздаяния за грехи.
Ох, и нагрешила ты, чертова пустышка, за время проживания в чужом мире! Никакой ложкой не расхлебать. Пора нам посмотреть, какие магические фокусы ты прячешь в широких рукавах жемчужной парчи…
По-хорошему, тут бы мне и шагнуть (вернее, вползти — ламией-то я быть не перестала) в поднимающееся из вод зеркало, и принять ужасный бой, и победить в нем, или пасть героическим образом, сжимая окровавленными руками окровавленный же меч (или, по крайней мере, сжимая окровавленными руками обломанные ядовитые зубы), но одну из стен напротив нас точно пляской святого Витта поразило.
По камням прошла рябь, в трещины пахнуло огнем, выступы сложились в лицо — и прорезавшаяся в глыбе гранита Каменная Морда заговорила.
— Привет! — сказала она, уверенная: сейчас все мы кинемся целовать ее гранитно личико.
— Давно не виделись! — откликнулась я, даже не предполагая, что мне принесет эта встреча.
Глава 16. Остров, окруженный смертью
Сегодня прилетает Хелене. У нее ветер в голове, электрические искры в волосах, огромный сак в багаже, а в саке — вся ее прошлая жизнь. Бесценный никчемный хлам, ключи к замкам, оставшимся за предыдущим самолетным трапом, в предыдущем доме, в предыдущей судьбе. Я восхищаюсь моей будущей невесткой. Она настоящая фехтовальщица.
А я — вышивальщица.
Такие, как Хелене, обрубают прежние судьбы одним ударом. Уходят из нагретого, привычного, лишь слегка жмущего и слегка натирающего бытия в новое, неопробованное, единым взмахом режущей кромки рассекая ткань существования. Без оглядки. Без примерки. Без сомнений.
У таких, как я, с прошлого холста в новую судьбу прорастают зеленые стебли и морщинистые стволы, летящие пряди женских волос, хлопающие на ветру флаги, простертые в мольбе длани, вытянутые в ударе копья и дребезжащие струны мандолин. И я по стежку, по миллиметру перешиваю, переиначиваю вчерашние, саднящие рубцы воспоминаний в клубы дыма, в тающие облака, в слои тумана, в оседающие под солнцем тени. Немало времени пройдет, прежде чем все они растворятся в пейзажной кулисе, а я войду в новую жизнь — вся, целиком.
И если Хелене понадобится игла, я отдам свою. А если она одолжит мне меч, я приму с благодарностью. Мне надо научиться экономить время. Силы и глаза не те, чтоб вшивать каждую устарелую линию в контекст нового сюжета.
Я сижу перед лампой Тиффани, включаю и выключаю лиловый купол, гранатовые глаза бронзовокрылых стрекоз на нем вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут. Я маюсь. Мне, вышивальщице, трудно браться за ножницы и резать по живому узору. Хорош он или плох, а я потратила столько… всего, чтобы его создать. И вот, судьба мне говорит: это не узор, это метастазы, они меня убьют, спаси меня, отрежь все, что растет в меня гнилыми щупальцами, ядовитыми иглами, пухлыми язвами, ты же можешь, зачем тогда тянешь, или я тебе не нужна совсем?
Нужна. Боже мой, как же ты мне нужна, новая жизнь, новая стезя, новые глаза в зеркале, новые люди рядом, как мне нужно все, что ты прячешь в рукавах, доставай свои тузы, мне давно нечем крыть, одна мелочь на руках, да-да, я уже ищу ножницы, я уже держу их в руках, я уже заношу их над краем, я уже ровняю ткань рукой, вот только слезы застят мне глаза и то, что казалось узором, а разрослось опухолью, расплывается и стекает по щекам из-под опущенных век…
Я должна быть другой, бодрой и оживленной. То есть все, ну все — и люди, и нелюди — сделали свое дело и ждут, чтоб я была хищной и сосредоточенной, точно полководец перед битвой. Впрочем, я и есть полководец перед битвой. И после битвы. Смотря какую вселенную взять.
Здесь, в несотворенной реальности, закончилась моя Тридцатилетняя война. И, как оно в подобных кампаниях водится, ни одна сторона не победила. Победой оказалось само по себе прекращение военных, полувоенных и околовоенных действий. Моя жизнь лежала в руинах и просила передышки, пока я, словно мамаша Кураж, видела лишь колею, по которой двигались полковые обозы. Всё. Можешь остановиться, скинуть лямку с плеча и идти себе прочь от колеи, в степь и в лес, налегке и в одиночку. Никому больше не нужны твои припасы. И защита твоя — тоже никому. Войска противника перестали терзать то, что тебе дорого. Твой Гера, твоя Хелена, твои сестры и твоя кошка в безопасности. Теперь они справятся и сами по себе. Даже кошка, на которую давно положила глаз Майя Робертовна.
Значит, можно и нужно уходить в мир, где твое порождение, твоя зазеркальная двойняшка и во сне не отпускает рукоять меча, меряет дороги неутомимыми ногами, глядит на горизонт сверху, ищет способа убить свою мать. Нет у нее другой матери, кроме этой, только она в это не верит и не поверит никогда, даже увидев разъятый труп вполне земной женщины, доверху наполненный стандартным набором внутренностей, — даже тогда Викинг не пустит в себя мысль: это была моя мать! И не надо ей знать правды. Довольно и того, что ты, Ася, знаешь, что такое зазеркальный эльф — существо, сотканное из дурных слов, сказанных матерями своим дочкам, когда те были слишком малы, чтобы дать сдачи… А Викинг пусть думает то, от чего сердце ее не станет кровоточить в предрассветном мраке.
В любом случае, тамошним созданиям ты нужнее, чем здешним. В сотворенной тобой параллели битва еще продолжается, кровавая, не прикрытая покрывалами словес и балдахинами приличий. Ненависть там очищена от корочки любезностей, брызжет во все стороны и пахнет собой, будто мандарин на морозе.
Ты, только ты в силах нарисовать серебристый зигзаг в воздухе, от которого голова Жирного Хрена начнет заваливаться назад, раскрывая под вторым подбородком вторую алую пасть, грудь расплеснется красной скользкой расселиной, живот вспучится желтыми жировыми пузырями по краю узкой раны. Не Викинг, не Геркулес, не Кордейра, ревнивая пародия на Хелену — ты сделаешь это. Не им, копящим в себе крохи сил, подаренных нижним миром, бороться с тварью, которую ты выпестовала в своем Ид и извергла в новорожденную реальность. Сила просачивается в людей верхнего мира по капле — через суккубов, ламий, драконов, маридов и прочих посланников твоей, Ася, твоей доброй воли, твоего желания защитить, закрыть от смерти собственным телом, наспех преображенным в мифического монстра. И ты кидаешься в противника, словно снежками, воплощениями злобы, гнева, боли, которые годами вызревали у тебя душе, в душе демиурга. А им кажется, что это адские чудовища, лезущие в их мир прямиком из преисподней.
Все дела тут переделаны, всем счастья даром, праздничные блюда на столе, Герка кружит подхваченную на руки Хелену, оба хохочут, терминал вращается бесконечным хороводом лиц, Сонькина голова лежит на плече долгожданного мужчины ее жизни, Майка вдумчиво листает компромат на очередную добычу, эта вселенная прочитана до эпилога, мамаша Кураж бредет по бездорожью в нескошенные луга, ищет новой войны…
Правда, есть еще твои книги, по-настоящему твои, задуманные и начатые без оглядки на Толстух и Кащеев, на кислотное болото формата — и все-таки недописанные, невоплощенные, неродившиеся. Есть Дракон и ваша с ним любовь — так же, как книги, скорее задуманная, чем осуществившаяся. Награда, которой придется пренебречь, иначе не знать тебе покоя, не дрыхнуть безмятежно под пологом ночи, не пить чистой воды, не отравленной мыслями об осиротевшем мире. Ты же хорошая девочка. Вот и брось их всех, иди туда, где нужна. Туда, где твоя война, твоя колея, твои солдаты.
Я закрываю глаза, опускаю на стол голову, тяжелую голову, которую никогда не смогу больше поднять…
* * *Бой в разгаре. Ламия и изумрудно-зеленый дракон, по брюхо увязая в дергающихся, обожженных, изломанных зомби, уворачиваются от небывалого чудовища — грязно-бурого, цвета кровяной корки, многоглавого, многорукого, многоглазого. Вся сила, вся ярость созданных подсознанием монстров обернулась против них самих. Еще бы. Не могут ветви воевать с корнями, а корни-то — вот они. Проклятый Старый Хрен, основа и исток верхнего мира, шутя отражает нападки слабосильных противников. Так или эдак, а жизни ваши станут наши! — смеется он. Она. Оно. Под его усмешкой тела Викинга и Дубины сжимаются, возвращаются в свои человеческие пределы, немощные, бесполезные, израненные. Не будет им свободной жизни, не будет им победы, даже временной, впереди только смерть — и Кали заносит черную лоснящуюся руку…
Но я-то здесь. Я — достойный противник. Я пришла. Я их не отдам.
Прежде, чем мое тело делает шаг, бурая уродина, Сцилла и Харибда в единой туше, легонько проводит когтем по животу Геркулеса. Он падает, меч, крохотный, будто перочинный ножик, со звоном отлетает к стене, и к этой же стене, точно бабочка, пришпилена Викинг, кривая бугристая лапа держит ее за горло, Викинг висит, вцепившись руками в острые, как бритва, когти, дергает ногами, из-под когтей по татуированным плечам течет кровь, целые ручьи, реки крови, они ползут по стене и вливаются в кровавый след, оставленный Дубиной. Конец.
Я с воплем подскакиваю и открываю глаза. Нет. Этого еще не было. Этого не будет. Если я встану и пойду туда вместе с ними. Или вместо них. У меня нет другого выхода. У меня вообще нет выхода. Стена с обвисшим телом моей аватары и пол с обмякшим трупом ее друга, да озеро их крови — вот все, что у меня есть. Смотрите, хреновы демиурги, что делает с вашими мирами надежда на хэппи-энд! Смотрите и запоминайте: создавая мир, вы даете ему закон. И по этому закону все идет, а не по вашей воле. Никакими корректирующими чудесами не собьешь мир с пути, заданного в начале времен, у истока судеб. Единственный выход: заявиться самолично и биться саморучно. Не заставляйте своих солдат сражаться с демонами, жрущими вашу душу. Потеряете все и всех. Да и сами пойдете на корм силам зла.
— Армагеддон, апокалипсис и данс макабр! — хлопает в ладоши темноглазый мужчина в зюйдвестке. Кто это? Ах, ты… Опять ты. Пришел позлорадствовать, бесполезная ты скотина?
— И когда же ты наконец поймешь? — он подхватывает меня, оседающую на окровавленные плиты. — Если и есть у тебя помощники, то я среди них — первый. Все это, — он обводит рукой заваленную телами комнату — и страшные груды истаивают, темным мороком расползаются в воздухе, — ее мечты. Ее планы. А мир вокруг — ТВОЙ. Твоя воля в нем закон, не ее. Неужели ты отдашь их — и себя — на съедение? Разве ты не победила однажды? Разве не поняла, что она не всесильна?
— Она сделала меня такой… — шепчу я, брезгливо оглядывая помещение, уставленное десятками — нет, сотнями зеркал, — …такой, что в моем мире нельзя жить. Он страшен. Здесь мать уродует дочь, подданные скармливают принцесс чудовищам, а принцев превращают в палачей.
— Это все красивости! — смеется Мореход. — Для динамики действия, для развития сюжета. Без зла вселенную не создашь. Самое большее — малюю-у-у-усенький райский уголок, микроскопический Аваллончик, карманный Эдемчик. И останется только бегать по периметру, подновлять ограду, совершенствовать защиту. А его обитатели будут сидеть у тебя на шее, невинные и недееспособные, с рук есть, в глаза заглядывать. Нет уж! — Он сажает меня на скамью, взявшуюся непонятно откуда. — Ты дай им столько силы, столько жизни, чтобы не зависели они ни от тебя, ни от одной-единственной битвы со злом. А то каждый из вас, демиургов, норовит устроить распрекрасную утопию под дамокловым мечом, в надежде, что суперпуперамулет надежно спрятан за семью печатями и хранит от любых напастей…
— Мне бы только от этой напасти их избавить! — Я хватаю Морехода за руку, тяну к себе, лицом к лицу, глаза в глаза, прошу, умоляю. — Помоги мне! Помоги им. Ну что тебе от меня надо? Ну скажи ты один раз напрямую: Ася, сделай что я говорю — и оно уйдет, насовсем уйдет.
— Не уйдет. — Мореход с сожалением качает головой, в глазах его — вот невидаль! — сочувствие и боль. — Не может зло собрать манатки и покинуть мир, в котором обосновалось. Так не делается.
— А как? Научи меня, пожалуйста, объясни, я пойму! — меня охватывает безнадежность и… злость. Кажется, так бы и воткнула ему в глаз черную, тяжелую мизерикордию, которая, как живая, шевелится у меня в ладони, хотя еще секунду назад руки мои были пусты.
— Зло. Можно. Развеять. — Мореход чеканит слова, они падают в мой разум, точно дробины в песок. — Разделить на частицы и развеять. Нельзя победить ВСЁ зло мира в лице какого-то монстра. Или даже целой армии монстров. Разбей его. Распыли. И убей постепенно.