За ужином мы оказались за одним столом с Машей и Ириной Родионовной. Впрочем, они свой ужин уже заканчивали и собирались вернуться к себе. Тут и появился уже однажды виденный мной незнакомец, тот, что продефилировал через наш вагон в обоих направлениях в кепи и с трубкой. Он вошел в зал ресторана и высматривал себе свободное место.
– А кто этот господин? – поинтересовалась я.
– А это, Дашенька, сумасшедший англичанин, – ответила Машина мать. – Он за поездом бегает.
– Маменька, тебя послушать, так он и вправду сумасшедший. В самом деле он не за поездом бегает, а вдоль поезда во время остановок. Гимнастикой занимается.
– Не все ли едино, за поездом или вдоль поезда. И сумасшедшим не я его прозвала. А отчего вы им заинтересовались?
– Очень похож на Шерлока Холмса, – засмеялась я.
– Ой! В самом же деле похож, – спохватилась Маша. – Точно таким его мистер Дойл описывает. Кстати, он журналист и литератор.
– Давай-ка, душа моя, освободим место вашему Холмсу, – предложила Ирина Родионовна. – А то, бедный, так и останется голоден. Мистер Фрейзер, пожалуйте сюда, мы уже закончили обед.
– Очень вам благодарен, – сказал, подойдя к нам, мистер Фрейзер. – Надеюсь, никто не возражает против моего общества?
– Ни в коем случае, – ответил за нас двоих дедушка.
Англичанин говорил по-русски уверенно, акцент разве что угадывался, но никак не резал слух.
Мы дождались, пока новый сосед по столику сделает свой заказ, и уж после стали знакомиться.
– Вот ведь какая неожиданность! – воскликнул мой дедушка, узнав, что мистер Фрейзер проживает и работает в Лондоне, куда и намерен возвратиться в ближайшее время. – А мы с внучкой как раз намерены в скором времени посетить Лондон. Полагаю, что будем там недели через три.
– Буду счастлив встретиться с вами у себя на родине, – просиял англичанин. – Ваша страна произвела на меня очень сильное впечатление, а Сибирь в особенности. Сразу по возвращении рассчитываю написать книгу о своем фантастическом путешествии по этим чудным краям. Даже название придумал: «Реальная Сибирь»[21]. Чтобы дать понять соотечественникам, что все им известное о Сибири по большей части сказки и небылицы.
– Такое дело непременно нужно отметить. Русский язык вы знаете прекрасно, а как насчет русской кухни?
– До своей поездки я полагал, что она состоит из двух блюд: из водки и икры! – засмеялся журналист. – Но и сейчас не смею сказать, что знаю о русской кулинарии достаточно много.
– Тем более! – воскликнул дедушка. – Официант! Скажите, имеется ли у вас икра?
– Всенепременно! Осетровая, белужья, кета, горбуша, омуль. Паюсная[22] и зернистая, вареная…
– Замечательно, – остановил его дедушка. – Организуйте нам белужью и омулевую. Под первую принесите по рюмке чистой смирновской, под вторую – по рюмке анисовой. А еще попросите повара кинуть на сковородочку и слегка поджарить по ломтику ржаного хлеба да натереть его чесночком.
– На каком маслице желаете?
– На кедровом, раз мы в Сибири. Да вот еще, отмените тот скудный заказ, что сделал этот господин, и приготовьте для него уху по-царски и медвежатину.
При словах о медвежатине у англичанина дернулась бровь, но он промолчал. Я про себя усмехнулась, самой стало интересно, насколько иностранец оценит такие необычные для себя блюда.
– Берите икру ложечкой, – командовал разошедшийся дедушка, – да не торопитесь, подержите ее чуть в левой руке, а правой берите рюмку. И залпом! А теперь икру в рот, прямо с ложечки. А вот омулевую икорку мы положим на поджаренный хлебец. Чувствуете аромат? То-то! А теперь так же браво анисовую и хлебушек с икоркой вслед за ней!
– Неужели это возможно съесть? – задумался раскрасневшийся гастроном, глядя на огромную тарелку с ухой да на расстегаи[23], к ней прилагавшиеся.
– А вы начните и сами узнаете.
Я не стала дожидаться, пока они завершат ужин, извинилась и пошла в наш вагон. Пожелала по пути приятного аппетита Михаилу Наумовичу с Иваном Порфирьевичем. Как раз в этот момент объявился проводник, чтобы сказать господину Соболеву, что купе в первом классе освободилось.
– Прикажете перенести ваши чемоданы?
– В целом мне и на этом месте оказалось неплохо, но раз уж сам настаивал, так переносите. А то, чего доброго, снова путаница начнется.
Концерт прошел самым замечательным образом и с большим успехом. Народу набилось порядочно, многим пришлось стоять. Да и тамбур напротив не пустовал, там собрались те из обслуги, кто имел к этому желание и свободное время. Многие курили, но при этом духоты не возникало.
По-моему, собравшиеся остались довольны и ладони себе отбили основательно. Когда была исчерпана наша программа, Иван Иванович Тихомиров, который выступал в роли конферансье, сделал неожиданное для публики заявление:
– Уважаемые господа и милые дамы, мы спели, прочли и сыграли для вас все, что приготовили на сегодняшний вечер. Если нет возражений, то на днях мы исполним еще одну программу.
Зрители зааплодировали просто неистово.
– Я правильно понял, что это знак согласия? Все, все, достаточно! Не ровен час, оглохну. Значит, договорились, через два дня, а может, уже послезавтра, мы встретимся здесь еще один раз. Но при одном условии – вы и сами должны будете поучаствовать. Мы с вами в попутчиках недавно, но знаем, что и среди вас есть талантливые исполнители. Давайте прямо сейчас все вместе попросим милейшую Софью Яковлевну исполнить для всех нас ее, да и ваше тоже, любимое произведение!
Софья Яковлевна, сидевшая, а скорее восседавшая в первом ряду, нимало не смутилась.
– Но, господа, я же всего-навсего два дня назад начала музицировать! Стоит ли мне выходить перед публикой?
– Стоит, Софья Яковлевна, стоит! Исполните ко всеобщему удовольствию столь славно у вас получающийся марш, а мы вам подпоем!
Публика, начавшая ощущать подвох, притихла. Софья Яковлевна села за инструмент, сыграла первые две ноты, чуть сбилась и начала заново. Тихомиров и Штольц-Туманов запели жалобными голосами и отчего-то с французским прононсом и грассируя:
– Вот машинист гудок к отпгавке подает, а кочегаг в топку жагу поддает. Чтоб мы не скучали, нам приносят чаю, полный стакан, и лимон в него кладут. Скогый поезд мчится, ского будем дома…
Смешно вышло до колик. Ирина Родионовна, правда, выказала некоторое неудовольствие и сказала Маше и мне:
– Фу! Разве можно такими вещами шутить? – но хлопала едва ли не громче остальных.
А вот новоявленная музыкантша оказалась начисто лишена чувства юмора. Она с немалым удовольствием раскланялась бурным аплодисментам и сказала:
– Вот не ожидала, что под такую музыку возможно петь куплеты.
Тихомиров лишь развел руками.
Идею вытащить на сцену Софью Яковлевну со всем в поезде надоевшим маршем подала я. Но никак не ожидала, что эту шутку доведут до полного абсурда пением дурацких куплетов. Так что в некотором роде я ее, Софью Яковлевну, понимала. Жаль, что воспитательный эффект, на который я рассчитывала, совершенно не удался.
На этом представление завершилось окончательно, но публика по большей части расходиться не спешила. Официанты расставили столы по своим привычным местам, по ходу дела принимая заказы. Организовались две карточные партии, в одной из которых оказался Михаил Наумович.
Мы с Машей набегались за день до упаду, а потому выпили фруктовой воды и отправились спать.
Вагон чуть покачивался, колеса постукивали по стыкам, время от времени шум движения усиливался, это мы пересекали по мосту очередную реку или речушку. Я лежала на верхней полке и смотрела в окно. На перелески, на поля, на редкие деревушки, на луну, не желающую отставать от поезда. Время было позднее, но все еще не стемнело. «А в Петербурге уже белые ночи», – подумала я, и безо всякой связи с этой мыслью мелькнула еще одна. О том, что неплохо не дожидаться приезда, а уже завтра с какой-нибудь станции послать Пете телеграмму. Он, наверное, тоже скучает.
Кто ж мог знать в этот момент, что телеграммы ему я стану отправлять довольно часто и получать от него ответы. Потому что сверх того, что я по нему соскучилась, образуются для телеграмм еще и другие причины. А в тот момент я больше ничего не подумала, потому что заснула.
4
Спалось мне на редкость хорошо и приятно. Может, это поезд своим покачиванием и постукиванием о рельсы меня баюкал, может, от усталости. Во всяком случае, проснулась я от того, что поезд остановился. Проснулась выспавшаяся, отдохнувшая, сон покинул меня в один момент. Я тихонько соскользнула вниз, сходила умыться, узнала у проводника, долго ли нам еще стоять, и вышла из вагона.
Станция была невелика, вывески с ее названием на крохотном павильоне, служившем здесь вокзалом, было не разглядеть. От того, что до нее было далеко, и от того, что мешал утренний туман.
Я оказалась не единственной ранней птахой. Невдалеке прогуливалась с собачкой служанка Софьи Яковлевны. Собачка бегала, непрестанно задирая лапу на все под нее подвернувшееся. Служанка стояла у входа в свой вагон, зябко обняв себя за плечи.
– Good morning, miss![24] – поприветствовал ее пробегающий мимо мистер Фрейзер.
Он повторил свое приветствие и в мой адрес, добежал до паровоза, вернулся немного назад и принялся припрыгивать на месте и изображать боксерские удары.
Я вздохнула: мне захотелось вот так же размяться, побегать и попрыгать. Но в платье это было невозможно, а переодеться в шаровары и фуфайку и появиться в таком виде перед глазами пассажиров я все же не рискнула бы. Не хотелось мне эпатировать публику и после слышать упреки в спину.
Колокол ударил дважды, звук, смягченный туманом, показался донесшимся из самого дальнего далека. Я поднялась в вагон и застала в коридоре Ивана Порфирьевича. Мы едва успели поздороваться, как выглянул дедушка.
– Доброе утро! – обрадовался он нам. – Я видел, как ты прогуливаешься, но присоединиться не успел. Ну да ничего, станций впереди еще много. Иван Порфирьевич, как вы полагаете, уже подходящее время испить чаю? А то из этой корзины такие ароматы доносятся, что невольно аппетит пробуждается.
Господин Еренев высказался в том духе, что для пития чая в отличие от пития иных напитков любое время подходяще и что ему на службе нередко приходится и по ночам чаевничать.
– Так присоединяйтесь к нам, – сказал дедушка и пошире распахнул дверь.
Мальчик принес чай, но притронуться к нему мы не успели, потому что вслед за мальчиком появились проводник и тот служащий (надо будет узнать, что у него за должность, заметила я себе, наверное, местное начальство), что накануне пытался уговорить есаула покинуть незаконно занятое тем место.
– Вот, – сказал проводник. – Вот этот господин, он вчера был в мундире.
И указал на Еренева. Вежливость и приличия в этом поезде были законом для персонала, а тут этакая бесцеремонность! Мы сразу насторожились.
– Ваше превосходительство, – обратился к Ивану Порфирьевичу поездной начальник.
– Высокоблагородие[25], – мягко поправил его товарищ прокурора.
– Ваше высокоблагородие, уделите минуту для сообщения. Очень важно!
– Говорите смело. Этим людям я доверяю, и если есть в вашем сообщении что-то не для всех и каждого, то уверяю – дальше этого купе никакая новость не распространится.
Железнодорожник все ж таки не стал говорить громко, а шагнул в купе и, наклонившись к голове господина Еренева, тихо, но не скрываясь уже от нас, сказал трагическим голосом:
– Земляка вашего убили! Ну банкира… – он оглянулся за помощью к проводнику.
– Господина Соболева, стало быть, – подсказал тот и перекрестился.
Такие слова доходят до ума не сразу и не вдруг, а потому и мы их осознали спустя несколько мгновений. И тоже осенили себя крестным знамением.
– О господи! – вырвалось у дедушки. – Неужто до смерти?[26]
– Не могу знать.
– То есть как не могу знать? – возмутился товарищ прокурора.
– Так мы за тем к вам и обращаемся, что до конца-то не знаем.
– Эх, да что ж такое творится? Ведите уже к месту происшествия.
Мы все трое поднялись со своих мест, Иван Порфирьевич взглянул на меня и дедушку, секунду поразмышлял, нужно ли нам идти вместе с ним, после кивнул в знак согласия.
– Погодите, – обратился он к проводнику. – Коротко и ясно скажите, что произошло такого, что вы решили про убийство?
– Так я открыл двери-то, а он с ножом в груди! – сообщил проводник и снова перекрестился.
– Зачем же вы открывали?
– Так господин Соболев еще с вечера велел ему на это время ванну приготовить – еще сокрушался, что только в такую рань возможность имеется, а на позже все занято, – и предупредил, что спит он крепко, но разбудить его нужно неукоснительно и обязательно.
– Все ясно! – перебил его Иван Порфирьевич, потому что все действительно было ясно настолько, что продолжать не стоило. – Пройдемте, господа.
И мы пошли по пустому коридору в вагон первого класса. У нужной двери проводник чуть замешкался, отыскивая в кармане ключи, а господин Еренев его подбодрил:
– Это вы очень правильно поступили, что дверь сызнова заперли.
Проводник чуть приободрился, быстро извлек найденные ключи и открыл дверь. Получилось так, что дверь, будучи открывающейся в сторону коридора, отрезала меня от самого входа, и мне ничего не было видно. Еренев это заметил и сказал:
– Даша, давайте так поступим, я первым гляну, что да как, и уж потом решу, стоит ли вам это видеть?
– Конечно, – согласилась я.
И в самом деле, зачем я сюда отправилась? Что за зрелище предстанет за этой дверью? Возможно, такое, что я и сама его увидеть не пожелаю.
– Дарья Владимировна! – позвал Иван Порфирьевич. – Идите сюда.
Дедушка и проводники посторонились, давая мне место, потому как Иван Порфирьевич звал меня не в само купе, а лишь к его дверям.
– Раз уж пришли сюда, так взгляните. Вдруг ваш острый взгляд да способности ваши и здесь пригодятся.
Купе, в сравнении с нашим, казалось чуть просторнее. Возможно, оттого, что в нем не было верхней полки. Ею, видимо, могла послужить откидная спинка нижнего дивана, поднимаемая на специальном устройстве. Зато диван этот уж точно был шире наших. В остальном, если отвлечься от цвета деревянных рам и прочих предметов из дерева, от расцветки ковра на полу и обивки дивана, все было в точности таким же. Стул, передвижной столик, лампа с зеленым абажуром, даже пепельница. Вернее, пепельницы, потому что их было две, как и во всех других купе. Обе пусты. Занавески, сшитые на французский манер, которые можно подтянуть за веревочку, опущены.
На столе дорожный несессер[27]. Очень и очень дорогой. Почти все предметы – ножницы, кисточка для бритья, сама бритва и все прочее – с вызолоченными ручками. Стаканчик серебряный, с позолотой. Несессер лежал ближе к окну и был раскрыт, ближе к краю стола лежала папка для бумаг, тоже дорогая и солидная, как и сам ее хозяин. У самого окна, правее несессера, небольшой кожаный футляр. Закрытый. Рядом пустой стакан.
Я подавила вздох и перевела взгляд на тело Михаила Наумовича. Он лежал на диване в пижаме, босые ноги чуть свешивались за край ложа, голова несколько сползла с подушки, правая рука также свисает вниз, левая под одеялом. Одеяло прикрывает живот и часть ног. Из груди, с левой стороны, торчит рукоять ножа. Но, может, это был и не нож, нечто другое. Если я скажу, что смотрела на все это хладнокровно и спокойно, то это будет неправдой. Какое уж тут хладнокровие, когда речь идет о смерти человека, пусть едва вам знакомого, но все ж таки не чужого. Так что мысли, как я ни старалась привести их в порядок, скакали, и я никак не могла сосредоточиться на них. К примеру, отчего я решила, что это может быть рукоятью не ножа, а чего-то другого? И что еще меня смущает? То есть ясное дело, смущало меня многое. Заострившийся нос покойного, седина на висках, которую я вчера вроде не замечала. А может, ее не было вчера, может, она вот только что проявилась от испытанного этим милым человеком ужаса смерти?
Нет, в самом деле, очень похоже, что в последнюю свою минуту он что-то почувствовал и проснулся. Попытался встать и не смог, не успел. Не дали ему встать. Тело вновь откинулось на кровать, но ноги все же оказались в таком положении, что находились за пределами постели. И голова упала не в середину, а на нижний край подушки.
Впрочем, все это видит и Иван Порфирьевич, это увидят и поймут те, кому предстоит вести следствие. А вот то, что я сама не поняла до конца и что вертится у меня в голове, может, никто и не увидит, не почувствует, не заметит. Надо сосредоточиться и наконец начать соображать. Нож… Нож! И ни капли крови! Странно? Еще как!
Я присела и взглянула снизу. Рукоять орудия убийства не соприкасалась с телом, и оказалось возможным разглядеть крохотный фрагмент его железной части. Он был круглым. Как толстая игла. Где-то я видела похожее и даже название этому есть. Шило! Где видела? У скорняка, когда мне шили шубку. У сапожника видела. Но у сапожника шило было квадратным в сечении. И оба этих инструмента выглядели, как и положено выглядеть рабочим инструментам. Здесь же все, прежде всего рукоять, никак не вязалось с таким понятием, как работа. Конечно, шило возможно использовать где-нибудь в канцелярии, для подшивания документов, и рукоятка в этом случае может быть красивой и даже изящной. Но эта слишком уж хваткая, удобная для руки, как у оружия. Ладно, ничего умнее по этому поводу уже не сообразить.
Что еще меня смущало? Папка? Да! Она закрыта, но выглядит пустой. Зачем брать в дорогу пустую папку? Незачем! Значит, в ней что-то было. Может, этого «что-то» было совсем немного и оно так и лежит там, внутри папки? Но может быть и наоборот.