Сказанное веселит его, он босиком начинает приплясывать перед ней.
— Украли вашу одежду?
— Похоже, что так.
— Однако… тюремную одежду? Зачем?
Он перестает плясать и снова вешает голову.
— Я только знаю, что, когда лег спать, она была, а когда проснулся — исчезла. Как ветром сдуло. О, я понимаю, что это всего лишь тюремная одежда, грубая, полинявшая, неприглядная, мэм, она вряд ли что-нибудь значит для тех, у кого есть что-то получше. Но для голого человека…
— Дело в том, — вспомнила она, — что ее должны были забрать. Сегодня утром вам выдали зеленую больничную одежду.
Он отрицательно качает головой и вздыхает, но глаз не поднимает.
— Нет. Боюсь, что не выдали. Ничего, кроме этой кепки на мне и…
— Уильямс, — кричит она черному, который по-прежнему стоит у двери в отделение, будто думает убежать. — Подойдите сюда на секунду.
Он ползет к ней как побитая собака.
— Уильямс, почему пациенту не выдали форму?
Черный успокоился. Весь подобрался, улыбается, поднимает свою серую руку и показывает на большого черного в другом конце коридора.
— Вон миста Вашингтон назначен ответственным за белье сегодня. А не я. Нет.
— Мистер Вашингтон! — сказала, как гвоздь вбила, и он замер с тряпкой в руках. — Подойдите на секунду!
Тряпка беззвучно скользит в ведро, он медленно и осторожно прислоняет щетку к стене. Оборачивается, смотрит на Макмерфи, на черного коротышку и на сестру. Потом по сторонам, будто она могла окликнуть кого-нибудь другого.
— Подойдите сюда.
Он засовывает руки в карманы и шаркающей походкой идет по коридору. Он всегда ходит медленно, и я понимаю, что, если он не будет пошевеливаться, она его скует и испепелит на мелкие кусочки одним своим взглядом. Всю ненависть, ярость и раздражение, которые она намеревалась излить на Макмерфи, теперь излучает по коридору на черного, и он чувствует, как они обжигают ему кожу, — снежный буран, который еще более замедляет его продвижение. Он вынужден согнуться, голова впереди, руки волочит за собой. Иней покрывает его волосы и брови. Он сильнее наклоняется вперед, но шаги его становятся все медленнее. Ему никогда не дойти.
Тут Макмерфи начинает насвистывать «Милую Джорджию Браун», и сестра наконец-то отводит взгляд. Теперь она взбешенная и в отчаянии, как никогда, — более взбешенной я ее еще не видел. Исчезла ее кукольная улыбка, превратилась в натянутую — тоньше не бывает — раскаленную проволоку. Если бы кто-нибудь из пациентов оказался сейчас здесь, Макмерфи мог бы собирать свой выигрыш.
Наконец черный добирается до нее, на это у него ушло два часа. Она делает глубокий вдох.
— Вашингтон, почему пациенту сегодня утром не выдали смену зеленого? Разве вы не видели, что на нем нет ничего, кроме полотенца?
— А кепка? — шепчет Макмерфи и стучит по козырьку пальцем.
— Мистер Вашингтон!
Большой черный смотрит на коротышку, тот начинает снова ерзать. Большой долго смотрит на него глазами-радиолампами, решает рассчитаться с ним позднее, потом поворачивает голову и оценивающим взглядом окидывает Макмерфи, отмечая большие крепкие плечи, кривую улыбку, шрам на носу, руку, прижимающую полотенце, а потом переводит взгляд на сестру.
— Я считал, — начинает он.
— Он считал! Вам нужно делать, а не считать! Немедленно выдайте ему форму или отправитесь в гериатрическое отделение! Месяц работы с подкладными суднами и грязными ваннами поможет вам оценить тот факт, насколько незначительный объем работ выполняют в этом отделении санитары. В любом другом отделении кто, по-вашему, драил бы этот пол весь день? Мистер Бромден? Вряд ли, и вы отлично это знаете. Мы освобождаем вас, санитаров, от большей части хозяйственных работ, чтобы вы могли смотреть за больными. В том числе следить, чтобы они не щеголяли голыми. Вы можете себе представить, что произошло бы, если бы одна из молодых сестер пришла раньше и вдруг обнаружила, что по коридорам разгуливает больной без униформы? Вы можете себе такое представить?
Большой черный не слишком уверен, может ли, но ему понятен ход ее мыслей, и он ковыляет в бельевую за комплектом зеленого для Макмерфи — размеров на десять меньше. Шажками возвращается, вручает, сопровождая это взглядом, полным такой черной ненависти, какой мне еще не приходилось видеть. Макмерфи смущен, не знает, как быть с обмундированием, которое ему протягивает черный: в одной руке у него зубная щетка, другой он поддерживает полотенце. Наконец решается: подмигивает сестре, пожимает плечами, разворачивает полотенце, развешивает и расправляет его у нее на плечах, словно сестра — вешалка.
Я вижу, что все это время под полотенцем были трусы.
Уверен, она предпочла бы его увидеть совсем голым, чем в этих трусах. В немом бешенстве она уставилась на больших белых китов резвящихся на трусах Макмерфи. Этого она уже не может вынести. С минуту она приходит в себя, затем поворачивается к коротышке. Голос не слушается ее, дрожит — настолько она рассвирепела.
— Уильямс… мне кажется… к моему приходу вы должны были почистить окна дежурного поста.
Коротышка, как черно-белый жук, рванул от опасности.
— А вы, Вашингтон… вы…
Вашингтон чуть ли не рысью возвращается к своему ведру.
Она ищет глазами, в кого бы еще впиться. Замечает меня, но из спальни появляются другие пациенты и пялятся на нас. Она прикрывает веки и пытается сосредоточиться. Нельзя, чтобы видели ее лицо таким: белым, искаженным яростью. Она собирает всю силу воли. И вот губы снова подобраны под белым носиком — проволока раскалилась докрасна, померцала секунду, а потом с треском застыла, как остывает расплавленный металл и неожиданно становится тусклым. Губы приоткрываются, между ними показывается язык — кусок шлака. Глаза снова открываются, они, как и губы, такие же странно скучные, холодные и безжизненные; тем не менее она окунается в свою повседневную работу, здоровается со всеми, словно никаких перемен в ней не было, надеется, что больные еще не отошли от сна и ничего не заметят.
— Доброе утро, мистер Сефелт, как ваши зубы, лучше? Доброе утро, мистер Фредриксон, мистер Сефелт, вы хорошо сегодня спали? Ваши кровати стоят рядом, не так ли? Кстати, до меня дошли сведения, что вы вступили в какой-то сговор с лекарствами: отдаете их Брюсу, мистер Сефелт, да? Мы обсудим это позднее. Доброе утро, Билли. По дороге на работу я встретила вашу маму, она просила обязательно передать вам, что все время думает о вас и уверена: вы не будете ее расстраивать. Доброе утро, мистер Хардинг. О, какие у вас ободранные и красные пальцы! Вы опять грызли ногти?
Не дожидаясь ответа, даже если он у них был, она разворачивается к Макмерфи, который так и стоит в одних трусах. Хардинг глядит на китов и присвистывает.
— Что касается вас, мистер Макмерфи, — говорит она, улыбаясь сладким как сахар голосом, — если вы закончили демонстрировать свои мужские достоинства и безвкусное нижнее белье, то вам следует вернуться в спальню и надеть костюм.
Он отдает честь ей, пациентам, которые глазеют на его китовые трусы и сыплют шуточками по этому поводу, и, ни слова не говоря, направляется в спальню. Она поворачивается, идет в противоположную сторону и впереди себя несет красную однообразную улыбку. Прежде чем за ней закрывается дверь в стеклянный пост, из спальни в коридор снова выплескивается его песня.
— «Привела меня к себе и обмахнула веерко-ом», — слышу, как он шлепнул себя по голому пузу, — «„Ох, люб мошенник этот мне,“ — шепнула маме за столом».
Я подметаю спальню после того, как ушли все больные, лезу под кровать Макмерфи и вдруг слышу запах, впервые с тех пор, как попал в больницу. В этой большой, заставленной кроватями спальне, где спят сорок взрослых мужчин, всегда царили тысячи других липких запахов — пахло дезинфекцией, цинковой мазью, присыпкой для ног, мочой, кислым старческим калом, питательной смесью, глазными каплями, затхлыми трусами и носками, даже если они были сразу из прачечной, крахмальным бельем, зловонными кислыми ртами с утра, банановым машинным маслом, а иногда и паленым волосом, — но никогда раньше не пахло здесь рабочим потом, мужским запахом пыли и земли с полей.
* * *Весь завтрак Макмерфи хохочет и тарахтит со скоростью сто миль в час. Он решил, что после такого утра Большая Сестра — легкая добыча. Не понимает, что лишь застал ее врасплох и теперь она непременно соберется с силами.
Разыгрывает из себя шута, пытается кого-нибудь рассмешить. Его беспокоит то, что они только вяло улыбаются и иногда хихикают. Подкалывает Билли Биббита, за столом напротив, заговорщицки говорит:
— Эй, Билли-бой, помнишь, как в тот раз в Сиэтле мы подцепили двух телок? Кутнули на славу!
Билли отрывается от тарелки и смотрит на него вытаращенными глазами. Открывает рот, но не может вымолвить ни слова. Макмерфи поворачивается к Хардингу:
— Мы бы никогда не смогли снять их так быстро, но они где-то слышали про Билли Биббита. Тогда еще его называли Билли Дрын. Девочки уже собирались отвалить, но вдруг одна глянула на него и говорит: «Ты тот самый Билли Дрын? Со знаменитым в четырнадцать дюймов?» А Билли опустил глазки, покраснел — вот как теперь, — и все уладилось. Помню, пришли мы с ними в отель… и потом уже слышу ее голос с кровати Билли: «Мистер Биббит, вы меня разочаровали. Я слышала, что у вас че-че-че-черт побери!»
И заходится, хлопает себя по колену, щекочет Билли большим пальцем так, что я начинаю бояться, как бы Билли не упал в обморок: так он краснеет и улыбается.
Макмерфи говорит, что пару бы хорошеньких телочек сюда — и ты на седьмом небе от счастья! Кровать тут — мягче не бывает, а какой стол шикарный. Трудно поверить, что кому-то здесь не нравится!
— Посмотрите на меня сейчас, — обращается он к острым и поднимает стакан к свету, — в первый раз за полгода пью апельсиновый сок. Хо, отлично! Если вы спросите, каким завтраком меня угощали на этой ферме, я, конечно, смогу описать, как он выглядел, но названия не подберу ни за что. Три раза в день: утром, днем и вечером — одинаково горелое и черное, и в нем картошка, все вместе похоже на кровельную смолу. Знаю одно: это был не апельсиновый сок. А теперь посмотрите: бекон, тост, масло, яйца, кофе — милашка на кухне спрашивает, хочу я черный или с молоком, и благодарит — и прекрасный! большой! холодный стакан апельсинового сока. Ха, даже если мне заплатят, я не уйду отсюда!
После каждого блюда он берет добавку, девушке, которая на кухне наливает кофе, назначает свидание после того, как его выпустят, делает комплимент поварихе-негритянке, говорит, что она готовит лучшую в мире глазунью. К кукурузным хлопьям подают бананы, он берет целую горсть и обещает черному украсть для него один: мол, больно ты выглядишь голодным, а черный косится на стеклянный ящик, в котором сидит сестра, и говорит, что санитарам нельзя есть с больными.
— Нарушается порядок в отделении?
— Точно так.
— Не везет… — Очищает бананы прямо под носом у черного, съедает их один за другим и говорит: — Если захочешь чего-нибудь из еды, Сэм, сразу говори.
Покончил с последним бананом, хлопает себя по пузу, встает, направляется к выходу. Большой черный загораживает дверь и объясняет, что пациенты должны сидеть в столовой, а выходят все вместе в семь тридцать. Макмерфи удивленно смотрит на него, точно не верит, не знает, что и думать, поворачивается, вопросительно смотрит на Хардинга. Хардинг кивает, тогда Макмерфи пожимает плечами и возвращается на место.
— Мне, конечно, ни к чему нарушать ваш чертов порядок.
Часы в дальнем конце столовой показывают четверть восьмого — врут, что мы здесь сидим только пятнадцать минут, ведь понятно: мы здесь не меньше часа. Все закончили есть, откинулись на спинки стульев, наблюдают, когда большая стрелка передвинется на семь тридцать. Черные забирают у овощей заляпанные подносы и увозят двух стариков в колясках, чтобы обмыть из шланга. В столовой половина народу прилегла на руки, рассчитывая вздремнуть, пока не вернулись черные. Больше заняться нечем — нет ни карт, ни журналов, ни головоломок. Спи или смотри на часы.
Но Макмерфи не может сидеть сложа руки, он должен что-нибудь устроить. Погонял минуты две ложкой остатки еды на тарелке и уже готов к новым развлечениям. Цепляет большими пальцами за карманы, отклоняется вместе со стулом на задние ножки, смотрит одним глазом на настенные часы и трет нос.
— А вы знаете… эти часы напомнили мне мишени на стрельбище в форте Райли. Как раз там я получил свою первую медаль «Отличный стрелок». Макмерфи Меткий Глаз. Кто хочет поставить против меня вшивенький доллар, что я не попаду этим кусочком масла прямо в середину циферблата или по крайней мере в циферблат?
Ставки делают трое, он берет масло, кладет на нож и стреляет. Кусочек прилипает в добрых шести дюймах слева от часов. Над ним смеются, пока он рассчитывается за проигрыш. А они все никак не успокоятся, дразнят его: Меткий Глаз или метко в глаз, но вот черный коротышка привозит овощей, вымытых шлангом, все утыкаются в свои тарелки и стихают. Черный чувствует: здесь что-то не то, но никак не врубится. И, наверное, никогда бы не догадался, если бы старый полковник Маттерсон не повел глазами вокруг. Вот он увидел прилипшее к стене масло, показывает на него пальцем и начинает читать одну из своих лекций, объясняя нам все терпеливым грохочущим голосом, как будто в его словах есть какой-то смысл:
— Мас-сло… это рррес-пу-бликанская партия…
Черный смотрит, куда указывает полковник, и видит, как оно медленно ползет вниз по стене, словно желтая улитка. Черный хлопает глазами, но ни слова не говорит, даже не повернулся посмотреть, чьих рук это дело.
Макмерфи толкает в бок сидящих с ним рядом острых, что-то шепчет, а через минуту они кивают, он кладет три доллара на стол и откидывается на спинку стула. Все поворачиваются на стульях и наблюдают, как масло медленно стекает вниз по стене, скользит, вдруг останавливается, затем снова устремляется вниз, оставляя за собой на краске блестящий след. Все молчат. Смотрят на масло, потом на часы, снова на масло. Теперь часы пошли.
Масло касается пола примерно за полминуты до семи тридцати, и Макмерфи полностью отыгрывается.
Черный очнулся, отрывает взгляд от масляной дорожки на стене и сообщает, что мы можем идти. Макмерфи прячет деньги в карман, обнимает черного за плечи и то ли ведет, то ли несет его по коридору в дневную комнату:
— Прошло уже полдня, дружище Сэм, а я только-только отыгрался. Нужно пошевеливаться, чтобы взять упущенное. Как насчет получить колоду карт, которая спрятана в том шкафчике? Вот тогда посмотрим, смогу ли я переорать ваш громкоговоритель.
Почти все утро старается наверстать — играет в очко, теперь уже на долговые расписки вместо сигарет. Два или три раза передвигает карточный стол, чтобы не сидеть под громкоговорителем. Ясно, что музыка действует ему на нервы. Наконец идет к дежурному посту, стучит в стекло, Большая Сестра поворачивается в своем кресле, открывает дверь, и он спрашивает, как насчет того, чтобы на некоторое время выключить эту адскую машину. Теперь Большая Сестра спокойна, как никогда, — полуголый дикарь, который носился здесь и выводил ее из себя, уже исчез. Улыбка у нее твердая и уверенная. Закрыла глаза, отрицательно качает головой и очень вежливо говорит Макмерфи: «Нет».
— Неужели даже громкость убавить нельзя? Совсем не обязательно, чтобы весь штат Орегон слушал, как целый день, по три раза в час, Лоуренс Уэлк играет «Чай вдвоем»! Если бы хоть немного слышать, как люди делают ставки, можно было бы и дальше играть в покер…
— Вам уже объяснили, мистер Макмерфи, что азартные игры на деньги нарушают установленный в отделении порядок.
— О'кей, тогда убавьте так, чтобы можно было играть на спички, на пуговицы от ширинки, но только сделайте эту чертову штуку тише!
— Мистер Макмерфи. — Замолчала и ждет, когда ее спокойный менторский тон дойдет до его сознания; она уверена, что все острые в отделении слушают их разговор. — Хотите знать, что я думаю? Вы — большой эгоист. Неужели вы не замечаете, что, кроме вас, в больнице есть и другие? Есть старые люди, которые не слышат радио, если оно работает тихо, те, кто просто не в состоянии читать или складывать головоломки или… играть в карты и выигрывать сигареты у других. Для некоторых, таких, как Маттерсон и Киттлинг, музыка, звучащая из громкоговорителя, — это все, что у них осталось. А вы хотите и это у них отнять. Мы всегда готовы выслушать предложения и просьбы, но, мне кажется, вам иногда стоит думать и о товарищах.
Он оборачивается, смотрит на хроников, чувствует, что какая-то истина в ее словах есть. Снимает кепку, запускает руку в волосы и вновь поворачивается к ней. Он так же хорошо, как и она, понимает, что все острые прислушиваются к каждому их слову.
— О’кей… Я не подумал об этом.
— Я так и решила.
Он подкручивает маленький рыжий клок, выбивающийся из зеленой куртки у шеи, а потом говорит:
— А если мы перенесем карточный стол куда-нибудь еще? В другую комнату? Например, в ту, куда убираются столы перед собранием. Весь день она пустая. Там можно играть в карты, а старики пусть слушают здесь свое радио. И все будут довольны.
Она улыбается, снова закрывает глаза и качает головой:
— Конечно, вы можете обсудить это предложением с другими представителями медперсонала, но, боюсь, мнение у всех будет совпадать с моим: у нас не хватает персонала, чтобы наблюдать за двумя дневными комнатами. И, пожалуйста, не опирайтесь на стекло, у вас жирные руки, останутся пятна. А это значит дополнительная работа другим.
Он отдергивает руку, хочет что-то сказать, но умолкает, понимая, что сказать-то как раз нечего, разве только обругать ее. Лицо и шея у него красные. Он делает глубокий вдох, собирает всю свою силу воли, как она утром, сообщает, что просит извинить его за то, что потревожил ее, и возвращается к карточному столу.