— Любка собирается с нами рассчитываться за твои услуги? Что она тебя все время дергает, у нас, между прочим, выходной день!
Соседка переехала в другой дом, встречи прекратились, а сейчас оказалось, что это-то и была любовь!
Девочка с трехцветными волосами и длинноносыми, как у клоуна, ярко-синими туфлями нежней сжимала плечи незнакомого мальчика под слова: "замороженными мыслями в отсутствии, конечно, тебя" и понимала, что пойдет с этим мальчиком после окончания банкета и сделает все, что он захочет, потому что то, что происходит сейчас и есть настоящая взрослая жизнь с настоящими судьбоносными решениями и жертвами; невесты ласково склоняли головы на плечи таких же безъязыких — до музыки — как и они, женихов, родители молодых утирали счастливые слезы, и только официанты, да сам Алик раздраженно пытались отключиться, не слушать в восемьдесят пятый раз набившие оскомину откровения второго языка. Но карманы их наполнялись к концу вечера веселыми шуршащими бумажками, ради которых они слушали требуемое в восемьдесят шестой и далее, далее…
Утром похмельный инженер страдал от визга своей не в меру активной половины и не понимал, какой черт понес его вчера плясать и обжимать забытую Любку — ради чего? Девочка обнаруживала, что ее избранник оказался таким же жлобом, как и предыдущие, и, более того, каблук выходной ярко-синей туфли сломан уже навсегда, и бежала в чужой квартире в туалет вернуть природе ее дары, какая-то мама плакала ночь напролет, не в силах вспомнить, вручила ли она подарок молодым, лишь невесты и женихи сохраняли былую нежность — кто неделю, до первого визита к родителям, кто дольше, но это уж как повезет.
— Умеют люди устроиться, — подумал Валера, усаживаясь и отбрасывая со своей тарелки салфетку, белую, как плевок пожарника. После целого штрафного — фужера водки немного отпустило, Валера налил еще раз, выпил вместе с остальными, поковырял салат с фальшивыми крабами, огляделся. Перед стойкой в сизом дыму плавали потные пары: дамы блистали турецкими шелками на тугих боках и грудях, кавалеры, огуречными плетями распустившие руки по обширным спинам партнерш, неаккуратно переступали белорусскими ботинками по ограниченному пространству импровизированной танцплощадки. Валере захотелось любви и ласки, он, не спрашивая, потянул Вику за руку в круг танцующих, и новая пара закачалась под сладкие звуки, не обременяя себя попаданием в ритм.
Жлобы чистой воды, незамутненные, без примесей встречаются в природе не слишком часто и, как пример совершенного в своем роде явления, оказывают сильное воздействие. Алик жлобство приятеля почитал за брутальность, видел в Валере личность, какой сам не смог бы быть никогда, не то, что завидовал уважал. За что? За то, что считал прямодушием, вместо хамства, силой, вместо грубости, непосредственностью, вместо невежества, смелостью, вместо наглости. В случае с Валериной женой, а бывшей Аликовой подругой, когда они расходились с Валерой, и требовалось определиться в выражениях симпатии и сочувствия, решить про себя, кто прав, кто виноват, кому сопереживать, Алик принял сторону приятеля, демонстрируя подлинный демократический дух. Настоящий мужчина, а настоящие, увы, не встречаются без душка этакого мачизма, пожалеет женщину всегда, в любой ситуации, особенно, если она не права, каковая жалость, безусловно, является проявлением на свой лад гендерного шовинизма, как бы благородно ни выглядела. Алик своим демократическим духом уничтожал душок мачизма, как дезодорант — пот, на корню. А скорей всего и вовсе не потел, а родился женственным. Потому Валера служил для него источником непреходящего очарования и соблазна. Только не надо искать подтекста и вытаскивать на свет Божий латентный, или еще какой ни на есть гомосексуализм, женственный мужчина распространен гораздо более, чем заяц русак или канадский клен, возможно, эта формация со временем совершенно вытеснит остальные. Да и кто из современных думающих людей не склоняется к идее демократии, не мечтает прислониться к ней, как к дубу, наподобие рябины из ставшей долгосрочно популярной в советские времена песни.
Но когда Вика ушла танцевать с Валерой, Алик все-таки затосковал. Чуткий Володя, плавно опрокидывая в себя очередную порцайку водки, взглянул на собутыльника и приступил к традиционному рассказу из народной жизни. Подобными рассказами он обычно развлекался и развлекал Алика после окончания работы, когда они заходили отметиться в рюмочную, расслабиться перед дорогой домой. Рассказывал Володя замечательно и если бы после окончания своего актерского факультета пошел по правильной стезе — или колее? — или поехал? впрочем, он уже отправился в никуда, в свое новое повествование — то несомненно достиг бы высот в этом жанре.
Работа тамадой приносила живые деньги без налога, сразу и много, семья была сыта и довольна, неясные перспективы актерской карьеры все более размывались. Упершись в энергично сжатый кулак светлой головой (сегодня Володя был блондином и «представлял» в смокинге с большим, в белый горошек, галстуком-бабочкой, он считал своим долгом менять «сценический» образ хотя бы раз в полгода и, действительно, менял до полной неузнаваемости, исключая приятную округлость стана и хорошо темперированный баритон) рассказчик начал с места в карьер:
— Про самоубийцу тебе рассказывал?
— Не припомню, — вяло отвечал Алик, покинутый одной из любимых женщин.
Самоубийство— В Псковской области, где я однажды проторчал два месяца и от скуки устроился работать в тамошнем колхозе пастухом, довелось мне познакомиться с прелюбопытным мужичком.
Речь Володи удивительным образом изменилась, словно он читал текст с невидимого другим листа старой книги. Алик подозревал, что рассказы Володя готовил заранее и долго оттачивал, но в этом он, как и во многом другом, ошибался, Володя выступал экспромтом, только быть Володей-тамадой переставал.
— Мужичок, будущий мой коллега, служил главным пастухом, меня определили к нему под начало. Прежде всего в его внешности бросалась в глаза необычайная худоба и красное лицо, я решил, что пастух, должно быть, крепко выпивает. Пастух выпивал средне, далеко не каждый день, а через неделю-другую я стал таким же краснорожим, как он, от солнца и ветра. Он поручил мне взрослых коров, оставив себе первотелок. В то время как мои матроны мирно паслись, я мог подремать на солнышке, почитать, пастух же не знал ни сна, ни отдыха. Телки, надо тебе сказать, совершенно дикие животные, никакого языка не понимают, норовят забраться подальше в болото, без конца попадают в истории, некоторые, особо резвые и шаловливые, сбегают из стада, после приходится их долго искать — все, как у людей. Иногда мы объединялись, и если телки вели себя мирно, пастух позволял себе сходить домой в деревню, пообедать. Воротившись, он обязательно преподносил мне бутылочку самогона и что-нибудь из снеди. Не совру, если скажу, что нигде я не ел с большим удовольствием. Его жена, хозяйка, как он выражался, готовила просто и вкусно: вареники с картошкой и луком, пшеничные лепешки, молодая картошечка с душистым укропом и шкварками. Самогон пастух гнал лично и очень гордился его крепостью, самогонный аппарат достался ему еще от отца, пережив не один рейд по борьбе с нею, проклятой. Один раз, аккуратно подбирая коричневым в трещинах пальцем каплю, побежавшую по бутылочке, он скупо заметил, что иного самогон погубил, а его, так, спас. Я пристал с расспросами, чтобы продлить время беседы и блаженного отдыха, не хотелось вставать, двигаться по жаре, усмирившей даже шальных телок. Объединенное стадо разлеглось на лужке, ленясь щипать жесткую, как проволока, июльскую траву, мы сидели под кустами в тени и курили горький «Беломор». Пастух задумчиво пожевал мундштук, глядя перед собой прозрачными глазами с особенным отсутствием всякого выражения, в точности, как его подопечные и поведал мне свою историю. Оказывается, он происходил из семьи самоубийц. Отец его покончил с собой, не дожив до сорока, без видимой причины. Дед причину, вроде бы, имел, но в те времена тотальной коллективизации и раскулачивания подобные причины были в деревне у каждого второго, а о прадеде за давностью лет не могли сказать ничего определенного, кроме того, что повесился в амбаре, имея на руках двух малолетних сыновей и жену на сносях. По достижении определенного возраста все мужчины семьи вешались, выбирая один из самых мучительных способов самоубийства. Когда пастух женился, молодая жена, зная о дурной наследственности мужа (в деревне не скроешь ничего), принялась таскать его по попам и бабкам-знахаркам, чтобы заговорить, беду отвести. Только не помогло, а может, наоборот спровоцировало. Затосковал пастух. Стало его тянуть в амбар, без дела. Дальше хуже, сидит, бывает, на крылечке вечером после работы, а как будто кто в спину толкает — иди в амбар, иди, дело сделать надо. И чувствует, что уж хочется ему с собой это худое дело сделать, иногда так сильно, хоть вешайся, да об том и речь — вешайся. Пару раз отгонял морок работой, дрова принимался колоть, или другое что по хозяйству. Но как-то по осени поставил самогон варить, да присел к окну. А дом у него — последний на улице, дальше дорога и лес, нет домов. Сидит, смотрит, как дорога перед лесом поворачивает, и такая тоска его берет, мочи нет, чувствует, если сейчас не пойдет и не повесится, так с ума сойдет. Хотел жену кликнуть, она за домом кур кормила, и на это сил не хватило, чуть не бегом побежал в амбар. А там веревка лежит, словно припасена кем заранее. Он веревку приладил к стропилам, козлы притащил с улицы, залез уж, немного осталось, и петлю навязал, да слышит жена кричит, истошно так:
— Ой батюшки, что делается! Иди быстрей, Николай, у тебя пар идет из-под крышки!
— Это же у меня весь самогон так улетит, — испугался пастух, петлю бросил и побежал в дом. Бестолковая баба напутала, все шло как надо, но в дому пастух опомнился, сообразил, что чуть себя жизни не лишил. Колени у него подогнулись, только и успел на лавку к тому же окну сесть. Смотрит на дорогу, как до этого смотрел, а из-за поворота, что перед лесом, выходят пятеро мужчин, неместных, причем некоторые из них так чудно одеты, в долгополые зауженные пиджаки, в картузы высокие, а один и вовсе в круглой шляпе. Сапоги у них тоже странные, с узкими носами и мягкими голенищами. Одежка вся черная, даже шейные платки. Сразу пастух понял, что к нему идут, страшно сделалось и муторно, а от окна не отойти, словно кто держит.
Подошли мужики, точно, к нему, к открытому окну. Старший — это пастух решил, что старший, так-то они все одного возраста и на лицо похожи, вроде на батьку не смахивают, но батьку-то он только по фотографии помнит; старший, потому что другие его слушают, — оперся локтем о подоконник, а окна у пастуха в доме высокие, простому человеку до подбородка, если с улицы мерять, и так лоб в лоб и говорит:
— У нас не положено, начавши дело на середине бросать! — и глядит сердито.
Пастуху совсем худо стало: "Надо срочно в амбар возвращаться" — думает, а тут жена опять как закричит:
— Николай, да ты видел ли, что у тебя делается! — И ногами затопала, загремела ковшом.
Тут марь-то и сошла с него. Кинулся к самогону, а как вернулся, мужиков уж нет, дорога пустая, и с души немного отлегло. После первачка выпил, совсем отпустило. И с тех пор уж больше не тянуло в амбар, как отрезало.
Володя замолчал, и Алик посмотрел на площадку с танцующими. Ни Валеры, ни Вики среди них не было. Алик подумал, что у него нет никаких оснований нервничать по этому поводу, а еще подумал, что он, собственно, и не нервничает, с чего вдруг. Взглянул на Володю, не заметил ли тот, не решил ли, что он, Алик, обеспокоен совместным отсутствием друга и Вики. Нет, похоже, Володя раздумывает над собственным рассказом. Или только вид делает? Кто его знает, никогда не следует думать, что окружающие так просты, как выглядят, может быть, Володя давно заметил, что парочка удалилась и специально вытащил очередную мифическую историю, чтобы отвлечь Алика. Да нет же, у него привычка рассказывать нечто подобное после работы, наверное, хочет перестроиться, выйти из утомительного образа массовика-затейника, соответствовавшего социальному статусу обедневшего нового русского.
Валера с Викой появились из маленького коридорчика за площадкой и, как ни в чем ни бывало, уселись на свои места. Алик открыл было рот, чтобы спросить "Вы что, курили?", едва успел промолчать, Вика еще подумает, что он ревнует, а Валера не задержится с шуточками по этому поводу и наверняка станет утверждать, что Алик нервничал, а если доказывать обратное, выйдет еще смешнее. Впервые подумал о друге с неприязнью, но скоро прошло, забылось. Валера отчего-то увязывался с Володиными рассказами, словно сам был одним из персонажей. Идея показалась Алику забавной, но домыслить он не успел, потому что Вика опрокинула фужер с шампанским и залила юбку. Сразу же у всех мужчин появилось занятие, хотя исключительными правами на устранение последствий катастрофы обладал один Алик. Или нет?
ВикаУ Вики не ноги, а ножки, хотя довольно длинные и стройные, не нос, а носик. Алик называет ее синицей, с первого дня, потому что маленький аккуратный носик в сочетании с детскими еще пухлыми щеками, с яркими светлыми волосами действительно наводит на мысль о быстрой маленькой птице, веселой и подвижной. Ходит Вика на своих ножках не разгибая до конца колен, пошатывается чуть-чуть на высоких каблуках смешно и трогательно, вылитая птичка. Та свадьба, на которой они познакомились, не запомнилась ничем, кроме упорства матери жениха, без конца крутившейся рядом и строго вопрошающей у Алика, замучившегося менять пластинки:
— А нет ли у вас чего получше?
— Чего именно? — без надежды на успех спрашивал Алик.
— Не знаю, но получше, — сурово отчеканивала требовательная мамаша. Чего-нибудь такого медленного и романтического.
Он поставил дуэт Шер и Рамазотти, безотказно действующий на дам «сорокапяток», мамаша отвалила, но подошла молоденькая дурочка, вцепилась в рукав и горячо зашептала, выдыхая слова с карамельным привкусом:
— Вы не могли бы записать мне это на кассету, я заплачу, пожалуйста!
Алик не любил подобных заказов, сейчас кассету с любой записью можно купить в ближайшем ларьке, смысла в просьбе он не видел, если все-таки записывать, придется с дурочкой встречаться, не домой же ее приглашать, денег на этом не заработаешь, одна морока. Но девушка не отставала, пришлось сообщить ей номер телефона:
— Позвоните через день, если не передумаете, лучше с утра.
Она позвонила на следующее утро ровно в девять, когда дело доходит до личных капризов, девушки способны проявить удивительную собранность и целеустремленность. Алик договорился о встрече на Сенной у метро, подробно описав свою куртку и шапку, справедливо полагая, что не узнает вчерашнюю просительницу, потому, пусть она его узнает. Через три часа он вышел из стеклянной толстой двери, подтолкнувшей его в сутулую спину и тотчас увидел и узнал Вику, пробиравшуюся сквозь толпу к ступеням приподнятой над площадью станции. Он, вечно сомневающийся и беспрестанно взвешивающий к чему приведет то или иное действие, при одном взгляде на практически незнакомую девушку решил сразу — эта девушка будет с ним сегодня же — и мгновенно придумал где и как. Ни тени сомнения, ни другой тревожной тени, наблюдающей сверху, не удалось бы в тот миг напугать его прикосновеньем невесомой серой лапки. Его прогнозы, ни на чем, кроме как на неизвестно откуда взявшейся уверенности, не основанные, получили мгновенную — едва он увидел ее лицо — поддержку.
Наверное, так это всегда и бывает, настоящее, — вздохнул про себя Алик, когда они, неожиданно поцеловавшись и не сказав ни слова о заказанной кассете, спустились в обнимку со ступеней. Но еще успел перед их первым объятием подумать, зачем же она поднимается, не легче ли ему спуститься, и не нашел сил на такое простое действие. Вике пришлось подойти, забрать его сверху и вывести вниз, в водоворот людей и мелких снежных вихрей. Внизу Алик взял инициативу в свои руки и спросил, опять-таки неожиданно для себя перейдя на «ты» без малейшего усилия:
— Ты не против, если мы зайдем к моему приятелю? Здесь недалеко, это в институте, в ЛИИЖТе, у него там киностудия, можно спокойно посидеть.
Вика машинально кивнула, она кивнула бы на любое его предложение, и они, тесно прижавшись друг к другу, двинулись сквозь толпу.
В поле зрения поочередно возникали, чтоб немедленно исчезнуть: ларьки, ряды торговок с шарфами и носками в руках, переход через Московский проспект, желтые казенные стены зданий, проходная института, путаница коридоров с портретами выдающихся ученых и железнодорожников, хитросплетения лестниц, Витька, по прозвищу Длинный, оживленно, но, тем не менее, занудливо радующийся давно не виденному другу, тем паче с дамой, полуразрушенный картонный город, выстроенный на столе для съемок очередного гениального Витькиного проекта, совершенно новый клетчатый диван, дверь с колокольчиком, запираемая за длинным хозяином не дрожащей Аликовой рукой, подмигивающее припухшее веко вышеупомянутого хозяина и замечание, выглядевшее угрозой:
— Вернусь через полтора часа.
Через мгновение Алик шептал прямо в розовое гладкое колено, упиравшееся в его плечо: "Девочка, люблю, золотая моя" — все те слова, что часто говорятся в подобных случаях, но прежде никогда не употребляемые самим Аликом ни с женой, ни с кем-либо из немногочисленных подруг. А спустя месяц поздним вечером он целовал жену, как восемь часов назад целовал Вику и не только что не испытывал какого либо раскаяния, а напротив. Ситуация воспринималась совершенно естественно, словно Вика и Алла существовали в разных измерениях, и любовь к одной не влияла на любовь к другой, не мешала и не накладывалась, а высвечивала незнакомые прежде аспекты, казалось, давно решенных и вызубренных отношений. Но блаженная самоуверенная полигамия продлилась недолго. Себе Алик изменить не смог, перепутав имя, причем Алла не заметила, или сделала вид, что не заметила. Он напугался, задумался — и пошло-поехало, по кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке…
Какой свет качался в немытых окнах киностудии тогда, в первый раз, плясал на полированных подлокотниках дивана, на блестящих Викиных коленях неверный скупой декабрьский свет, печальный и не настоящий, как мультипликационный город на пыльном столе, торопя и побуждая новых любовников снова и снова останавливать мгновение сдавленным криком и коротким забытьем. — Ты счастлив, ты счастлив, — твердил свет, и Алик поспешно соглашался, вдыхая незнакомый еще утром, но такой родной сейчас запах ее кожи, золотистых волос, не успевших растрепаться на казенном диване без подушек. Викины ножки жили самостоятельной жизнью, выстукивая неслышную Алику мелодию, друг о друга, об пол, по ножке стола, в то время как возвратившийся хозяин поил гостей чаем из пожелтевших чашек с отбитыми ручками и щербинками по краям. — Заходите, ребята, — радушно приглашал свой в доску парень, посверкивая весьма обширной лысиной, глядя на Вику, как кот на блюдце с холявными сливками, и Алик решил, что завтра же, в крайнем случае, к началу следующей недели найдет другое пристанище, аварийный приют не для них. Ошибся, как всегда.