Буковские шалопаи едва не попадали от хохота.
- Если б это летом, так мы б тебя крапивою! Или в роголистник! Дюже сильно помогает!
- А то еще молочаем!
- Ничего! Мы его и так полечим! - причмокнул Данько.
И вдруг к нему шагнула Яринка:
- Пусти его, говорю!
- Ой! - засмеялся Данько.
- Пусти, говорю, гадкий! А то...
- А то что?
- Плюну в глаза!
- А не шутишь?
- Сроду с дураками не шутила!
- А ты знаешь, что тебе за это будет?.. И не сейчас, а потом... потом...
- А этого "потом" не будет!
- "Заплакала Марусина свои карие очи!.." - хрипло пропел Данько. Это про тебя.
- Так вот тебе задаток! - И девушка наотмашь дала Даниле пощечину. Ну? Получил? А сейчас приведу Ригора... с ружжом! Пускай заберет в холодную!
- Ты!.. У-ух ты!.. Ум-м! Ну, подожди!.. Теперь понял: он к тебе стежку протаптывал! К тебе!
- А хотя бы и ко мне? Какое тебе дело? Сосватал? Иль, думаешь, зимой тыкву не найду?..
- Ну, ладно! Назад он на карачках полезет!.. Хлопцы, разгоните девок! А с этим мы пойдем на плотину. Вот смеху будет!.. - Данько повернулся к Яринке: - Не будем его ни бить, ни топить. А будет он на шарварок* камни возить.
_______________
* Ш а р в а р о к - общинная повинность крестьян по починке дорог, плотин (укр.).
Всей гурьбой двинулись к плотине.
Там еще с осени навозили штабель камней исправлять шоссе.
Камни смерзлись, и первый булыжник едва вывернули. Когда набралось три или четыре, Данько махнул рукой:
- Хватит!.. Еще ж и погонщик будет. - Толкнул половецкого под бок: Эй, как тебя кличут?
- Павло...
- Ну вот, Павлуха, придется тебе эти камни по ту сторону плотины возить. Держи полу.
Парубки, хохоча, наложили камней в полу Павлухиного кожуха, а один еще и сел на него верхом.
- Н-но, дохлятина!.. Прицепите ему хребтуг с сечкой, а то овес не уродился!
И Павло, пошатываясь и поскальзываясь, понес свою позорную ношу.
- Братики... ох... нет сил... роматиз...
- Айда, девки! - прогундосила Мария Гринчишина. - Так они до утра играть будут. И вовсе не смешно.
Склонив голову на плечо, Яринка постояла с минуту и тоже пошла. Из-за этой покорности Павла она перестала его жалеть.
"Пускай возит... Если есть сила камни таскать, то мог бы и драться..."
А сердце у нее щемило. И знала, что позднее, как минует сегодняшняя злость, она его пожалеет. И станет плакать над его покладистым характером. И осудит себя за бессердечность, за то, что не согрела его добрым словом, не взяла с собою, как дорогую находку. Но произойдет это не сегодня... И станет ждать его еще и еще... но только он уже не придет. И ждать его будет всю жизнь - тихого и красивого... и беспомощного, как молитва.
ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Иванович касается некоторых
аспектов альтруизма
Вот уже с неделю, как я состою в должности придворного цирюльника у бывшего пана Бубновского. Сергей Львович день ото дня слабеет и лежит пластом. Доконает, видно, деда неприятная старческая болезнь.
Возила его невестка в волостную больницу, но там осмотрели и махнули рукой: куда такого древнего! Сейчас тут и молодым не хватает места. Да к тому же двойная операция!.. Надо было бы лет пять назад.
Поручили нашему фельдшеру Диодору Микитовичу изо дня в день, дважды в сутки, спускать старику мочу катетером. А там, мол... И врач, глядя на измученную женщину поверх очков, сложил указательные пальцы друг на друга - крест...
Диодор Микитович ходил к больному без особого желания, потому как "приношения" от учительницы брать побаивался.
Выходя, он только возмущенно кряхтел и чмокал губами: мол, живучий, каналия!
То обстоятельство, что Сергей Львович был когда-то действительным статским советником, не прибавляло Фастивцу славы, так как штатский генерал давно уже не имел никакой власти, к тому же частенько страдал тяжелой формой сенильного психоза.
- Ну ты гляди, что выделывают! - говаривал фельдшер в те минуты, когда старик терял чувство реальности и пребывал в каком-то совершенно ином мире. - А ишо бывшой помещик!.. Вот канальство!.. Таких, мадам, надобно тайно умерщлять, оне не токи для родственников, но и для медицины совсем не нужные... Ну, что с них возьмешь... Каналии все-таки эти старцы... Вы, мадам Бубновская, не так чтоб сильно сумливайтесь, они врежут дуба вскорости... До сиданья!
Старик же, когда приходил в себя после припадка психоза, был твердо уверен, что "Ниночка - благо'одная женщина" и не даст ему умереть.
А Ниночка в ответ вымученно улыбалась и, стыдливо отвернув лицо, может, в сотый раз за день подавала ему подставное судно.
Нина Витольдовна и кормит его с ложечки. Я знаю, как это тяжко отдавать себя всего, не требуя ничего взамен. Это значит - служить человеку, как богу, ведь и от бога люди прибыли не имеют.
Альтруизм, на мой взгляд, есть наивысшая степень гуманизма. Служить человечеству легко. А вот попробуй-ка послужить одному отдельно взятому человеку, зная его недостатки и прихоти, даже зло, которое он причинил людям. Здесь уж великие гуманисты умывают руки и оставляют поле деятельности для чернорабочих от гуманизма - всяческих мелких альтруистов. Я не хочу открывать секрета, кто мне милее.
Даже в унижении своем, которое познал Сергей Львович, заболев, он старался быть опрятным и, пока руки не дрожали, каждый день брился.
А после того как я увидел его желтовато-синее лицо в порезах, приходил ежедневно и брил старика, не ожидая благодарности ни от бога, ни от вас, дорогие мои люди. Ведь примером мне служила прекрасная женщина, пожалуй, единственный на свете человек, за которого я дал бы разрезать себя на куски. Альтруизм влечения? Нет. Альтруизм любви.
Как и прежде, старательно завернутые в тряпицу реликвии Сергея Львовича с ним - безделицы, которые только для него и представляют ценность. Какие-то кольца, какие-то камеи, какие-то медальончики...
Горе побежденным?.. Нет, я не хихикаю над судьбой старого Бубновского. Но как упрекать Революцию, которая разделила тягости пополам - между теми, которым они были уготованы навечно, и беспечальными владыками?.. Рано или поздно все возвращается на круги своя...
А каждый новый день приносил старику все больше и больше страданий наступала омерзительная и неотвратимая смерть от уремии. Даже ложка кипяченой воды, которую выпивал больной, вызывала безудержную рвоту.
Фельдшер Диодор Микитович, который никогда не знал, будут ли жить его пациенты, достаточно точно определял, когда они должны умереть.
- Ну, мадам Бубновская, они уже загибаются... Так что, помолясь богу, денька через четыре и вынос тела...
И старик, пожалуй, впервые начал сознавать, что даже благородная Ниночка не сможет его спасти. С безысходностью слабой натуры он сразу покорился своей участи. И когда Диодор Микитович начал готовить у него на глазах свой лошадиный шприц с глюкозой, старик лишь расслабленно махнул рукой. Все.
- Попа-а...
Нина Витольдовна не решается оставить больного. По ее просьбе за отцом Никифором иду я.
Тот, как всегда, побаивается покойников и тех, кто умирает. Жалобно моргая загнанными глазами, бормочет - а не рано ли еще? Все, мол, в руце божией. Христос милостив... Может, лучше молебен за здравие... Нет уж, батюшка, поможете переселить его душу туда, где ни печали, ни воздыхания...
Идем...
На следующее утро поехал я в волость и отбил телеграмму Виктору Сергеевичу.
Поздно вечером он приехал в Буки.
Не знаю, почему именно, но прежде всего он зашел ко мне.
Поздоровался без особой радости, но и без застенчивости.
- Д-да, - сказал Бубновский, зябко прижавшись к печи, - судьба всех людей оставаться сиротами. И вся разница между ними только в том, как каждый воспринимает свое сиротство. - Потом он невесело улыбнулся, помолчал. - Не знаю, как и быть... Папа был, может, и не плохим человеком, но не он предрешал приметы времени. А время наше жестокое, ух какое жестокое!.. Все перемешалось... "Кто был ничем, тот станет всем..." И каждый должен нести ответственность за преступления своего времени. И если в подвале поставили к стенке всю семью Николая Второго, то почему Сергей Львович Бубновский, действительный статский советник, должен умирать в белой палате роскошной больницы, а не в школьной кладовке? Что?.. Может, именно поэтому мне и не следует посыпать голову пеплом... Вы что-то сказали?.. Да, кстати, свежий анекдот, из юмора могильщиков. У одного, понимаете, умирает теща. В это время в открытую форточку влетает большая муха. Старушка слабым движением руки отгоняет ее от лица. "Мама, - делает замечание зять, - будьте целеустремленней! Не отвлекайтесь!" Вот так. Однако надо идти за последним благословением.
Он неторопливо оделся, потом буркнул:
- Вы знаете, я хочу просить вас... Ну, понимаете...
- Понимаю.
Простоволосый, в одной только косоворотке, я перебежал с ним от крыльца до крыльца.
Постучал в дверь к учительнице:
- Нина Витольдовна, на минутку.
- Нина Витольдовна, на минутку.
Она вышла заплаканная.
- Нина Витольдовна... приехал Виктор Сергеевич... попрощаться...
- Просите, - вздохнула она. - Только и вы побудьте при этом.
Я понял, не примирения с мужем боится она, а его цинизма...
Виктор Сергеевич вошел почти на цыпочках. Поморгав, поздоровался с Ниной Витольдовной. Катю, смотревшую на него со страхом, поцеловал в головку.
Подвинул ногой неуклюжий табурет (мое изделие) к отцовской кровати, сел, уперся руками в колени и тяжело вздохнул.
Старик спал или делал вид, что спит.
- Папа! - тихо позвал Бубновский. - Папа, это я, Виктор.
Умирающий открыл глаза, но головы не повернул.
- Ниночка... благо'одная женщина... - И прикрыл дряблыми желтыми веками запавшие глаза, полные слез.
- Папа, я отвезу тебя в больницу... в уезд...
- Если помирать... то лучше здесь... у Ниночки... Здесь на меня... никто... никакой хам... не глянет искоса... За то, что я еще жив... Пошевелил сухими губами: - В-во-ды...
Подбежала Нина Витольдовна, влила ему в чуть приоткрытый рот чайную ложку кипяченой воды. Его сразу же стошнило.
В комнате стоял стойкий кисло-горький запах.
- Умираю... Виктор... - прошептал Сергей Львович. - Как страшно... сейчас все узнаю... все испытаю... Хотел бы быть тобой... Мефистофелем... желчным Вольтером...
И вдруг Виктор Сергеевич зажмурился, его лицо перекосилось судорогой. Он упал с табурета на колени, положил голову на грудь отца.
- Теперь я один... один! О боже!
И он зарыдал таким страшным голосом, будто тигр ревел.
- И я тоже... я тоже... папа... мертвый! Как я буду, папа?! Зачем оставляешь меня одного на этом свете? Зачем меня породил?!
- Мне... все равно... Ты мог... укорять меня... пока я был жив...
И старик снова закрыл глаза и, кажется, заснул.
В комнатке было тихо, как в глубоком погребе.
Виктор Сергеевич тяжело поднялся, машинально отряхнул галифе, сел на табурет. Прищуренными заплаканными глазами косился на свою бывшую жену.
- Вам очень тяжело, Нина... Я вам признателен... Как жаль... что вы... что я... недостоин вас... Но ничего... ничего... все будет хорошо.
И я впервые на своем веку увидел то, что, пожалуй, не видел никто. На его ядовито-красивом лице промелькнула серая тень смерти.
ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой автор рассказывает, что Степан Курило
совсем отбился от рук
У Василины Одинец уже начали привыкать к посещениям Степана. И хотя сама Василина, да и ее мать, предостерегали Курило - ой, быть беде, ваша София такое натворит!.. - Степан каждый раз находил повод попозже вечером постучать в замерзшее стекло окна Василины.
- Идите вы, мил человек, извиняйте на слове, к лешему! - сердилась женщина, но двери открывала. Гневно взмахивала маленькой округлою рукой, будто била кого-то арапником, брала руку в руку возле запястья и укладывала их так на колени.
- Ну, так не пришла еще вам бумага от военкома? - спрашивал Степан. И это было поводом для беседы.
- А-а... Кому мы теперь нужны... Ай, кому мы нужны!.. Спрашиваете!.. А то сами не знаете, что из этого дива не будет пива!
- Нет... Погодите... погодите... сам военком Калнин пообещал мне. А это такой человек!.. Латыш. Кремень.
- Все они... - с болью и почти с ненавистью щурилась женщина.
- Потерпите еще... потерпите... Я вон там, в сенях, с пуд жита оставил...
- Слышь, Василина! - кричала с печи сухорукая старуха, которая до этого не вмешивалась в разговор. - Они снова жита принесли! Сколько ж это теперь мы им должны, а? Иль, может, на отработок?.. Ты спроси их, Василина! - кричала она на всю хату, словно Степана при этом и не было.
- Ай, отстаньте вы со своим житом! - сердилась молодая хозяйка. Кому что, а курочке просо!..
Старуха умолкала надолго, о чем-то хитро размышляла на печи, шевелила наболевшими ногами, бормотала что-то бессвязное. А потом будто спросонок:
- Сплю... ей-богу, сплю... Коль нада, то гаси свет.
Василина бросала острый, сухой, как бритва, взгляд на Степана: понял? - а в глазах укор, гнев, гроза.
- Уходите.
Степан в замешательстве кряхтел, поднимался, точно с полным мешком на плечах, не попрощавшись выходил.
- Что вы, что вы... - оборачивался на минуту в двери.
Не извинялись, не возвращали.
Но знал Степан - без него они чувствовали бы себя одинокими. И должно быть, село тоже знает о его посещениях. Только София еще не ведала, видать, потому, что сельские кумушки недолюбливали ее за острый язык и решили подольше тешиться бесчестьем Софии, а потом...
О том, что село уже осведомлено о его делах, дала знать Тодоська Кучерявая.
Как-то встретилась с ним, когда он шел в кооператив, первой поздоровалась и остановилась. Глаза ее дохнули - холодом, щемящим зовом.
Удивленный, Степан тоже замедлил шаг. Обернулся - она тихо посмеивалась.
- Вы, - молча протянул руку в ее сторону, - ко мне? - И дотронулся пальцами до своей груди.
- Нет, - засмеялась она, - вы - ко мне.
- Чего бы это?
- А того, что молодицы не затрагивают мужчин первыми.
- Вот так так! - Потом покачал головой: - Ну и ну! - Степан впервые увидел, что она так красива. - Ну, так что?
- Что-то знаю! - колыхнулась женщина в талии, будто кланялась. Затем внезапно повернулась и пошла себе.
Степан бессмысленно смотрел ей вслед.
"А-а, это та! - припомнил пересуды про Тодоську. - И чего это она?.."
И хотя решил для себя не придавать этой встрече значения, распаленное любопытство щекотало его тихими пальчиками: ну, о чем она? про что? к чему клонит?
Когда стемнело, сказал Софии, что идет к мужикам играть в карты.
- Проиграй там все - и хозяйство, и меня!
- Ладно.
И, совсем не таясь, даже не взглянув на нескольких баб, что горбились в толстых шерстяных платках и разговаривали на улице, направился к хате Тодоськи.
Казалось, что и она ждала его.
- Ну что, - крадущимся шагом в темной хате подошла к нему, припекло? Заимел антирес?
- Здравствуйте.
- Бывайте и вы здоровы. Садитесь. Чтоб сваты садились, - добавила она с игривым смешком. - Как такой красивый сядет, так другие уже и улягутся.
- Не шутите, - в груди у Степана замлело. Перевел дыхание. - Что хотели сказать?
- А вам некогда? - заигрывала она.
- Да, некогда! - обиделся Степан. - И говорите, если есть что сказать...
Она заметила его настроение, сказала примирительно:
- Ой, какие же вы! Нетерпеливые и сердитые... А я думала, как красивый, то и добрый... Ну, скажу, скажу уже. Только сядьте. Вот туточки. - Тодоська прикрыла ладонью место рядом с собой.
Сел, зло взглянув на женщину.
- Так знаете, что люди болтают? Ну, знаете?
- Может, и знаю... - ответил он и почувствовал в лице жар.
Женщина засмеялась:
- Знает кошка, чье сало съела!.. Так, так... И говорили те люди, которые видели, что беспременно расскажут вашей Сопии.
- А кому какое дело?
- Людям тем вас жалко! Такой красивый, а Сопия, поди, возьмет и исцарапает лицо!
- Людям тем с лица моего воду не пить!
- А некоторые так, может, и пили бы! И что вам Василина?.. Мелка, худосочна, трое детей... да мать калека. Да еще злая, как оса... А есть и получше, и вас уважали бы... И случись что, в недобрый час было бы где голову приклонить...
Обычная Тодоськина смелость изменила ей в эти минуты. Говорила заикаясь, с извиняющейся виноватой улыбкой. И руку его взяла в ладони, поглаживала, как заплаканному ребенку.
Степану стало жаль ее.
- Ой, не то, не то, Тодоська! Вы - человек, должно быть, добрый, но только не то говорите! Не было у меня с Василиной ничего. Ничегошеньки. Хотите, поклянусь?..
- Вот за это... за то, что говорите так хорошо... и нас, женщин, жалеете и уважаете... люди вас еще больше полюбят!.. И ничего для вас не пожалеют... Вы только тех людей послушайте!.. Пушинке на вас не дадут упасть...
Встала, положила ему на плечи руки, в глаза заглянула.
Сильно зажмурился Степан, покачал головой:
- Не так это просто, молодичка. Поверьте мне! Не так это ведется, как ждется... А на ваши добрые слова - и душу не могу открыть, и ласкового слова сказать. И чего хожу к Василине - тоже не скажу. Потому как и сам не знаю. Могу сказать только, что не будь ее на свете, так в поле, к вербе ходил бы.
Молчала Тодоська. Задумалась, сникла.
- Чудной вы... - прошептала немного погодя. - Уж не больны ли... - И добавила будто равнодушно: - Ну, извиняйте... Чего только глупая баба не наплетет шутя - семь верст до небес, да все лесом...
Степан поднялся, взглянул на ее красивое опечаленное лицо, запросто, без стыдливости и без тайного ожидания греха подошел к женщине и поцеловал ее в лоб.
- Как мертвую... Дождалась ласки!..
- А вы хотели любви? Если б вы знали, как трудно любить!.. Прощайте. И можете рассказать Софии. Не боюсь этого. Только еще скажу: ой, трудно любить! И еще скажу: по-настоящему любят только одного и на всю жизнь!
Она не проводила его.
Дома, прежде чем зайти в хату, он наведался в конюшню. Засветил каганец. Бросил охапку сена на решетку, сел в желоб, задумчиво погладил вздрагивающую шею лошади. Выдергивая пучки сена, конь с умно осуждающим удивлением косил на него бриллиантовым глазом. И Степану казалось, что лошади знают о нем больше, чем близкие люди. И пожалуй, сочувствуют ему своим разумным молчанием. И переговариваются между собой коротким сдержанным ржанием, вздохами, кивая умными головами - да, да, ему тяжело, но не нужно беспокоить его человеческими словами, которые и существуют только для того, чтобы скрывать ложь.