Они не проходят сквозь стены и закрытые двери, как призраки мертвых. Им нужны щель, дырка, замочная скважина.
Хотя массы у бодэчей нет и сила тяжести на них не действует, летать они не могут. Они поднимаются и спускаются по лестнице, разом перепрыгивая через три или четыре ступеньки, но никогда не скользят по воздуху над ступенями, как призраки в кино. Я видел, что они бегают стаями, быстрые, как пантеры, но всегда траектория их движения следует рельефу местности.
Похоже, они ограничены некоторыми (если не всеми) правилами нашего мира.
Стоя у двери, Романович спросил:
— Что не так?
Я покачал головой и приложил палец к губам.
Этот жест сразу понимал любой настоящий библиотекарь.
И хотя бодэчи вроде бы и не обращали на меня внимания, я сделал вид, будто меня очень интересует новый рисунок Джейкоба: корабль в море.
За всю жизнь я встретил только одного человека, который мог видеть бодэчей, — шестилетнего мальчика-англичанина. Через несколько мгновений после того, как он заговорил вслух об этих черных существах в их присутствии, его убил потерявший управление грузовик.
Согласно заключению коронера Пико-Мундо, у водителя грузовика случился обширный инсульт и он, потеряв сознание, упал на руль.
Да, конечно. И солнце восходит каждое утро благодаря случайности, и только простым совпадением можно объяснить тот факт, что темнота наступает после захода солнца.
После того как бодэчи покинули комнату четырнадцать, я повернулся к Романовичу:
— Мы были не одни.
Я вновь открыл второй альбом на третьей странице и всмотрелся в безлицую Смерть с ожерельем из человеческих зубов. Последующие страницы были пустыми.
Когда я развернул альбом и пододвинул его к Джейкобу, тот даже не взглянул на него, продолжая работать.
— Джейкоб, где ты это видел?
Он не ответил, но я надеялся, что он не отгородился от меня, как в прошлый раз.
— Джейк, я тоже видел это существо. Утром. На вершине колокольни.
— Он приходит сюда, — ответил Джейкоб, меняя карандаши.
— В эту комнату? Когда он сюда приходил?
— Много раз он приходил.
— И что он тут делает?
— Смотрит на Джейкоба.
— Он просто смотрит на тебя?
С карандаша побежали волны. Как-то сразу стало ясно, что они будут тяжелыми и темными.
— Почему он смотрит на тебя? — спросил я.
— Ты знаешь.
— Я? Наверное, я забыл.
— Хочет, чтобы я умер.
— Раньше ты говорил, что Кого-не-было хочет, чтобы ты умер.
— Он и есть Кого-не-было, и нам все равно.
— Этот рисунок, эта фигура в капюшоне и рясе… Он — Кого-не-было?
— Не боюсь его.
— Это он приходил к тебе, когда ты болел, когда ты был полон черноты?
— Кого-не-было сказал: «Пусть он умрет», но она не позволила Джейкобу умереть.
То ли Джейкоб видел призраки, как и я, то ли эта черная фигура была таким же призраком, как и костяные твари.
Чтобы уточнить реальность Кого-не-было, я спросил:
— Твоя мать видела Кого-не-было?
— Она сказала «приходи», и он сразу пришел.
— И где ты был, когда он пришел?
— Там, где все носят белое, скрипят подошвами и вливают в тебя лекарства через иголки.
— Значит, ты был в больнице, и пришел Кого-не-было. Он пришел в черной рясе с капюшоном и с ожерельем из человеческих зубов?
— Нет. Тогда нет, так давно нет, только теперь.
— И тогда у него было лицо, не так ли?
Вокруг корабля море было темным, прямо-таки черным, но вдали подсвечивалось отражением неба.
— Джейкоб, давным-давно у него было лицо?
— Лицо и руки, и она сказала: «Что с тобой не так?», и Кого-не-было сказал: «Что с ним не так», и она сказала: «Господи, Господи, ты боишься прикоснуться к нему», и он сказал: «Зря ты злишься».
Джейкоб оторвал карандаш от бумаги, потому что его рука начала дрожать.
Эмоций в его голосе заметно прибавилось. К концу этого монолога слова стали звучать не так четко.
Испугавшись, что все может закончиться нервным срывом, я дал ему время успокоиться.
И когда его рука перестала дрожать, он вновь взялся за создание моря.
— Ты мне очень помогаешь, Джейк, — продолжил я. — Ты мне настоящий друг, и я знаю, что тебе это нелегко, но я люблю тебя за то, что ты мне — настоящий друг.
Он исподтишка глянул на меня и тут же уставился на раскрытую страницу альбома.
— Джейк, ты можешь нарисовать кое-что лично для меня? Ты можешь нарисовать лицо Кого-не-было, нарисовать, как он выглядел в тот далекий день?
— Не могу, — ответил он.
— Я уверен, что у тебя фотографическая память. Это означает, что ты помнишь все, в мельчайших подробностях, даже то, что было до океана, колокола и уплытия. — Я посмотрел на развешанные по стенам многочисленные портреты его матери. — Как лицо твоей матери. Я прав, Джейк? Ты помнишь все, что произошло в далеком прошлом, так же четко, как и случившееся час тому назад.
— Вызывает боль.
— Что вызывает боль, Джейк?
— Все это, помнить так четко.
— Готов спорить, что вызывает. Знаю, что вызывает. Моя девушка ушла шестнадцать месяцев тому назад, а я с каждым днем вижу ее все отчетливее.
Он рисовал, я ждал. Потом спросил:
— Сколько тебе было лет, когда ты попал в больницу?
— Семь. Мне было семь.
— Ты нарисуешь мне лицо Кого-не-было из того времени, когда ты, семилетний, лежал в больнице?
— Не могу. Глаза были странные. Как залитое дождем окно, через которое ничего не видно.
— В тот день зрение у тебя было затуманено?
— Затуманено.
— Ты хочешь сказать, от болезни. — Надежда лопнула. — Полагаю, такое могло быть.
Я вернулся ко второму рисунку костяного калейдоскопа в окне.
— Как часто ты видел вот это, Джейк?
— Не только это, разное.
— Как часто они появлялись в окне?
— Три раза.
— Только три? Когда?
— Два раза вчера. Потом когда я проснулся.
— Когда ты проснулся этим утром?
— Да.
— Я тоже их видел, — сказал я ему. — Не могу понять, что это такое. Как ты думаешь, Джейк, что это?
— Собаки Кого-не-было, — без запинки ответил он. — Я их не боюсь.
— Собаки? Я не вижу собак.
— Не собаки, но как собаки, — объяснил он. — Как очень плохие собаки, он учит их убивать и посылает их, и они убивают.
— Бойцовые собаки.
— Я их не боюсь и не буду бояться.
— Ты — смелый парень, Джейкоб Кальвино.
— Она сказала… она сказала, не нужно бояться, мы рождены не для того, чтобы все время бояться, мы рождаемся счастливыми, дети смеются, радуясь всему, мы рождаемся счастливыми, чтобы создавать более лучший мир.
— Я сожалею, что не знал твоей матери.
— Она говорила, что во всех… во всех, богатый ты или бедный, кто-то великий или совсем безвестный, во всех есть Божья благодать. — Умиротворенность разлилась по его лицу, когда он произнес два последних слова. — Ты знаешь, что такое Божья благодать?
— Да.
— Благодать мы получаем от Бога, и, используя ее, ты строишь более лучший мир, а если ты не используешь ее, то теряешь.
— Как твое искусство. Как твои прекрасные картины.
— Как твои оладьи, — ответил он.
— Так ты знаешь и о моих оладьях?
— Эти оладьи, они — благодать.
— Спасибо, Джейк. Ты такой добрый. — Я закрыл второй альбом, поднялся. — Мне нужно идти, но я бы хотел вернуться, если ты не против.
— Хорошо.
— С тобой все будет в порядке?
— Да, в порядке, — заверил он меня.
Я обошел стол, положил руку ему на плечо, всмотрелся в его новый рисунок.
Рисовал он здорово, понимал качество света, видел его даже в тени, видел красоту света и его необходимость.
За окном падающий снег затемнял свет, и хотя до сумерек оставалось несколько часов, казалось, что они уже наступили.
Раньше Джейкоб предупреждал меня, что темнота придет с темнотой. Может, не следовало нам рассчитывать, что смерть придет вместе с ночью? Может, и эти ложные сумерки могли показаться ей достаточно темными?
Глава 44
— Мистер Томас, — обратился ко мне Родион Романович после того, как я вышел из комнаты четырнадцать, пообещав Джейкобу, что вернусь, — этот допрос молодого человека, который вы провели… у меня бы так не вышло.
— Да, сэр, но монахини ввели абсолютный запрет на использование щипцов для выдирания ногтей.
— Даже монахини, знаете ли, не всегда правы. Но я хочу сказать, что вы узнали от него все, что только можно было узнать, и даже больше. Я потрясен.
— Не знаю, сэр. Я уже близок к цели, но еще до нее не добрался. Ключ к разгадке у него. Этим утром меня послали к нему, потому что ключ к разгадке у него.
— Послал кто?
— Кто-то мертвый, который пытался мне помочь через Юстину.
— Через утопленную девочку, о которой вы упоминали раньше, ту, что умерла, но которую потом оживили.
— Да, сэр.
— Насчет вас я не ошибся. — Романович покивал. — Сложный для понимания, многослойный, скрытный.
— Но безвредный, — заверил я его.
Не замечая, что идет сквозь скопище бодэчей, к нам подошла сестра Анжела.
Начала говорить, но я прижал палец к губам. Ее глаза-барвинки превратились в щелочки: насчет бодэчей она все понимала, но не привыкла к тому, что ей затыкали рот.
Когда же черные души-призраки разбежались по комнатам, первым заговорил я:
— Мэм, надеюсь, вы сможете нам помочь. Что вы знаете об отце Джейкоба из комнаты четырнадцать?
— Его отце? Ничего.
— Я думал, у вас есть данные о родителях детей.
— Есть. Но мать Джейкоба не выходила замуж.
— Дженни Кальвино. Так это ее девичья, не по мужу, фамилия?
— Да. До смерти от рака она устроила Джейкоба в интернат при другой церкви.
— Двенадцать лет тому назад.
— Да. У нее не было родственников, которые могли бы его взять, и на всех бланках, где требовалось заполнить графу «Отец», она, как ни печально это говорить, написала: «Неизвестен».
— Я никогда не встречался с этой женщиной, но, судя по той малости, что мне о ней рассказали, не могу поверить, что она была настолько беспутна, чтобы не знать, кто отец ее ребенка.
— Это мир печали, Одди, потому что мы делаем его таковым.
— Я кое-что узнал и о Джейкобе. В семь лет он тяжело болел, не так ли?
Она кивнула.
— Об этом написано в его истории болезни. Не помню, чем именно, но думаю… что-то у него было с кровью. Он едва не умер.
— Из того, что рассказал Джейкоб, следует, что Дженни вызвала его отца в больницу. Теплого воссоединения семьи не получилось. Но фамилия отца… возможно, она — ключ ко всему.
— Джейкоб фамилии не знает?
— Не думаю, что мать когда-нибудь говорила ему. Однако я уверен, что мистер Романович знает.
Сестра Анжела в изумлении перевела взгляд на русского.
— Мистер Романович, вы знаете?
— Если он и знает, то вам не скажет, — добавил я. Она нахмурилась.
— Почему вы не скажете мне фамилию отца Джейкоба, мистер Романович?
— Потому что, — объяснил я, — его бизнес не делиться информацией, а собирать ее.
— Но, мистер Романович, — в очередной раз удивилась сестра Анжела, — распространение информации — фундаментальная составляющая работы библиотекаря.
— Он не библиотекарь, — не унимался я. — Он и дальше будет называть себя библиотекарем, но если вы чуть надавите, то выжмете из него гораздо больше сведений об Индианаполисе, чем хотели бы знать.
— Нет ничего плохого в обретении знаний о моем любимом Индианаполисе, — наконец разлепил губы Романович. — И, если уж на то пошло, вы тоже знаете эту фамилию.
Пребывая уже в постоянном удивлении, сестра Анжела посмотрела на меня.
— Ты знаешь фамилию отца Джейкоба, Одди?
— Он подозревает, что знает, — вставил Романович, — но не хочет поверить тому, что подозревает.
— Это правда, Одди? Почему ты не хочешь поверить?
— Потому что мистер Томас восхищается человеком, которого подозревает. Потому что, если его подозрения обоснованны, ему, возможно, придется столкнуться с силой, которую он не может себе даже представить.
— Одди, есть сила, которую ты не можешь себе даже представить?
— Ох, у меня их целый список, мэм. Дело в том, что я должен получить доказательство своей правоты. И мне нужно понять его мотив, а он для меня пока неясен. Возможно, опасно приближаться к нему, не располагая о нем всеми необходимыми сведениями.
Сестра Анжела перевела взгляд на русского.
— Конечно же, сэр, если вы можете поделиться с Одди именем и мотивом этого человека, вы это сделаете, чтобы защитить детей.
— Я, возможно, и не поверю тому, что он мне скажет, — вставил я. — У нашего друга в меховой ушанке свои задачи. И, подозреваю, ради их выполнения он никого не пожалеет.
— Мистер Романович, — в голосе матери-настоятельницы слышалось осуждение, — вы пришли сюда как простой библиотекарь, стремящийся укрепить свою веру.
— Сестра, я никогда не говорил, что все так просто, — возразил русский. — Но я — верующий, это правда. И разве можно найти человека, кому не нужно укреплять свою веру?
Какое-то время она смотрела на него, потом повернулась ко мне.
— Тот еще тип.
— Да, мэм.
— Я бы выбросила его в снег, не будь этот поступок столь нехристианским… и если бы я верила, что нам удастся вытолкать его за дверь.
— Я не верю, что нам это по силам, сестра.
— Я тоже.
— Если бы вы могли найти ребенка, который однажды был мертвым, но может говорить, — я сменил тему, — то с его помощью мне, возможно, удалось бы получить нужную информацию, не прибегая к услугам мистера Романовича.
Сестра Анжела просияла.
— С этим я к тебе и шла, до того, как мы втянулись в разговор об отце Джейкоба. У нас есть девочка, ее зовут Флосси Боденблатт…
— Не может быть! — вырвалось у Романовича.[35]
— Флосси пришлось пройти через очень и очень многое, — продолжила сестра Анжела, — но она девочка с характером и долго и упорно работала с логопедами и психологами. Теперь она говорит ясно и четко. Она была в игровой комнате, но мы привели ее наверх. Пойдемте со мной.
Глава 45
Девятилетняя Флосси уже год находилась в школе Святого Варфоломея. По мнению сестры Анжелы, она относилась к тем немногим, кто обладал потенциальными возможностями покинуть школу и самостоятельно жить в большом мире.
На двери висели таблички с именами «ФЛОССИ» и «ПОЛЕТТ». Флосси ждала их одна.
На половине Полетт хватало кукол, рюшек и оборочек. На кровати лежали розовые подушки, рядом стоял маленький красно-зеленый туалетный столик с зеркалом.
На половине Флосси главенствовали белые и синие тона, царила простота, украшали владения Флосси только открытки и плакаты с собаками.
Для меня фамилия Боденблатт предполагала немецкое или скандинавское[36] происхождение, но смуглая кожа, черные волосы и большие черные глаза указывали на то, что корни геральдического древа Флосси следовало искать на берегах Средиземного моря.
Я ни разу не разговаривал с девочкой, а если видел ее, то издали. Грудь у меня сжало. Я сразу понял, что все будет далеко не так просто, как я ожидал.
Когда мы пришли, Флосси сидела на ковре и пролистывала книгу с фотографиями собак.
— Дорогая, это мистер Томас, — представила меня сестра Анжела. — Он хотел с тобой поговорить.
— Привет, мистер Томас.
Я тоже сел на ковер, скрестив ноги по-турецки.
— Рад познакомиться с тобой, Флосси.
Сестра Анжела устроилась на краешке кровати Флосси, а Родион Романович, как большой медведь, встал среди кукол Полетт.
Девочка была в красных брюках и белом свитере с аппликацией, изображающей Санта-Клауса. Нежным личиком, чуть вздернутым носиком и аккуратным подбородком она могла сойти за эльфа.
Правда, веко левого глаза полностью не поднималось, а левый уголок рта оставался опущенным.
Левая скрюченная кисть больше напоминала птичью лапу. Девочка могла прижимать ею книгу к коленям, для других целей рука, пожалуй, не годилась. И страницы она переворачивала правой рукой. Теперь она вскинула глаза на меня. Взгляд у нее был прямой, полный уверенности в себе, выстраданной теми испытаниями, через которые ей пришлось пройти. Такое я уже видел, в глазах, цветом очень похожих на глаза Флосси.
— Ты любишь собак, Флосси?
— Да, но я не люблю мое имя. — Если повреждения мозга раньше и отражались на ее речи, то теперь девочка с этой проблемой справилась.
— Тебе не нравится Флосси? Это красивое имя.
— Это коровье имя, — заявила девочка.
— Да, я слышал, что коров называют Флосси.[37]
— И оно звучит, как та штуковина, которую используют при чистке зубов.[38]
— Пожалуй, ты права, хотя у меня такая ассоциация сразу не возникла. И какое ты предпочла бы имя?
— Рождество.
— Ты хочешь изменить свое имя на Рождество?
— Конечно. Все любят Рождество.
— Это точно.
— Ничего плохого не случается на Рождество. Следовательно, ничего плохого не может случиться и с тем, кого зовут Рождество, не так ли?
— Тогда давай начнем снова. Приятно с тобой познакомиться, Рождество Боденблатт.
— Я собираюсь поменять и ф-ф-фамилию.
— А на что ты хочешь поменять Боденблатт?
— На что угодно. Еще не решила. Фамилия должна подходить для работы с собаками.
— Ты хочешь стать ветеринаром, когда вырастешь?
Она кивнула.
— Может, и не получится. — Она указала на голову и добавила с ошеломляющей прямотой: — В тот день потеряла в автомобиле часть ума.