Могло и было. Из ствола вылетела граната и врезалась в оконное стекло вагона. Бронированное, оно было способно выдержать удар крупнокалиберной пули, но не свирепый огненный взрыв.
Стеклянные осколки вонзились в лицо Новикова, но боли он не почувствовал. Глаза ему выжгло, зубы вышибло, а черепную коробку разнесло так, что мозги расплескались по зеркальной двери. Он умер еще до того, как упал, не издав ни крика, ни стона.
Заорал ошалевший спросонья Юдин, уже предчувствуя близкую смерть, но еще не веря в ее неотвратимость.
— Не-е-ет! — орал он, лихорадочно ища автомат. — Не-е-ет!
Когда поезд, обманутый трюком Селезнева, остановился, Бочи Беридзе, Балодис Кястис, Анатолий Комиссаров и Стефан Кроха уже рассредоточились возле платформы держа оружие на изготовку. Что касается Сердюка, то он взял гранатомет, поскольку не решился доверить столь ответственную задачу кому-либо другому.
Все должно было пройти без сучка без задоринки. До сих пор удача сопутствовала боевикам. Ни одному из людей, оказавшихся на полустанке, уйти не удалось. Всех прикончили одиночными выстрелами, отличился лишь Кроха, не сумевший отказать себе в удовольствии выпустить две очереди из своего пижонского «Узи». Одной он срезал голосистую девку, попытавшуюся скрыться в кустах. Вторую потратил на ее хахаля, бросившегося выламывать штакетину из забора. Перебил ему ноги и только потом добил выстрелом в затылок.
— Ты без этих своих штучек-дрючек не можешь, — укорил Сердюк.
— А пусть не лезет! — огрызнулся Стефан.
Прозвучало это по-мальчишески. Словно речь шла о дворовой потасовке, а не стрельбе настоящими смертоносными пулями.
«Ах ты, пся крев, — подумал Сердюк. — Что-то сильно норовистый ты стал, Стефанчик. В ближайшее время придется с тебя спесь сбить, чтобы не возомнил о себе слишком много».
Но вслух он ничего не сказал. Распекать подчиненных перед боем — последнее дело. Их подбадривать надо, воодушевлять, чтобы чувствовали себя дружной командой, в которой один за всех, все за одного. И Сердюк воодушевлял, проявлял внимание, выказывал доверие. А теперь, широко расставив ноги, целился в синий железнодорожный вагон из гранатомета.
Он любил эту шестикилограммовую мужскую игрушку, без которой не обходится ни одна современная война. Незаменимая вещь. По прямой бьет на четыреста метров, причем специальные гранаты взрываются от удара, а не как ручные, срабатывающие через 3–4 секунды после снятия чеки.
Затаив дыхание, Сердюк нажал левой рукой на спусковой крючок гранатомета. Хлопнул детонатор, фыркнувшая в воздухе граната врезалась в выбранное окно и взорвалась, разбив стекло вдребезги.
— Просыпайтесь, — пробормотал Сердюк. — Гости к вам пожаловали.
Зная, что взорвавшаяся внутри вагона граната не посечет его осколками, он даже не пригнулся.
Новая граната нырнула в жерло гранатомета, направленного на выбитое окно. Первая ласточка подготовила дорогу для второй.
— Ловите гостинец.
«Фр-р» — прошелестел снаряд.
«БО-ОМ!!!» — разнеслось в ночной тишине.
— Вперед! — рявкнул Сердюк, смещаясь чуть левее.
Подскочившие к вагону Комиссаров и Беридзе знали свое дело. Один подставил ладони с переплетенными пальцами, второй поставил туда ботинок — рывок… бросок… И вот уже Беридзе ныряет в дымящийся черный проем, а потом тянет оттуда руку.
Но и Сердюк даром времени не терял.
Фр-р! Вторая граната угодила во второе окно, полыхнуло короткое, злое пламя. Взрывом выбросило наружу оплавленную бутылку, горящие клочья простыни, глянцевый журнал, трепыхающий на лету страницами.
— Кроха, Кястис! — громко позвал Сердюк.
Повторив трюк предшественников, поляк и латыш проникли в вагон, где уже звучали выстрелы и крики.
Сердюк же отбросил гранатомет, схватился за автомат, висящий на ремне, и упал на одно колено, разворачиваясь к протянувшемуся далеко вперед составу.
Из тринадцатого вагона высунулась проводница со всклокоченными волосами морковного цвета.
— Что тут происходит? — завопила она.
— Спецоперация! — заорал в ответ Сердюк. — Всем оставаться на местах.
— А где полиция? — не унималась проводница.
Пришлось утихомиривать ее пулями. Держась за поручень, она некоторое время стояла на ногах, содрогаясь при каждом попадании, как будто через нее пропустили ток высокого напряжения. Когда ее блузка превратилась в кровавые лохмотья, она рухнула вниз головой и исчезла в щели между вагоном и платформой.
На ее месте возник мужчина в железнодорожном кителе. «Начальник поезда, — определил Сердюк. — Небось с этой крашеной лахудрой чаи распивал, а то и что-нибудь покрепче».
Палец утопил спусковой крючок автомата. Из груди дежурного тоже полетели кровавые ошметки.
— Спецоперация! — проорал Сердюк, обращаясь к тем идиотам, которые отваживались не только выглядывать, но и выпрыгивать из своих вагонов.
Сердюк пальнул в любопытного пассажира, сменившего проводницу и ее незадачливого ухажера. Его лицо стало красным, как будто в него плеснули клюквенным соком. Он попятился и пропал из виду.
Но внутри этого и других вагонов нарастал тревожный гул человеческих голосов, в котором угадывались женские причитания и пронзительные детские крики, но как только Сердюк послал туда веер пуль, лица исчезли, как будто их корова языком слизала.
— Идет операция по захвату террористов! — снова закричал Сердюк, надсаживая глотку. — Из вагонов не выходить, мобильной связью не пользоваться.
Он прекрасно знал, что не один десяток пассажиров уже трезвонит знакомым и полицейским, спеша сообщить последние новости о стрельбе и убитых, но это его мало заботило. Времени хватало. Лишь бы парни не подвели.
Сердюк посмотрел на последний вагон, за окнами которого плясали языки пламени и слышался деловитый перестук «калашей». Интуиция подсказывала ему, что его бойцы побеждают.
— Давайте, ну давайте же, — прошептал он, вставляя в автомат полный магазин взамен опустевшего.
А потом дал еще одну очередь вдоль состава.
Новиков и Юдин погибли первыми, не успев схватиться за оружие. Мать Новикова, высохшая женщина с унылым длинным лицом, села на кровати и уставилась в темноту, и хоть ее отделяли от сына полторы тысячи километров, материнское сердце почувствовало беду.
— Антон, — прошептала женщина. — Антошка, милый…
Тут ее затрясло, словно она внезапно перенеслась в зону арктического холода, и она поняла, что больше никогда не увидит сына.
Мать Юдина проснуться никак не могла, потому что спала тем сном, пробудиться от которого никто не в силах. А его отец не отличался особой чувствительностью, к тому же был пьян в стельку. Был месяц май, душе хотелось праздника, а какой праздник без водки? В общем, никто о Юдине не встревожился. А ведь был он хорошим парнем, несколько неуверенным в себе, но добрым, трудолюбивым, отзывчивым. Последняя мысль, вспыхнувшая и погаснувшая в его мозгу, была: «Жаль…»
О чем пожалел он? О том, что так и не нашел автомат, сдуру сунутый под спальную полку? О том, что ничем не может помочь уцелевшим товарищам? Или, может, о том, что вообще очутился в последнем вагоне поезда Москва — Челябинск? Этого никому не дано узнать. Как и то, увидел ли Юдин свет в конце тоннеля, или же пресловутый тоннель этот оказался темным и беспросветным, как тяжелый сон без сновидений.
Смерть Самсонова была затяжной и мучительной. Осколками ему разворотило промежность и кишечник, и он, сидя на полу и подвывая от невыносимой боли, держался за кровоточащие раны.
Ефремов был всего лишь контужен. Он толком не понял, что произошло. Граната взорвалась одновременно с тем, как он выключил смартфон, устав играть в «тетрис». Ему показалось, что это и стало причиной ослепительной вспышки и грохота. Когда Кроха залез в окно, Ефремов ничего не видел и не слышал. Рот был наполнен кровью, легкие наполнились удушливой гарью.
Оценив состояние охранника, Кроха втянул в купе Кястиса и только потом выстрелил. Пуля вышибла Ефремову несколько зубов и проломила ему затылок, как будто он был сделан из глины или гипса.
Самое удивительное, что Ефремов после этого умер не сразу, а еще слышал звуки боя, доносящиеся из коридора. Его это совершенно не волновало, как не волновало то, что его жизненный путь оборвался столь драматично и неожиданно. Все лишилось смысла и важности: вера, политическая обстановка, будущее России, а также ее прошлое. Значение имела лишь последняя искорка жизни, быстро и беззвучно гаснущая на темном экране сознания. А потом эта искорка пропала. И осталась одна сплошная темнота.
Первым бой принял Титов. Неказистый, маленький, он проявил настоящее мужество и не потерял от паники голову. Услышав грохот взрывов, он решил, что произошла какая-то авария, а может, состав сошел с рельсов. Похолодев от неожиданности, Титов схватился за то, что попалось под руку, готовясь к худшему. И лишь потом понял, что поезд стоит на месте, а потому не мог слететь под откос.
Выглянув из тамбура, Титов увидел за стеклом коридор, в котором суетились мужские фигуры в черном, пытаясь открыть дверь купе. Еще двое бежали в сторону противоположного тамбура.
Сдернуть автомат с плеча и снять его с предохранителя было секундным делом. Титов не спрашивал себя, открывать ли огонь или отсидеться в тамбуре, надеясь, что его не найдут. Это было, в общем-то, странно. Титов никогда не мечтал о героических подвигах. Он мало читал, а из фильмов предпочитал смотреть глупые голливудские боевики и комедии, радовавшие глаз, но нисколько не затрагивавшие душу. Титов никогда не произносил красивых речей и тостов о мужской дружбе, о верности долгу и присяге. Однако в решающий момент он поступил так, как, наверное, поступили бы тысячи российских парней на его месте. Он дал врагу отпор.
Это было у него в крови. Он смутно помнил рассказы об обоих своих дедах, погибших во время Великой Отечественной войны. Он не был силачом, но умел постоять за себя и никогда в жизни не просил пощады. За обильную растительность на голове, теле и конечностях друзья звали его Чебурашкой, но Титов не был таким уж добрым и пушистым. Он был обычным российским мужчиной, имевшим свои понятия о чести и долге и не готовым предавать эти понятия.
— Стоя-а-ать! Сто-о-о-я-а-а-ать! — непонятно для чего закричал он, открывая огонь сквозь стеклянную дверь, отделяющую коридор вагона от закутка перед туалетом.
Те двое, которые находились ближе к нему, сориентировались моментально и упали на пол, едва заслышав голос Титова и стрельбу его автомата. А вот Комиссаров и Беридзе, атаковавшие дальний тамбур, не успели пригнуться и попали под пули Беляева. Две из них насквозь прошили правое плечо Комиссарова, заставив его крутануться на месте, вопя от боли. Беридзе кусочками металла оторвало левое ухо и размозжило затылок. Если Комиссаров устоял на ногах и даже приготовился стрелять из автомата неповрежденной левой рукой, то грузин вышел из строя навсегда и безоговорочно. Там, где его голова впечаталась в ковровую дорожку, образовалась отвратительного вида лужа, напоминающая блевотину: нечто вроде густого томата с вкраплениями какой-то гадости.
Залегшие Кроха и Кястис дали залп из своих автоматов, но, повалившись практически один на одного, помешали друг другу. Их пули, не задевая Титова, рикошетили от металлических поверхностей и с визгом летали по тесному коридору, вынуждая стрелков вжиматься в пол.
Пользуясь этим, Титов, подбадривая себя воинственным воплем, выскочил из своего отсека, готовясь прикончить нападающих одной очередью.
Он сделал бы это, если бы Комиссаров не продолжал стоять, шатаясь от стенки к стенке. Заметив, что раненый целится в него из автомата, удерживаемого одной рукой, здоровяк Беляев поспешил изрешетить его длинной очередью. Часть пуль принял грудью Комиссаров, карьера наемника которого на этом закончилась.
Но вот беда, остальные шальные пули пронеслись дальше по коридору, попав в Титова. Его палец, обхвативший спусковой крючок, ослаб и перестал подчиняться. Он тяжело упал на колени, качнулся вперед, выпрямился и опрокинулся навзничь, уставившись в потолок стекленеющими глазами.
Кроха на всякий случай добил его из «Узи», тогда как Кястис ужом развернулся в узком проходе, чтобы отразить атаку Беляева.
Но тот уже скрылся, запершись в тамбуре. Вторая дверь была заблокирована изначально, так что Беляев очутился одновременно в ловушке и в надежном убежище. Он сел на пол, прислонившись спиной к одной двери и упершись подошвами во вторую, и молил Бога, чтобы о его существовании забыли.
В принципе, где-то так оно и вышло.
Сообразив, что творится неладное, Белоусов не растерялся, не запаниковал, а первым делом выхватил и взвел курок табельного пистолета.
— К двери! — приказал он осоловелому Галкину. — Держать во что бы то ни стало!
— Чем? — трагически воскликнул Галкин, решивший, что им пришел конец. — Чем держать?
— Да хоть зубами. Или…
Тут Белоусов употребил бранное словцо и полез за контейнером с бесценным тромонолом. Был он в застиранных трусах и растянутой футболке, но вид имел внушительный. Галкин просто не мог ему не подчиниться. Он попытался повернуть щеколду на двери, но, перекосившаяся после близкого взрыва, она не закрывалась. Тогда Галкин не придумал ничего лучше, как вцепиться в ручку обеими руками, и напряг мышцы, чтобы не пропустить неожиданный рывок.
За стеной громыхали беспорядочные выстрелы, раздавались вопли и ругательства. Белоусов, держа контейнер обеими руками, колотил им в пуленепробиваемое окно, которое вминалось, трескалось, но не поддавалось.
— И-эх! — кряхтел он. — И-эх! И-эх!
Выстрелы снаружи стихли, там раздался хруст битых стекол под ногами налетчиков.
— Здесь, — произнес мужской голос.
Произнес по-русски, но с каким-то странным акцентом.
— И-эх! — приговаривал Белоусов, взгромоздившийся на столик. — И-эх!
Дверь дернули. Галкин вцепился в нее, как утопающий цепляется за соломинку. «Господи, Господи, спаси и помилуй, — непрерывно крутилось в его голове. — Спаси и помилуй… спаси и помилуй… помилуй…»
До этого момента Галкин и не подозревал, что он трус. Впрочем, не осознавал он этого и сейчас. Он просто спасал свою жизнь. Ведь глупо не подчиняться инстинкту самосохранения, верно?
«Я удержу эту чертову дверь, — думал он. — Я должен удержать ее во что бы то ни стало».
— Не открывается, — пожаловались с той стороны.
— Дай я, — произнес второй мужской голос, тоже изъясняющийся с легким акцентом.
Галкин напряг все свои мускулы, но ненадолго. Рой раскаленных металлических пуль, прошивших дверь и тело Галкина, заставили его расслабиться — расслабиться настолько, что ноги перестали держать его.
«Конец», — понял он, чувствуя, как пальцы сами собой отлипают от дверной ручки.
— Меня… убили, Николаич, — прохрипел он из последних сил, а еще попытался свалиться так, чтобы преградить вход в купе.
Трусом Галкин пробыл недолго. Хотя героем прожил совсем ничего.
«Эх, паря!» — с тоской подумал Белоусов и, не слезая со стола, трижды пальнул в человека, возникшего в дверном проеме.
Поза была неудобная, положение — отчаянное, но две пули попали в цель: одна пронзила легкое, другая разорвала кишечник и печень.
В следующую секунду за спиной первого нападающего возник второй, который буквально нашпиговал конвоира свинцом из автомата. Несчастный попробовал выстрелить в ответ, но собственный пистолет сделался слишком тяжелым для него. Обливаясь кровью, он повалился головой вниз и сломал шейный позвонок, но не почувствовал этого.
Контейнер, которым он лупил по бронированному окну, так и остался торчать в проломе. Не хватило каких-нибудь двух-трех ударов, но теперь произвести их было некому.
Перешагивая через лежащие тела, Кроха добрался до окна и завладел серебристым контейнером. Держа его как портфель, он собирался покинуть купе, когда кто-то схватил его за штанину.
Это оказался Кястис. Его рука была выпачкана в крови и казалась одетой в багровую перчатку.
— Что ж ты, гад… — прошипел он, — через своих переступаешь?
— Я думал, тебя убили, — пояснил Кроха, бесстрастно глядя на раненого.
— Не убили, — возразил Кястис. — Придется тебе меня вытаскивать.
— Эй! — раздался за окном голос Сердюка. — Скоро вы там? Отходим! Скорее!
Не сводя глаз с лежащего, Кроха кивнул на окно:
— Слыхал? Надо торопиться.
— Так помогай, — с натугой выговорил Кястис и сел, держась за живот.
— Конечно.
Пожав плечами, Кроха дважды выстрелил в него из «Узи». Голова Кястиса лопнула, лицо стало красным, как его руки. Только глаза выделялись на этой кровавой маске, недоуменно глядя на того, кого латыш считал своим товарищем.
— Чего пялишься? — разозлился Кроха и выстрелил в третий раз: прямо между этих белых глаз.
Кто такой этот латыш, чтобы смотреть на Стефана Кроху с презрением? И разве он не поступил бы точно так же, поменяй их местами? На войне как на войне.
Они отдышались только в ближайшем лесочке, когда заметили светящиеся фары, которыми помигал им Селезнев.
— Сидит там, не клятый, не мятый, — пропыхтел Кроха, плохо переносивший физические нагрузки.
Сердюк, стоявший в отличие от него прямо и не видевший необходимости сгибаться пополам, жадно хватая ртом воздух, пожал плечами:
— Он свои деньги отрабатывает сполна.
— А я? — ревниво спросил поляк. — Я не отрабатываю? Чемоданчик вот приволок…
— И троих бойцов положил, — добавил Сердюк.
— Я им не ангел-хранитель, чтобы их от пуль грудью защищать!
— Что не ангел, так это точно.
— Не ценишь ты меня, Петро, — процедил Кроха. — Не нравится мне это, ох не нравится.