Однако уже на следующую ночь Григорий Семенович, осознав ситуацию в целом, проявил инициативу. Напрягая довольно крепкие, такие, которые называют жилистыми, руки, он, не без труда, помог жене принять достаточную и необходимую с медицинской точки зрения позу. Некоторое время мостился, сгорбившись, сам, наконец все получилось, и он, к собственному удивлению, испытал не испытанное никогда прежде удовольствие. Единственное, что омрачило его новое счастье, — удар затылком об изнанку стола, которая стала ближе в связи с новым способом любви. Впрочем, впоследствии Григорий Семенович был осторожней.
И вот дни нездоровья у Лены задержались на неделю, месяц — сделалось все ясно. Марии Яковлевне купили флакон ее любимой «Красной Москвы» и стали ждать.
Хорошо, что успела Мария Яковлевна со своим советом, а то ведь могла и не успеть — через недолгое время после того, как Лена забеременела, сначала куда-то девался Петр Романович Коган, не вернулся после смены из поликлиники, а вскоре и все Коганы из барака съехали.
Глава вторая
Дальнейшая биография пенсионера в воспоминаниях по ходу автобуса № 254
Прошло семьдесят с небольшим лет после этого…
Тут возникает некоторый провал во времени, откуда-то взялись лишние годы, около шести, или, наоборот, куда-то пропали те же шесть лет… Ну, мы, когда придет срок, это объясним как сможем. В соответствии с нашей склонностью к мистике и невнятности.
А пока, будем считать, прошло семьдесят с небольшим лет,
и Сергей Григорьевич Кузнецов ехал в пригородном автобусе
и, по обыкновению, то дремал, то думал.
Как почти все люди, передвигающиеся в общественном транспорте, Кузнецов С.Г. думал о прошлом. Только молодые люди в транспорте, заткнув уши музыкальными пробками, думают о вчерашнем — где и с кем, чего и сколько; люди среднего возраста — о том же самом, но пяти— или десятилетней давности; а старики — тоже, следует признать, о всякой чепухе, но далекой, давно прошедшей, поскольку ничего вчерашнего они не помнят, а пять или даже десять лет назад их жизнь была точно такой же, как сегодня, потому что последние годы промелькнули очень быстро.
Сергей Григорьевич Кузнецов был именно стариком, ему шел, как говорится, восьмой десяток. Сам он не любил это выражение — «пошел восьмой десяток», ему слышалась в этом какая-то фальшивая бодрость, в то время как восьмой десяток никакой бодростью не сопровождается, и нечего дурачиться.
Быть семидесяти-с-лишним-летним стариком, доложу я вам, господа, — это совсем невеселое занятие. В основном оно состоит в болезнях и безрезультатном, но очень дорогом лечении.
Но в остающееся от болезней и лечения время делаются и некоторые другие дела, в принципе ничем не отличающиеся от тех, какими занимался Сергей Григорьевич всю жизнь. То есть он и раньше сидел за письменным столом, подперев скулу ладонью, будто собирался сделать портрет в провинциальной фотографии, смотрел прямо перед собой и прикидывал, как бы покороче — длинно писать не хотелось — изложить на бумаге то, о чем он в данную минуту думает. Вернее, не на бумаге, поскольку Сергей Григорьевич Кузнецов был продвинутым (и даже знал это слово) стариком и в последние двадцать лет писал на компьютере.
Вообще-то он имел степень доктора технических наук и звание профессора, около тысячи опубликованных статей в научных журналах, включая иностранные по всему миру, и одиннадцать книг (две в соавторстве), из которых одна была утверждена министерством как основной учебник для технических вузов. Это был учебник сопротивления материалов.
И теперь, уже через десять лет после того, как торжественно, в актовом зале, вручая цветы, которые он всегда не любил, и ненужные нелепые подарки, коллектив поздравил его с достижением пенсионного возраста, он все еще числился профессором все того же института, который теперь по-дурацки назывался университетом. И не только числился, но и читал три лекции в неделю — в понедельник две и в четверг одну, всегда участвовал в заседаниях кафедры и ежегодно публиковал одну, а то и две статьи в академическом сборнике.
Из вышеизложенного следует, что коллеги профессора Кузнецова отличались гуманностью и способностью к состраданию, а потому не поперли его немедленно после шестидесяти взашей, чтобы тут же освободить и в мгновение ока занять — ну, займет самый резвый, это жизнь — профессорскую ставку. Возможно, такая мягкость нравов объяснялась тем, что никому уже не была нужна профессорская ставка, сделавшаяся в эти годы вполне нищенской. А те самые резвые, которые в прежние времена за профессорство на части друг друга порвали бы, теперь покинули родину, одновременно открывшую границы и разлюбившую профессоров, — и они ее разлюбили, любовь бывает только взаимной, а прочее все не более, чем романтические фантазии. Впрочем, некоторые и не пересекая границ хорошо устроились в этой, но уже другой стране, где профессура почти перевелась, зато пошли в рост, как грибы в сырое лето, нефтяные трейдеры, девелоперы по части элитного строительства, ритейлеры и держатели блокирующего пакета акций. Навыки научного, аналитического, логического мышления очень пригодились в ходе залоговых аукционов.
А пришедшие все же в науку профессора из новых были неприлично молоды. Настолько молоды, что один из них в теплое время приходил на заседания кафедры в шортах с большими карманами и смущал преподавательский состав голыми, тонкими и очень волосатыми ногами. При этом, следует отдать должное, был серьезным ученым, членом нескольких иностранных академий и почетным профессором Кембриджа. Походил бы он в своем Кембридже без штанов!..
В общем, Сергея Григорьевича Кузнецова никто не тронул — впрочем, вполне возможно, не только потому, что никому он не мешал, но и из реального сочувствия, симпатии к невредному старику. Нельзя исключить и привычное почтение к опыту, стажу и вкладу в науку о материалах и их сопротивлении.
Вот и сейчас, так как был понедельник, профессор Кузнецов ехал в автобусе из города в ближний пригород, где располагался его знаменитый институт, чтобы прочитать две лекции по сопромату — для двух потоков второго курса. А по четвергам он читал основы теории упругости для третьего курса, на котором набрался только один поток.
В институте, который Кузнецов решительно отказывался называть университетом, Сергей Григорьевич провел почти всю свою уже довольно долгую жизнь. Ну, конечно, за исключением того ее предварительного скрытого периода, который потому и описан в первой главе, что сам герой описать бы его не смог. И еще, пожалуй, за исключением раннего детства в том же бараке, но детство это, с крысиным страшным писком в коридоре, со смрадно дымящими печами, в одном-единственном, перешиваемом и надставляемом, лыжном костюме и всегда разваливающихся ботинках, сам профессор вспоминать не любил. Да оно и прошло быстро — когда ему было шесть лет и он собирался пойти осенью в школу, все изменилось: во время купания в реке, протекавшей позади бараков метрах в двухстах, утонул его отец, Григорий Семенович Кузнецов, ведущий конструктор проекта, работавший на предприятии «почтовый ящик 2013». Пошел окунуться жарким июльским воскресеньем, когда на берегу народу полно и услышат все, если закричать «спасите!», да и плавал он хорошо, и речка в этом месте мелкая… Но утонул, исчез, а к вечеру, когда хватились, то и одежды на берегу не нашли, а в кармане летних брюк были паспорт и деньги, почти вся зарплата, в пятницу выдали. Видно, украли одежду…
Приходили из милиции несколько человек, потом еще какой-то человек в светлом костюме из сурового полотна пришел и долго с Еленой Кузнецовой, уже вдовою Кузнецова Г.С., беседовал, а Серегу послали гулять. Он было пристроился подслушивать в коридоре у двери, но получил поджопник от кого-то из проходивших соседей — «не лезь во взрослые дела»…
А через полтора года, когда Сергей уже закончил первый класс, мать его Елена вышла замуж за Николая Ивановича Сенина, который тоже работал на предприятии п/я 2013 и при жизни Григория Кузнецова очень с ним дружил. Теперь он, старый холостяк сорока лет, женился на Елене Кузнецовой, и люди его одобрили — взял за себя семью друга. Все вместе, но уже без бабушки, поселились как раз в том доме для специалистов, квартиры в котором не дождался Григорий Семенович, а тут дом в конце концов сдали к Седьмому ноября и выделили в нем двухкомнатную тов. Сенину Н.И. с семьей, учитывая также факт многолетней работы покойного мужа Елены Сениной тов. Кузнецова Г.С. на предприятии.
Так что Сергею можно было бы жить в свое удовольствие в отдельной комнате, а в другой, с балконом, жили мать и Сенин, который разрешил называть его дядей Колей и только при чужих — папой.
Однако несколько происшествий привели к тому, что детство Сергея Кузнецова кончилось бесповоротно. Во-первых, Сенин дал ему свою фамилию «Сенин», под которой — скажем, забежав вперед, — Сергей и дожил до восемнадцати лет. При этом Сергей продолжал дома называть отчима дядей Колей, а при посторонних людях старался не называть никак. Во-вторых, Елена месяца примерно через два после того, как вышла замуж за Николая Сенина, заметно растолстела, а еще через три месяца родила Сергею братика Игоря. Братик ночи напролет жалобно плакал на руках то матери, то отца, ходивших по диагонали своей большой комнаты, слегка потрясывая Игоря и иногда, задремав на ходу, натыкаясь на стол или стул. На полу валялись скомканные до утренней стирки вымазанные желто-зеленым пеленки, а по всей квартире ужасно пахло. Кончилось это тем, что однажды Елена застала Сергея стоящим у кроватки Игоря с молотком в руке. Игорь как раз заснул, а Сергей смотрел на спящего брата задумчиво и сжимал рукоятку молотка так крепко, что мать едва вырвала у него этот опасный инструмент. В-третьих, буквально через неделю после вышеописанного ужасного случая — о котором мужу Елена, разумеется, не сказала — весь класс Сергея повели в районную поликлинику на флюорографию, обнаружившую у него порядочные затемнения в обоих легких. Сергею Сенину, 8 лет (полных), немедленно дали направление в лесную школу для больных туберкулезом и ослабленных детей. Вечером Лена с мужем решали, отправлять ли Сережку туда, где если у него сейчас, может, и нет туберкулеза, то он обязательно заразится. Было много аргументов за и против, против был Сенин, а мать Сергея была решительно за. И когда другого ничего не оставалось, она совсем понизила голос и рассказала про молоток.
Так что Сергею можно было бы жить в свое удовольствие в отдельной комнате, а в другой, с балконом, жили мать и Сенин, который разрешил называть его дядей Колей и только при чужих — папой.
Однако несколько происшествий привели к тому, что детство Сергея Кузнецова кончилось бесповоротно. Во-первых, Сенин дал ему свою фамилию «Сенин», под которой — скажем, забежав вперед, — Сергей и дожил до восемнадцати лет. При этом Сергей продолжал дома называть отчима дядей Колей, а при посторонних людях старался не называть никак. Во-вторых, Елена месяца примерно через два после того, как вышла замуж за Николая Сенина, заметно растолстела, а еще через три месяца родила Сергею братика Игоря. Братик ночи напролет жалобно плакал на руках то матери, то отца, ходивших по диагонали своей большой комнаты, слегка потрясывая Игоря и иногда, задремав на ходу, натыкаясь на стол или стул. На полу валялись скомканные до утренней стирки вымазанные желто-зеленым пеленки, а по всей квартире ужасно пахло. Кончилось это тем, что однажды Елена застала Сергея стоящим у кроватки Игоря с молотком в руке. Игорь как раз заснул, а Сергей смотрел на спящего брата задумчиво и сжимал рукоятку молотка так крепко, что мать едва вырвала у него этот опасный инструмент. В-третьих, буквально через неделю после вышеописанного ужасного случая — о котором мужу Елена, разумеется, не сказала — весь класс Сергея повели в районную поликлинику на флюорографию, обнаружившую у него порядочные затемнения в обоих легких. Сергею Сенину, 8 лет (полных), немедленно дали направление в лесную школу для больных туберкулезом и ослабленных детей. Вечером Лена с мужем решали, отправлять ли Сережку туда, где если у него сейчас, может, и нет туберкулеза, то он обязательно заразится. Было много аргументов за и против, против был Сенин, а мать Сергея была решительно за. И когда другого ничего не оставалось, она совсем понизила голос и рассказала про молоток.
Все время семейного совета Сергей, по давней дурной привычке, подслушивал, только теперь, вычитав в какой-то книге про этот прием, прислонялся к стене из сухой штукатурки не просто ухом, а тайно взятым на кухне стаканом, так что слышал все до последнего слова. А потом, когда мать заговорила совсем еле слышно, он просто догадался, о чем речь. Он решил войти к ним и сказать, что он сам хочет в лесную школу, но тут Сенин произнес одно слово, от которого Сергей буквально вздрогнул, так что даже стакан чуть не выронил.
«Сбежал, — сказал Сенин, — Гришка сбежал, и у этого характер… скрытный, весь в него… он из этой школы даст деру — не найдем…»
Происходило это обсуждение вечером, так что вскоре прервалось и все легли спать — ну, если не спать, то лежа думать, вставать и пить воду из чайника, перепеленывать Игоря, шептаться, смотреть в окно, где светился совет насчет сберегательных касс…
Сергей для своих лет был довольно сведущим в проблемах и коллизиях взрослой жизни — барак даром не прошел — и потому без труда понял, о чем сказал Сенин. Во всяком случае, понял, что отец его, Григорий Семенович Кузнецов, не утонул в реке, где воробью по колено, а сбежал от них с матерью. В бараке Сергей часто слышал в разговорах взрослых, особенно женщин, такие слова, как «бросил», «ушел к шалаве», «в семье не живет», и, как ему казалось, понимал их смысл. Например, глава семьи Юрасовых, которые свиней в сарая2х держали, — старый дядька лет сорока, а то и больше, с бритой наголо головой в шрамах и толстым деревянным поленом вместо левой ноги до колена, зимой ходивший в полушубке поверх нижней грязной рубахи, а летом в той же рубахе, выпущенной поверх штанов, — три года назад ушел к шалаве.
Этому предшествовали его странные и даже страшные действия.
Однажды вечером старый Юрасов пришел пьяный, что было совершенно обычно и происходило ежевечерне. Но на этот раз он пришел не один, а с незнакомым дядькой тоже в полушубке. Оба, немного покачиваясь и оступаясь, сразу прошли к сарая2 м, где Юрасов с трудом, отставив деревяшку в сторону, встал на колени и поцеловал свиней в морды, а потом поднялся и пошел в дом. От сараёв же немедленно раздался страшный визг на весь двор, а спустя десять минут дядька уже вышел со двора и исчез неизвестно куда, как и полагается убийце. В самом по себе убийстве свиней не было ничего особенного, их убивали каждый год и заводили новых поросят, а свинину продавали на рынке. Предварительно мясо разделывали на общей кухне, куда в этот день Зигнатулины и Коганы не заходили, а потом, ночью, младшие Зигнатулины мыли всю кухню горячей водой с едко пахнущим хозяйственным мылом. Но на этот раз все было ненормально и страшно: и то, что Юрасов стоял в навозе на коленях, целуя свиные морды, и незнакомый мужик, и неправильное время убийства, и то, что мясо не начали тут же разделывать топором и большими ножами. Юрасов же, громче обычного стуча деревяшкой, вошел в свою комнату, откуда немедленно раздался крик еще более отчаянный, чем перед этим от сараёв. Через пять минут Юрасов вышел, держа в руке небольшой солдатский мешок, с которым когда-то пришел с войны, и пошел к дверям, ведущим из коридора во двор. Жена его, Надька Юрасова, сильнее растрепанная, чем всегда, и в одной рубахе на голое желтоватое тело, бежала следом и кричала не понять чего. Юрасов, не отвечая, вышел во двор, доковылял до угла барака, оттуда громко сказал «я еще пожить хочу!», как будто его убивали, и скрылся навсегда. А Надька распродала на рынке свинину, сохраненную в том же сарае на больших кусках льда в соломе, устроилась на работу в вохру института, который стоял за кирпичным забором, отделявшим его от парка, и стала одна кормить двоих младших, а старшего, Вовку, отдала в ремесленное. В бараке все женщины говорили, что Юрасов, подлюга, ушел к шалаве, а мужчины не говорили ничего, только сильнее хмурились.
Вспоминая этот уход к шалаве и визжавших свиней, Сергей отвлекся от слов Сенина насчет отца, но потом, проснувшись среди ночи, вспомнил их и уже не спал до утра, смотрел в окно, за которым все больше расползался над погасшей надписью про сберкассы и соседним, таким же семиэтажным, домом розовато-серый рассвет. Он никак не мог понять, ушел ли отец к шалаве или просто в семье не живет.
Утром, допивая какао с бежевыми морщинистыми пенками молока, он сказал, что хочет в лесную школу. На удивленный вопрос Сенина «зачем?!» ответил, что хочет вылечиться от туберкулеза, потому что от туберкулеза можно умереть, и что в лесной школе, он слышал от ребят, хорошо и даже есть кружок фотографии, в котором можно получить на время узкопленочную «Смену» и фотографировать что захочешь, а увеличитель тоже казенный.
И через два дня отчим сам отвез Сергея в лесную школу, ехали на электричке и автобусе.
С тех пор Сергей дома не жил.
В лесной школе он сначала действительно очень увлекался фотографией, но потом учитель физики и математических предметов Дмитрий Миронович заметил, что у Сергея Сенина большие способности к этим наукам, и стал с ним заниматься отдельно, после уроков, так что Сергею стало не до фотографии, да и интерес к ней ослабел. А вот решать задачи по алгебре, геометрии с тригонометрией и физике он очень полюбил, курс средней школы по всем этим дисциплинам прошел к седьмому классу и сосредоточился на русском языке и литературе, по которым еле вытягивал тройки ввиду абсолютного безразличия к тому и другому. Он никак не мог понять, почему надо писать слова совершенно по-иному, чем они звучат, и какой интерес в обычных и рифмованных рассказах о жизни никогда не существовавших людей, об охоте, балах — он не мог представить, что это такое — и всюду пролезавшей любви. Смысл ее был ему не ясен и никак не связывался ни с уходом Юрасова к шалаве, ни с отношениями между матерью и Сениным и рождением брата Игоря, ни с тем, о чем мальчишки говорили после отбоя и чем занимались под одеялами и в туалете. Все эти вполне бытовые вещи Сергей принимал, как и прочие бытовые вещи — как суп из капусты и тощие биточки в столовой в сочетании с большими кусками положенного больным детям сливочного масла, как до этого жизнь в бараке и утренние очереди перед дворовыми сортирами… Это были неприятные, даже противные, но неизбежные части существования. Девочек он недолюбливал, чувствуя в них как раз большой интерес ко всей этой суете, которую они называли «глупостями», когда жаловались на обжимания мальчишек воспитательнице Зое Павловне. Про воспитательницу мальчишки во дворе нараспев читали стишок «Зоя, Зоя, кому давала стоя…», за что, после доносов девочек, подвергались самым суровым наказаниям…
В общем, все это было Сергею Сенину не только неинтересно, но, прямо скажем, отвратительно и напоминало о визге убиваемых юрасовских свиней. То ли дело квадратные и более высоких степеней уравнения и проекции геометрических тел на плоскость, то ли дело векторы сил или хотя бы законы сложения колебаний разной частоты — красиво, чисто, спокойно. И не имеет никакого отношения к редко и плохо мытым туалетам, к стихам про Зою, к Сенину, который сейчас, вероятно, спит с матерью, закинув руку за голову и открыв волосы под мышками.