Батюшка был широкоплеч, румян, космат, бородат, и опрятная черная ряса с серебряным крестом сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский институт водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:
-- Плавал?
-- Нет, судостроение-судоремонт.
-- А я пять лет на сухогрузе отходил, -- улыбнулся батюшка. -- Сначала четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим...
Служка принес прозрачный пакетик с желтыми камушками ладана, и я сказал:
-- Отец Виктор, подскажите, где добыть ветку грецкого ореха с плодами? Меня Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?
-- Виктор Викторович? -- Батюшка сжал пальцами висящий на цепочке крест.
Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.
-- Етитская сила, прости меня, Господи!.. -- Он возвел глаза к небу. -Мы же его книги до дыр зачитывали! А ты с ним знаком? -- Он тревожно покосился на меня. -- Как он поживает?
Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому -- годы и тяжелая служба дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно справил семидесятилетие...
-- Люблю! -- Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки, словно хотел обнять писателя-мариниста. -- Ой, люблю...
Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за рукав: "Пошли!"
Оксана пошла с нами, потянулись и Лайла с Марией.
Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева -- кипариса, которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.
Бывший моряк, а ныне настоятель монастыря остановился около зеленого колючего деревца с шишечками и принялся выбирать ветку.
Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная бугристыми шишечками, оказалась в его руке.
-- А еще одну можно? -- забормотал я. -- Нам бы в издательство, там писатели собираются...
Служка принялся замазывать земляной пылью смолистый срез у ствола.
-- Во славу Божию! -- Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял ветку поменьше. -- Писатели -- Божьи люди, как дети малые... Я и сам раньше в миру стишки кропал... Довезешь?..
Я уверенно кивнул, и Оксана попросила еще одну ветку, чтобы поставить у себя дома в Чехии. Она уже трогала веточку на соседнем дереве и любовно разглядывала шишечки.
-- Женам нельзя, -- сказал отец Виктор. -- Это особое дерево.
-- Я верующая, в церковь хожу...
-- Не положено женам. Это мужское дерево.
Лайла с Марией прохаживались невдалеке и поглядывали в нашу сторону. Лайла пожимала плечами, Мария смотрела на часы.
Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по заснеженному двору и внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую ветвь, и расскажу ее историю.
Отец Виктор расцеловал меня, перекрестил и сказал, что будет молиться за Виктора Конецкого, просил передать ему низкий поклон и привет от бывшего маримана. Я обещал. "Новых книг! Здоровья! Терпенья! Россия скоро поднимется!"
Мы сели в автобус и поехали. Я помахал ему из открытого окна.
Он стоял у ограды монастыря и крестил удаляющийся автобус. Я высунулся в окно. И когда мы стали уходить плавным поворотом за горушку, мне показалось, он смахнул слезы. А может, только показалось. Крепкий мужик...
Оксана убрала пакетик с ладаном в сумочку и пообещала отсыпать мне половину. Ладаном ее снабдили бесплатно.
Акрополь оказался закрыт -- понедельник. Огромный город, отгороженный сетчатым забором, стоял на неприступной скале. Там было бы, что посмотреть...Мы поднялись по стертым каменным ступеням на высоченную гору и сфотографировались на фоне исторической бухты.
Вяло пошли обратно. На склоне холма козы щипали чахлую зимнюю травку. Внизу, на берегу бухты, где апостол Павел высаживался с корабля, возились смуглые пацаны возле перевернутой лодки. Побродили по узким улочкам пустынного городка, и Спирос повез нас на обед в рыбный ресторанчик. Спирос гордо сказал, что дает обед в честь писателей и в связи с моим отъездом. У них так принято. Он натыкал в радиотелефоне номер и сообщил в ресторацию, что мы подъезжаем. Потом сообщил нам, что именно сообщил.
Застекленная терраса ресторанчика, блики солнца на голубой глади моря.
Принесли закуски -- креветки, мидии, кальмары, щупальца осьминога, нарезанные кружочками, воду, вино. Мы с Джорджем и Оксаной сели рядом, и я предложил тост за духовное братство всех писателей, за всех нас, поблагодарил администрацию Центра за уют и гостеприимство. Произнес еще несколько тостов -- корявых, но, как мне показалось, душевных. Джордж предложил выпить за дам. Шофер Манолис, как и я, пил воду, но встал вместе со всеми.
Спирос сидел развалясь, ковырял в зубах, смотрел барином. После закусок официант подкатил к столу огромную рыбу на блюде и замер, улыбаясь. Мы захлопали в ладоши. Защелкали фотоаппараты. Официант мгновенно раскромсал ее специальными ножами, и у каждого появилась тарелка белого парящего мяса. Я отговаривался от выпивки отсутствием русской водки -- пью, дескать, только ее, и непременно большими стаканами. В крайнем случае -- народный самогон.
Потом Спирос сходил на кухню, вернулся со счетом, небрежно швырнул его на стол и принялся громко объяснять Джорджу, каких сумасшедших денег стоил обед, который теперь оплатит писательский Центр. Он тыкал пальцем в счет и называл цену замечательной рыбы за килограмм. "Вот жлоб, -- негромко сказала Оксана. -- Как будто свои платит. Он, вообще, кто?" -- "Администратор, бухгалтер..." -- "Жлоб! Если надо, я за себя заплачу", -- она полезла в сумочку. "Не надо, сиди спокойно".
Спирос продолжал дотюкиваться до Джорджа:
-- На эти деньги в Румынии можно несколько месяцев жить, так, Джордж?
Джордж смущенно пожал плечами и, подумав, кивнул: "Да, пожалуй..."
Тут я не выдержал, влез в разговор и сказал, что в России золото стоит дешевле, чем эта рыба.
Мария и Лайла стали припоминать, что, где и сколько им приходилось платить за различные кушанья.
Спросили, сколько бы стоил подобный ланч на нашу компанию в России. Я сказал, что в России, в подобной деревенской таверне, обошелся бы долларов в 100--150. При этом нам бы еще играли на балалайках или гитарах. Лайла усомнилась, стала вспоминать, как они обедали в гранд-отеле "Европа" в Петербурге и сколько они заплатили. Я попросил не путать лучший отель Петербурга с прибрежным ресторанчиком в мертвый сезон.
Оксана извлекла из портмоне увесистую стопку долларов и прикинулась дурочкой: "Простите, вам, очевидно, не хватает? -- Она обращалась к Спиросу. -- Сколько? Я заплачу".
Я мысленно аплодировал ей.
Спирос отгородился от денег рукой: "О'кей, о'кей, я заплатил". Он для убедительности помахал счетом.
"А о чем разговор?" -- спросила Оксана.
Вопрос остался без ответа.
Я полез сравнивать цены на молоко, сигареты, бензин и т.п. Это после того, как Спирос высокомерно спросил Джорджа, сколько в среднем получают люди в Румынии.
"Сто долларов", -- был ответ.
Я сказал, что у нас столько же. И привел цены на икру, хлеб и вино в драхмах... Спирос, похоже, не поверил, что банка икры в России стоит как пачка американских сигарет в Греции.
У меня бы такой Спирос вылетел с работы в тот же день... Еще бы и по морде схлопотал.
Мы с Оксаной извинились перед компанией и пошли побродить по бережку.
-- Вообще-то здесь хорошо. -- Оксана взяла меня под руку и оглянулась на террасу, где наши ели мороженое, на одноэтажные домики со ставнями-жалюзи. -- Кажется, это мотель, -- сказала она. -- Здесь до города минут десять на такси.
Я промолчал, жмурясь от солнечных бликов на голубой воде. У мостков, забрызганных рыбьей чешуей, поскрипывала лодка со спущенным парусом. На кольях сушились зеленые сети. Вдоль берега тянулась гряда кустов с синими трубочками цветов. Я представил, как возвращаюсь на террасу и говорю, чтобы нас не ждали -- мы доберемся сами. Оксана скинула туфли и с ногами устроилась на лавочке, приложилась щекой к высокой спинке. Отойдя на несколько шагов, я с тупым усердием стал забрасывать в море камни...
На обратном пути Оксана показала мне недостроенную виллу невдалеке от дороги: "Вот моя фазенда. Видишь?" -- "В каком смысле?" -- "Могла быть моей. Сюда он меня возил".
Я сказал, что вижу. Около строящегося дома белел строительный вагончик и трепыхалась пленка теплицы. Грядки, саженцы деревьев, виноград у бетонных столбиков.
На обратном пути Оксана показала мне недостроенную виллу невдалеке от дороги: "Вот моя фазенда. Видишь?" -- "В каком смысле?" -- "Могла быть моей. Сюда он меня возил".
Я сказал, что вижу. Около строящегося дома белел строительный вагончик и трепыхалась пленка теплицы. Грядки, саженцы деревьев, виноград у бетонных столбиков.
"А сейчас покажу мою квартиру". -- Мы проехали с километр. "Вон там, у моря, трехэтажный дом, видишь? Весь третий этаж его... Окна на море. А вот отель, где он работает..." Мы проехали еще немного, и она просто, без злобы сказала: "Жмоты они все... Хорошо, что так получилось..."
Нас довезли до Центра. Водитель Манолис и ставший галантным Спирос повезли Оксану в ее пятизвездочный "Медитерранеан".
Мы с Джорджем пили кофе на кухне. Я видел, что Джордж взволнован инцидентом в ресторанчике, но старается не подавать виду. Он походил по кухне, попросил у меня сигарету, закурил, вновь походил и остановился.
-- Спирос не джентльмен! -- грустно сказал он.
-- Не джентльмен, -- согласился я по-английски. И добавил по-русски: -Он жлоб!
-- Что есть "жлоб"?
-- Ху... парень.
-- Но он еще молод, -- печально сказал Джордж, тоже по-русски.
Мы обнялись, и я пошел собирать чемодан.
В моей келье стоял смолистый запах кипариса. Я стал запаковывать чемодан. Ветки не хотели умещаться под крышкой, и я свернул их калачиком и уложил в пластиковые пакеты. Одна шишечка отвалилась и укатилась под кровать. Я не стал доставать ее. Через пару дней здесь будет жить кто-то другой, он найдет шишечку и будет гадать о ее происхождении. А может, и не будет... Снял со шкафа медведя, посадил его в кресло. Сказал ему, что завтра улетаем в Питер через Афины и Амстердам, а потом он один отправится в Брянск, там ждет его хорошая девочка, пусть он не робеет.
Покурил у открытого окна, думая о том, что ничего еще в жизни не сделал, ничего значительного не написал, и чем буду отвечать перед Богом? И если завтра разобьюсь в самолете, то от меня не останется ничего, кроме пяти книг, непрочной памяти коллег и родственников... Так, холмик на кладбище. И годы уже не те, чтобы плюнуть на все, обречь себя на аскетизм и поселиться в какой-нибудь лесной избушке с пачками бумаг и отцовской машинкой "Groma"...
Собрал книги, разложил бумаги по папкам, уложил на дно чемодана тряпки.
Мало я написал. Сотня страниц "Греческого дневника", рассказы Оксаны, да взлохмаченные страницы отдельных глав -- меня бросало из века в век, и случись прочесть их психиатру, диагноз был бы поставлен без осмотра пациента: записки сумасшедшего. Побродил по номеру, переставил на место стол и пошел пройтись по городу, попрощаться с Родосом.
Присел на корточки у темной воды моря и ждал, когда пенистая волна лизнет мою ладонь. Дождался -- теплое ласковое касание напоследок. Не хотелось уходить. Галька с шуршанием проседала под ботинками. Я дождался второго касания и с грустью подумал о том, что все хорошее быстро кончается -- через день я буду в слякотном Питере, закрутится карусель ежедневных дел, звонки, бумаги, чужие книги, чужие рукописи. Придется перезанимать деньги... Рассказ или повесть об Оксане я едва ли напишу -- кому нужен курортный рассказ о мужчине и женщине без любви; большинство мужчин сочтут меня импотентом, а жена расценит это как моральную измену и никогда уже не отпустит за границу... А то и вообще не поверит, что у меня с Оксаной ничего не было.
Я не спеша прошелся по набережной, ноги вынесли меня к китайскому ресторанчику, я поздоровался и попрощался с поварами. "Мери Кристмас!" -кивали они. Все так же нежно пиликала восточная мелодия у входа, только теперь она показалась мне грустной. Здесь все и началось. Китаец в клетчатой рубашке и джинсах переворачивал стулья. Пьеса окончена.
Я перешел через дорогу и заказал себе кофе с холодной водой. Грек, которому я когда-то показывал кулак, сделал вид, что меня не помнит. Я даже не посмотрел на него, чтобы не вспугнуть тихую грусть расставания. Посидел на улице, вспоминая дни на Родосе. Выкурил сигарету. Куда убежали пятнадцать дней?
Оставил на столике деньги и пошел без всякой цели. Остановился около древней ветряной мельницы, тронул рукой еще теплый камень. Буду ли я здесь когда-нибудь? На террасе кафе, где Оксана рассказывала про своего бывшего мужа, сидела парочка. Официант тащил с темного пляжа доску для камина.
Я постоял в темном дворе церкви, выложенном галькой. И мне показалось, что сейчас я встречу Оксану -- она выйдет, грустная, из-за угла, покачивая сумочкой на плече. Повзрослевшая Барби, которой никак не дается счастье... Я был уверен, что она где-то здесь, бродит в одиночестве, останавливается около освещенных витрин и думает о своем...
В кармане оставались три тысячи драхм, и я без всякого азарта завернул к казино "Плейбой". Величественное здание с колоннами в глубине парка, автомобильная стоянка, никакой надписи. Я спросил: "Это казино?" Парень, расхаживающий нервно у ворот, кивнул.
Мраморные ступени, вертящаяся дверь, огромный холл и две девушки при компьютере и подносе с карамельками. Приблизился к девушкам, пройдя холл под наблюдением высокого охранника. Девушка у компьютера вежливо защебетала -ей нужен был мой паспорт или визитка из отеля. Без них нельзя. Парень, вошедший за мной, уже называл свое имя, и его искали по компьютеру. Мелькнула его фотография на дисплее. Девица приветливо кивнула ему, и он торопливо прошел, подцепив с подноса карамельку.
Значит, не судьба. Я меланхолично взял конфетку и пошел, не огорчаясь -- острых впечатлений получить не удастся.
И ошибся: меня опять врасплох облаяла песка, когда я поднимался по своей улице. Даже сердце екнуло. Я остановился, кинул ей карамельку и сказал, что прощаю ей коварные нападения. Пусть и она простит мой розыгрыш с медведем. Собака сгрызла гостинец и заурчала. Я пошел и лишь погрозил ей пальцем, когда она заклацала мне вслед зубами со своего бетонного балкончика.
И когда пришел в свой номер и позвонил Оксане, ее не оказалось.
Она сама позвонила к полуночи и сказала, что бродила по городу, прощаясь с ним, и посидела в том кафе, где мы познакомились... Мы ходили с ней по одним и тем же местам, но не встретились. Ну и хорошо.
И мы стали договариваться, во сколько ей завтра утром выйти из отеля, чтобы не опоздать в аэропорт. Я сказал, что заеду за ней ровно в восемь -Анатолия уже заказала такси.
Выгреб содержимое холодильника в мешок, сунул в него оставшиеся пачки туалетного мыла, не распакованный тюбик зубной пасты и тихонько отнес на кухню -- Анатолии.
Анатолия спала, горела рождественская елка в гостиной, и шебаршились в клетке птички -- я постоял, запоминая их и прощаясь.
Глава 11
Афины. Аэропорт.
Утром я обнялся с Анатолией, похлопал ее по мягкой спине, она вытерла слезы, приглашала приезжать еще. Таксист подхватил мой чемодан и понес к машине.
...В аэропорту мы прошлись по пустынному зданию и сели на диванчик. Оксана достала фотоаппарат:
-- Давай я тебя сфотографирую. Только улыбайся.
Я, как мог, улыбнулся.
-- Теперь я тебя. -- Я стал доставать свой.
-- Ты мне напишешь?
-- Да.
-- Приезжайте вместе с женой летом. И малого берите, с дочкой познакомим.
-- Улыбайся, -- сказал я.
-- Не могу, -- сказала Оксана. -- Подожди. -- Она отвернулась и полезла в сумочку.
Я вышел на улицу и покурил. Подъезжали такси, греки катили чемоданы на колесиках, меня обнюхала собака и отошла. Я подумал, что через час полета мы расстанемся: ей на Вену, мне на Амстердам. И едва ли когда увидимся. Я подошел к киоску сувениров и купил лазоревый камушек в виде сердечка на серебряной цепочке. Простенький и изящный, как мне показалось.
-- Это героине моего романа на Новый год.
Она взяла с улыбкой: "Спасибо".
Я взвел фотоаппарат: "Готова?"
Она кивнула. Я щелкнул раз, другой, третий.
-- Первый бокал в Новый год я подниму за тебя. И твою семью.
-- Я тоже, -- сказал я. -- Передавай привет Матвеичу -- "Ой, блин, лучше бы я умер!" И маме. Не грусти, все будет хорошо.
-- Ты мне очень помог, -- сказала Оксана и тронула капюшон моей ветровки. -- Если бы не ты...
-- Не обижайся, что не смог уделить тебе много времени. И не обижайся на мои резкие слова...
-- Чудной ты человек...
-- Чудной.
Она чмокнула меня в щеку и вытерла пальцем помаду.
-- Не забывай меня, пожалуйста...
-- Не забуду.
В самолете мы молча смотрели в один иллюминатор, и я тихо радовался, что все обошлось: не надо будет врать жене, прятать глаза, а светлая грусть останется при мне, и ее не надо будет стыдиться..."