Но вот герой, победивший дэва, проникал в логово чудовища и обнаруживал там напиток, дарующий силу и бессмертие.
Мог ли кто равнодушно пройти мимо такого трофея? Мог ли кто устоять перед искушением отведать эликсира бессмертия?
И герой осушал чашу с коварным зельем, останавливая смерть и становясь царем или богом. Проходило несколько столетий, и все повторялось сначала: разум постепенно угасал, мудрец превращался в безумца, пророк — в людоеда, бог — в демона.
Пролетали тысячелетия. Как день и ночь, сменялись поколения людей. Лишь бессмертные не ведали течения времени. Между ними разгоралась ужасная борьба за власть, за единоличное обладание чудодейственным эликсиром. Великая битва олимпийцев и титанов в «Теогонии», орлинооких Асов и великанов Гримтурсенов в «Эдде», старших и младших богов у шумерийцев и вавилонян, асуров и дэвов в индоиранской мифологии — все это лишь слабый отголосок далекого прошлого, запечатлевшегося в памяти людей.
Бессмертие — аномалия, нарушение законов природы, законов жизни и законов эволюции. В природе все смертно. Все, кроме самой природы. Суть развития в постоянном и непрерывном обновлении: старое умирает, новое нарождается. Жизнь невозможна без развития, а бессмертие ставит на нем точку. Бессмертие — зло. Вот почему последние огнепоклонники так ревностно оберегали под ледниковым панцирем Памира тайну эликсира бессмертия, как горькую память о прошлом и как предостережение настоящему и будущему.
— А если огнепоклонники, — не выдержал я, — берегли тайну бессмертия для тех, кто сумеет правильно с ней распорядиться?
— Были уже такие, — незамедлительно отпарировал Керн. — Были не только боги, но и богоборцы, братья бессмертных по крови и по участи. Это были лучшие из лучших. Сильные, отважные, многоумные, они на сотни и тысячи лет опередили свое время, хотя во многом и оставались его детьми. Греки называли их титанами. Эпоха, когда титаны управляли миром, получила название «золотого века». Воспоминания о нем запечатлелись в памяти всех древних народов Земли. В то время не было ни войн, ни вражды, ни ненависти. Отступили болезни. Всего было вдоволь. Люди жили безмятежно и счастливо. Титаны правили миром мудро и по справедливости. Они обучали людей искусству и ремеслу, технике обработки металлов и агрономическим приемам.
Имя одного из них — богоборца Прометея вполне может служить олицетворением самоотверженности и мужественности всего титанова племени. Они все были Прометеями и когда открывали людям тайны огня, и когда по-братски делились знаниями и навыками, накопленными на протяжении долголетней жизни. Они же на себе испытали, что бессмертием нельзя злоупотреблять, и пытались предотвратить распространение среди людей этой заразы, дабы не выродился и не погиб в конце концов человеческий род. Предостерегали они и новоявленных богов, но те лишь смеялись в ответ и мстили за слова правды.
Зевс приковал Прометея к скале за то, что тот предсказал неизбежную гибель владыки Олимпа. Между богами и титанами разгорелась жестокая борьба. То, что древние авторы описывали как одну страшную битву, в действительности продолжалось долгие годы. Бессмертные боги не смогли одолеть правдолюбивых титанов. Тогда они решили воспользоваться Другим оружием — ложью и клеветой, объявив покровителей человеческого рода злейшими врагами богов, а следовательно, и людей.
Между прочим, знаете, откуда появились в Древней Греции олимпийцы? Отцом Зевса был грозный титан Крон, а матерьютитанида Рея. Обычно легенда связывает рождение Зевса с островом Крит, где Рея спрятала новорожденного в пещере и тайно воспитала будущего владыку богов, ниспровергнувшего впоследствии собственного отца. Но есть иная версия. У Реи было еще одно, более древнее имя — Кибела, великая мать всех богов. Ее культ распространялся далеко за пределы Древней Греции — по всей Малой Азии. Считалось, что Кибела явилась откуда-то с Востока, где она долгое время жила среди высоких заснеженных гор. Древние авторы прямо указывают на место, откуда пришла великая богиня-мать. Это Бактрия, старинное название южных областей Средней Азии, куда относился и Памир.
— Значит, вы полагаете, что греческие титаны и боги первоначально жили в Средней Азии? — прошептал я как громом пораженный.
— Они жили повсюду, — спокойно продолжал Керн, — в том числе и в Азии. Вспомните, что матерью Прометея и его брата Атланта была титанида Азия. А впоследствии, мстя непокорному титану, Зевс приковал Прометея там, где тот родился и провел детство.
— То есть на Кавказе, — машинально констатировал я.
— Во-первых, Кавказ — преддверие Азии, а во-вторых, Кавказом древние греки вплоть до походов Александра Македонского называли все горы Азии между Арменией и Индией. Только позднее, когда полчища Александра прошли по миру, обширная горная цепь, протянувшаяся от Каспия до Китая, получила название Тавра, а неприступную твердь Гиндукуша стали именовать Паропамисом (так окрестили его коренные жители — паропамисады). К Паропамису относили в те времена и Памир. Памир и Паропамис — не правда ли, поразительно созвучные названия? Но вот что зафиксировано в анналах истории. Однажды, когда войска Александра застряли при переходе через Гиндукуш, в греческий лагерь явились несколько местных жителей, одетых в звериные шкуры. Они настойчиво требовали провести их к царю. Когда странных гостей впустили, они поведали великому полководцу удивительную историю. Далеко на севере, рассказали они, среди снежных гор, в ущелье, доступном лишь немногим смельчакам, находится священная пещера паропамисадов. В пещере этой жил когда-то титан Прометей, где он был прикован к скале по велению мстительных богов, и драконоподобный коршун ежедневно прилетал, чтобы терзать его печень. Паропамис, сказали гости Александра Македонского, и есть тот Кавказ, который греки считают темницей Прометея. Именно сюда приходил Геракл, чтобы освободить великого титана. Об этом сообщает Страбон в пятнадцатой книге «Географии».
— И вы серьезно думаете, что все это действительно происходило на Памире? — хрипло спросил я.
— А вот мы и проверим, — весело отозвался Керн и неожиданно заключил: — Так что, выходит, без еще одной встречи с вашим таинственным ущельем никак не обойтись.
— Долго же придется ждать, — вздохнул я.
— А зачем ждать? Поедем вдвоем. Каких-нибудь шесть-восемь часов самолетом — долго ли?
— Вы что, серьезно? — вытаращил я глаза.
— Вполне, — невозмутимо отреагировал Керн. — Вы-то ведь были у водопада.
— Но я ездил с экспедицией — с помощниками, запасами, лошадьми! Продукты, впрочем, все остались на месте. Но это ведь Памир! Вы знаете, что такое Памир? А черная стена? Да вы представляете, что это такое?! Каким, позвольте узнать, способом вы намереваетесь подняться наверх? Штурмовать в лоб? Но в таком случае придется тащить к водопаду трехпудовые рюкзаки со стальными клиньями. А где взять лошадей? И сколько, прикиньте, займет времени вбивать стальные гвозди в гранитный монолит. Или вы решили отыскать обходной путь к пещере? Но это значит до конца лета вслепую рыскать по ледникам и перевалам на такой высоте, где человек долго не выдержит. Так что же вы предлагаете? Дрессированного орла и обезьяны, насколько можно судить, у вас нет?
Спокойно выслушав сумбурный монолог, Керн взял меня за рукав и молча повел в подземный бункер. Миновав подсобное помещение, мы оказались в просторном зале. Свет от фояаря скользнул по нагромождению сундуков, ящиков, мешков, жестяных и деревянных бочек, баков и стеклянных бутылей.
В тусклом свете не было видно конца хаотическому складу вещей. Он начинался прямо от двери и терялся далеко в глубине.
Под ногами хрустел сухой песок, битое стекло и рассыпанная крупа. Кое-где виднелись раскрытые коробки. Отчетливо различались наклейки и немецкие надписи на фанере и картоне.
У ближней стены лежали аккуратно уложенные тюки, похожие на свернутые парашюты, стояли в козлах густо смазанные автоматы, винтовки, карабины, а из-за высокого, обитого железными полосами сундука одноглазо уставился ствол крупнокалиберного пулемета.
Керн достал из настенного шкафа свечи, зажег с десяток, расставляя их вокруг на разной высоте, затем принялся вскрывать какие-то ящики, не роясь в них и быстро переходя от одного к другому. Что-то упало, что-то посыпалось, что-то зазвенело. Наконец Керн вынырнул из полутьмы со свертком в брезентовом чехле и тяжелым деревянным чемоданом, который поставил на стол и, щелкнув, открыл замки. Я ожидал увидеть что-нибудь необычное, но в дощатом чемодане оказался небольшой металлический баллон, окрашенный голубой краской, с винтом и шлангом, похожий на те, какими пользуются аквалангисты.
Мой спутник соединил наконечник шланга с невидимым пазом в брезентовом мешке, ловко скинул чехол и отвернул винт на баллоне. Раздалось шипение, и прямо над столом начал быстро раздуваться воздушный шар в легкой мелкоячеистой сетке.
Мой спутник соединил наконечник шланга с невидимым пазом в брезентовом мешке, ловко скинул чехол и отвернул винт на баллоне. Раздалось шипение, и прямо над столом начал быстро раздуваться воздушный шар в легкой мелкоячеистой сетке.
Через минуту шар заполнял почти все пространство между столом и потолком. Керн ухватился за лямки, свисавшие сбоку, подтянул шар к себе и вдруг проворно, с акробатической ловкостью продел ноги в одну из лямок и, крепко зажав руками другую, повис, вытянувшись в струнку над самым полом. Повисев с минуту, раскачиваясь, точно в гамаке, Керн вылез из лямок и отпихнул шар: тот, как калоша, шаркнул по потолку и отлетел в сторону.
— Во время войны, — сказал Керн, отряхивая руки, — по ночам, когда позволял ветер, на таких штучках через линию фронта перелетали диверсанты. Думаю, что с помощью такого шарика можно взлететь хоть на Джомолунгму. Или нам еще что-нибудь нужно?
— Разве два дня, чтобы оформить отпуск, — растерянно промямлил я,
* * *Никогда не забыть мне подъема на черную стену. Еще издали водопад приветствовал нас ворчливым рокотанием. Площадка со спиралькой надписью, с которой чуть больше месяца назад начались все приключения, искрилась на солнце причудливыми треугольниками. Керн сбросил теплую десантную куртку и, оставшись в одном шерстяном свитере, принялся надувать воздушный шар, зачалив его с помощью веревки за большой камень, а я занялся мотком шелкового троса, предназначенного для страховки. Уже готовый к взлету, Керн обнял меня за нлечи и показал глазами на вершину гребня:
— Телеграмму домой оттуда уже не дашь. — И, оттолкнувшись, легко, как птица, устремился ввысь. Шар дернуло, рвануло к реке, и я еле устоял на ногах, из последних сил удерживая веревку, захлестнутую вокруг камня, затем, чуть передохнув, стал осторожно отпускать трос быстрыми перехватами.
С опасным приземлением горный воздухоплаватель справился мастерски. Поднявшись чуть выше края пропасти, Керн выждал, когда его занесет над гребнем, выдернул шланг из баллона и, понемногу выпуская газ, плавно полетел вниз, исчезая из виду. Для повторного подъема водорода не оставалось. Было условлено, что я поднимусь по лестнице. Спустя минуту над ущельем грациозно всплыл воздушный шар и, быстро набирая высоту, полетел наискось вверх к насупленным ледникам.
Не успел я подготовить к подъему рюкзаки, как ползущие тени от набегавших облаков уже полностью зализали светлое расплывчатое пятнышко.
А когда на дно пропасти опустилась капроновая лестница с привязанным на конце камнем и вслед за ней веревка для страховки, наступил мой черед. Я решительно подступил к лестнице, сплетенной из волосяных полупрозрачных лесок. Не верилось, что тонкие, почти невидимые нити способны выдержать тяжесть человека. Стоило сделать первый шаг и повиснуть над землей, как ажурная сетка вытянулась, ступеньки-нити слиплись, перекрутились и затопорщились над головой, как голые черенки на безлистом стебле.
Ползти было мучительно трудно. Собственная тяжесть вдавливала в стену. Шершавый камень раздирал руки. Растянутые лески как бритвы врезались в ладони и пальцы. Предательские петли путались в ногах. Мускулы дрожали. В висках покалывало. Каждый удар пульса гулом отдавался в ушах и, прорываясь сквозь онемелые пальцы, уносился вверх по струнам натянутой лестницы.
У гребня лестница вплотную прилипала к неровным выступам, и на краю пропасти, там, где на остром ребре перегибались легкие нити, надо было подтягиваться на руках и, опираясь на локти, в акробатическом рывке заносить ногу. Распластавшись на краю обрыва, Керн что есть мочи подтягивал страховочный трос, помогая мне выкарабкаться наверх.
Неподалеку от широкого каменистого ложа, откуда речка срывалась водопадом на дно пропасти, громоздилась бесформенная куча гнилых черных бревен — остатки примитивного подъемника, возле которого разыгрывались драматические события, описанные Альбрехтом Рохом. А впереди открывалась панорама заснеженной долины. Глубокая плоская котловина, окруженная частыми зазубринами горных вершин, чем-то напоминала безжизненный лунный цирк, на дне которого мертвенным оловянным блеском играло озеро. Лишь в одном месте однообразие белых и серых тонов нарушала необычная чернота — точно темно-бурая ржа разъела девственную белизну заснеженной горы, ближе других подступившей к озеру. То было жерло огромной пещеры.
Чудовищный разлом мало походил на вход в пещеру: не отверстие, овальное или квадратное, а гигантская трещина — как будто кто-то снизу раздирал гору надвое, но не смог разорвать до конца. Вблизи циклопический, жуткий, как врата ада, разлом ошеломлял еще сильнее, напоминая вход в узкое ущелье, стены которого незаметно сходились над головами. Дикое, угрюмое место. Ничто вокруг не говорило, что когда-то здесь жили люди.
Не без труда мы подобрались вплотную к входу и здесь, в трех шагах от стены мрака, наткнулись на закопченную, полузасыпанную воронку с гладкими, точно оплавленными краями.
— Костер зороастрийцев! — сказал Керн. — Теперь понимаете, почему Альбрехт Рох все время говорил об огненно-голубом столбе пламени? Здесь горел газ, который шел прямо из-под земли.
Мы сбросили рюкзаки, достали по фонарю и вступили в непроглядную темноту. Узкие лучики света беспомощно вязли в чернильной тьме. О действительных размерах пещеры можно было только догадываться по шаркающему эху шагов, которое изредка отдавалось высоко вверху под невидимыми сводами.
Левая стена, вдоль которой мы двинулись, поначалу тянулась прямо, затем стала наклоняться куда-то в глубину и наконец распалась на высокие уступы амфитеатра.
Чем дальше, тем беспокойнее метались по сторонам лучики фонарей. Уступы стены незаметно снижались и, сливаясь с горбатым полом, уводили в темноту, куда не доставал свет.
В таком хаосе немудрено сбиться или потерять друг друга.
Единственный ориентир — высокий треугольник неба в расщелине за спиной, похожий отсюда на гигантский зуб допотопного чудища. Я первый заметил отверстие в стене — черную четырехугольную дыру, с виду похожую на распахнутую дверь.
Стертые ступени разной высоты уходили вниз, а дальше каменный пол узкого коридора, низкий потолок, ровные стены, покрытые рубцами и глубокими царапинами, несомненно, следы кирки или зубила.
— Гляньте-ка: видение нашего монаха, — осветил вдруг Керн поблекшую фреску.
Со стены скалилась омерзительная змеиная морда с угрожающе раздутыми ноздрями и кривыми, как серпы, зубами.
— Дракон, — узнал я. — Вот что значит средневековое мироощущение: принять картину за действительность!
— Если только поблизости не было оригинала, — хмыкнул Керн.
— Оригинал? — чуть не поперхнулся я.
— А вы никогда не задавались вопросом: почему в древнем пантеоне такое множество богов змеиного происхождения? Вспомните змееногих прародителей китайцев Фу-си и Нюй-ва скифскую Богиню-змеедеву. Кецалькоатля — змеебога древних ацтеков или змеиные атрибуты Индры и Шивы. А древнегреческие боги: помните, откуда они ведут свое начало? Олимпийцы были детьми и внуками титана Крона. Титаны же, как и гиганты, по представлению древних греков, это змееобразные, оборотни, полулюди-полудраконы со змеиными хвостами. Самая светлая богиня, олимпийского пантеона — Афина Паллада, по твердому убеждению древних греков, происходила от змеи. В орфических гимнах она так и именовалась: змея, которая позднее превратилась в непременную спутницу и атрибут богини. Ни одно изображение совоокой не обходилось без змеи, а в главном афинском храме всегда содержались две священные змеи. Змеиного прошлого не забывал и владыка Олимпа — Зевс. В любое время он легко мог превращаться в змея. Однажды, обернувшись драконом, он насильно овладел собственной дочерью Персефоной, и от этого преступного брака родился бог виноделия Дионис.
Культ солнечного бога Аполлона неотделим от легенды о гигантском драконе Пифоне. Убив чудовищного змея у подножия снежного Парнаса, Аполлон основал на месте сражения дельфийский храм. В глубокой мрачной расщелине, бывшем логове Пифона, в течение многих веков пророчествовали пифии — жрицы Аполлона. Восседая на высоком треножнике, со всех сторон окруженная ползающими змеями, пифия, вдыхая холодные одурманивающие пары, изрекала предсказания, которые жрецы святилища передавали просителям. В образе змея представлялся и сын Аполлона — бог врачевания Асклепий.
Нет ни одного изображения легендарного основателя медицины без змеи (отчего змея вообще стала символом медицинской науки). По преданию, Асклепий при лечении больных часто Советовался со змеями.
Вообще в первобытной мифологии с образом дракона связано представление о некоем космическом первоначале, источнике всего живого, носителе разумности и сверхчеловеческих знаний. И разве не поразительна сама распространенность образа змея: нет, пожалуй, на Земле такого народа, в чьих мифах, легендах и сказках отсутствовал бы дракон, змей или какое-нибудь другое ползучее, летающее, плавающее змееподобное существо. Но одновременно великомудрые чудовища — индийский Вритра, иранский Ажи-Дахак, египетский Апопис, вавилонский Тиамат, иудейский Накхаш — выступают и как олицетворение темных разрушительных сил, несущих потоп.