Кто следующий?..
На этот раз ни пива, ни свежих дембильных "параш". В "коломбине" тихо, как на кладбище после команды "встать, смирно!" Нет Филина, нет Ромки Шпырного. Вот уже третий час ночи, а мы все курим, все ждем батарейного писаря Кочумая с новыми подробностями, хотя, честно сказать, и от старых-то ум за разум заходит. Во-первых -- ЧП. На третьем, выходящем на Зелауэрштрассе, посту тяжело поранился часовой. Ну, ладно бы гусь, зелень пузатая, а то ведь наш годок. Что это -- провокация? неосторожность? попытка самоубийства?.. И во-вторых -- тоже ЧП. Сегодня в нашей части, точнее, в том, что от нее осталось, отбоя не было. На вечерней поверке обнаружилось, что из батареи пропал рядовой Шутиков вместе со своей сигнальной трубой. Весь день был и вдруг на тебе, исчез, словно вознесся на небеса или, что еще невероятней при нашей сверхзасекреченности, дезертировал! А ведь на это как раз и намекала сунутая им под подушку помкомвзвода загадочная записка: "Не вижу иного выхода. Москва -- Воронеж. Шут." Нужно было знать Шутикова, чтобы представить себе всю вопиющую нелепость подобного предположения. Бежать за кордон Пашка никак не мог, и это не в рассуждении модного нынче караулпатриотизма -- драпали и от нас, и еще ого-го как драпали! -- дело было в другом, куда более прозаическом обстоятельстве: рядовой П. Шутиков был слеп, во всяком случае так сочли двое из пятерых врачей в Окружном госпитале на комиссии, состоявшейся после трехмесячного курса его лечения. Вернувшись в родную часть, рядовой Шутиков стал передвигаться по батарее днем примерно так же, как я это позволял себе только глубокой ночью, да и то, как правило, в полнолунье. Его закаченные под лоб глаза и простертые вперед руки заставляли старшину батареи замирать с безвольно отвисшей челюстью. Когда наше подразделение шло строем в столовую, он тащился за ней следом, держась за хвост гимнастерки замыкающего. Почти одиннадцать месяцев Пашка в упор не видел никакого начальства. Кстати сказать, приспособить к делу этого бывшего виртуоза-трубача из кладбищенского оркестра предложил все тот же до глубины души потрясенный старшина Сундуков. "Прупадать, так с музыкуй!" -прослушав сигнал "отбой" в исполнении трубача Шутикова, мрачно заметил он. Лично я вполне допускал, что Пашка не придуривается, уж больно натурально у него все это получалось, да и каких только чудес не навидался по госпиталям, но оставленная записка, и даже не столько текст, сколько четкий, почти каллиграфический -- он ведь, арап, у нас был писарем до Кочумая! -- почерк, наводил на размышления. Итак, вечером того самого дня, когда из окна бильярдной меня окликнул некто в полувоенном, впервые за всю историю своего существования наша режимная часть п/п 13-13 не услышала вечерней трубы! Вместо нее в коридоре казармы раздался взволнованный, срывающийся на фальцет голос молодого солдата Гибеля: "Граждане солдаты! Все на плац! Да здравствует грядущая буржуазная революция! Долой тотали...заторную систему! Долой солдатскую "кирзу" и "шрапнель", даешь офицерские шницели и антрекоты! Даешь, бля, равенство! К ответу садистов-старослужищих! Вся власть посланникам из светлого Будущего! Ур-ра, господа!" Охваченные единым порывом, давясь в дверях, забыв про субординацию -- к примеру, я, как бы ненароком, но с большим удовольствием, заехал в зубы сержанту Филину -- мы вывалили на свежий воздух. "Ну и ну! Ай да ученичок!" -восклицал я (про себя, разумеется) на бегу. Дул ветер. Как бы пытаясь ухватиться за быстро несущееся по кругу небо, размахивали ветвями деревья. Было тускло, как ночью в тюремной камере. Тарахтел одинокий движок. Над трибуной, усугубляя смятение, как наркоман в трансе, раскачивался единственный фонарь. Команды "строиться" так и не последовало. Не находя себе места, растерянно окликая друг друга, мы непроизвольно концентрировались на самом освещенном пятачке плаца, и кто знает, сколько бы оно длилось, это совершенно не свойственное для армии броуново состояние, если б на трибуне не возник человек, мгновенно приковавший к себе всеобщее внимание. Думаю, что ничуть не удивлю вас, сказав, что это был Рихард Иоганнович... Зорькин. Да-да! именно так этот мерзавец и назвал мне свою фамилию во время нашего конфиденциального завтрака. Был он в соломенной шляпе, в кителе без погон, застегнутом на все, кроме верхней, отсутствующей, пуговицы. Небрежно козырнув двумя пальцами , Рихард Иоганнович сказал: -- Гутен абенд, майне либе херрен унд дамен! Здразтвуйте, дорогие любители хорошей демократии энд порядка! Комсомольский привет вам, несгибаемые товарищи, гнущие в свою сторону громадяне, шановные паны, сэры, слухачи, глядачи и, учитывая радиотелеграфическую специфику аудитории, стукачи!.. Далее Рихард Иоганнович в тезисной форме охарактеризовал сложную международную обстановку на текущий момент: противостояние двух антагонистических мировых систем, угроза ядерного конфликта, роль Вооруженных Сил как гаранта стабильности, демократизации и гласности. Буквально в двух словах, но ярко, впечатляюще этот профессиональный провокатор -- а в том, что это он подзюганил салаг на бунт, у меня не было ни малейшего сомнения! -- в двух словах он особо отметил то поистине неоценимое значение, каковое будут иметь наши могучие ракетно-ядерные силы в случае, как он выразился, "гипотетической дестабилизации ситуации" и в особенности их (этих сил) самый передовой, если не сказать -передовейший, авангард, наша доблестная воинская часть п/п 13-13 в лице ее лучшего, в некотором смысле этого слова, элитного подразделения -- Батареи Управления Части (БУЧ), которую он предложил в нынешних, сугубо, как он подчеркнул, специфических условиях переименовать в Батарею Управления Вселенной (БУВ) со всеми вытекающими из этого, включая усиленное космическое питание, последствиями. Плац взорвался бурными долго несмолкающими аплодисментами. Хлопали, правда, по преимуществу на левом фланге, где как-то незаметно и совершенно непроизвольно сконцентрировались солдаты первого года службы, они же -- "молодые", "гуси", "салабоны", "зеленые" и т. д. и т. п. Что касается нас, стариков, то раздался всего лишь один возглас, да и тот не в полный голос: -- Ну, бля, вааще! -- прошипел стоявший передо мной сержант Филин. Рихард Иоганнович остановил овации властным взмахом своей изящной интеллигентной руки. -- Друзья мои!.. Э-э... М-ме... Боевые мои соратники! Скорбно потупившись, продолжил он. -- Суровое испытание выпало на нашу... м-ме... с вами долю! Не работает радио, не приходят в часть долгожданные письма от родных, любимых и близких, не функционирует солдатская... м-ме... чайная! Но это еще не все, дорогие товарищи! Гнусное, не побоюсь этого слова, чудовищное преступление совершила ваша до предела коррумпированная руководящая... м-ме... верхушка! Вступив в коварный сговор с вражеским агентом, хитро закамуфлировавшимся под личиной солдата с незатейливой русской фамилией... м-ме... Шутиков ("шу-шу-шу-шу" -- зашушукал митинг), три ваших бывших военачальника, три так называемых "подполковника", товарищи, а именно: Хапов (с левого фланга: "Позор! Долой!")... Кикомонов ("К стенке его, жмота позорного!")... Копец ("Под солюкс, вредителя!").., три этих подлых предателя с партбилетами (тут я, признаться, вздрогнул) в карманах, похитив... м-ме... секретную документацию, деньги и... м-ме... ядерную боеголовку с нашей с вами единственной ракетной... м-ме... установки (все так и ахнули, как по команде оглянулись назад, где на газоне у клуба стоял тягач и -- о горе, горе! -- действительно увидели, а точнее - не увидели на "изделии" его самой существенной, носовой части!..), перебежали на сторону врага!.. Но и это еще не все, господа! Перебегая, они смертельно ранили стоявшего в это время на посту простого советского часового, комсомольца -- рядового Блаженного, обливаясь кровью, павшего, за свободу... м-ме... рыночной торговли, товарищи, за торжество идей либеральной демократии, милостивые дамы и господа! Надо ли говорить, что это сообщение буквально ошеломило нас, теперь уже всех, невзирая на фланги, звания, возраст, национальность и выслугу лет! В наступившей тишине стало слышно, как в офицерском кафе, хлопнув рюмку об пол, тонюсенько взвизгнула наша общая любимица Виолетточка. "Господи, -- подумал я, -- ну ладно, черт с ней с боеголовкой -- при такой охране просто удивительно, что ее раньше какой-нибудь Шпырной не спер. Шут с ней, с атомной бомбой, но Ваньку-то, Ваньку за что?!" Торопливый пурпурный свет воровато переметнулся по небу. Зазудели зубы, опасно вздрогнул под ногами бетон. Из распахнутых, вовсю освещенных электричеством окон кафе донесся звон разбитой посуды, веселое женское "йех!", лошадиное ржание товарища комбата и его же возглас: -- Тебе бы, Христиночка, не тарелки мыть, а белой лебедушкой по морю плыть! И ответ -- смаху, не в бровь, а в глаз: -- Охота была жопу из-за вас мочить, Василий Максимович! Потрясение наше было столь велико, что тирада Христины Адамовны пролетела мимо ушей и, подхваченная темным, ненашенским ветром таинственной Парадигмы Беспамятства, унеслась прочь. -- Но и это еще не все! -- горестно вскричал Рихард Иоганнович. -- Дезертируя, четыре нечистых на руку негодяя похитили мои личные... м-ме... провиденциалистические очки. Находящийся среди вас рядовой М. подтвердит, что слепота без черных очков -- это слепота в квадрате, господа. -- При этом он, сволочь, скосил глаза на левое плечо и щелчком отшиб нутро какой-то неосторожно севшей на него козявке. Совершив это злодеяние, Рихард Иоганнович заложил левую руку за спину, а правую за борт кителя. -- Сложившаяся ситуация, -- спокойно продолжил он, -- требует от нас высочайшей ответственности, железной дисциплины, еще более безоговорочного соблюдения самого священного для нашей армии принципа -- принципа... м-ме... единоначалия! Как говорил великий Суворов, только не Виктор -- тьфу, тьфу на него! -- не перебежчик на сторону врага! Как говорил другой, настоящий Суворов: "Сам погибай, а приказ вышестоящего... м-ме... начальника -- выполняй!" А поскольку такового (тут опять раздался гогот товарища майора Лягунова), поскольку такового на данный момент нет в наличии, предлагаю немедленно избрать на освободившуюся вакансию самого, на ваш взгляд, достойного, самого... м-ме... требовательного, компетентного, пользующегося авторитетом товарищей... м-ме... товарища!.. Желающие предложить кандидатуру есть? Как ни странно, желающий тотчас же объявился. На трибуну вспорхнул маленький, востроглазый рядовой Гусман. -- Так це ж хусь! -- удивился стоявший рядом со мной рядовой Непришейкобылехвост. -- Тю! Точно -- салага! -- согласился Митька. -- Гу-усь! Гусь Гусман! Этот высоко взлетит! -- сказал Отец Долматий. -- Ежели ему крылышки не подрезать, -- добавил Боб. -- Ложек ему, блянафуй, крученых, бля, на полотенчике! -- Гы! -- гыкнул Митька. -- С оттяжечкой! Встав рядом с Рихардом Ивановичем расторопный гусек сорвал с головы пилотку и, знакомо зажав ее в кулаке, горячо, с картавинкой, воскликнул: -- Товагищи!.. Ричард Иоганнович недовольно поморщился. -- Господа, -- сбавив тон, поправился рядовой Гусман. -- Мы тут посовещались и пришли к единодушному мнению, что единственная кандидатура, способная обеспечить принцип единоначалия, -- это наш единственный друг и наставник, наш единоверец и единомышленник, а кое-кому даже и единокровец, -- тут Рихард Иванович, до этого слушавший с явным одобрением, проявил некоторые признаки беспокойства, -- наш родной и горячо любимый, -- тут Гусман сделал эффектную паузу, во время которой псевдо-слепец снял и снова надел шляпу, сморкнулся в два пальца, вытер их о поручень и наконец сшиб еще одну сикараху, теперь уже с другого плеча, -- наш дорогой рядовой М., он же Эмский, он же Тюхин, он же Тюхин-Эмский, он же Финкельштейн! Глубокое, ничем не скрываемое разочарование отобразилось на козлиной физиономии Рихарда Иоганновича. -- Но позвольте... То есть, это как же... м-ме-е!.. Однако же, страннно, по меньшей... м-ме... мере! -- сокрушенно заблеял он. -- Тюхин, голубчик, вы, вы-то что же молчите? Только после этих его слов я немного пришел в себя. Растерянно оглядевшись, я обнаружил, что вокруг никого нет: друзья отпрянули от меня. Такое уничтожающее презрение я испытывал лишь однажды, когда на партбюро Всуев зачитывал некое подметное письмецо от одной якобы потерпевшей интриганки. Нетрудно догадаться о чем шла речь в этой оскорбившей мою мужскую честь и достоинство кляузе. Два больших, антагонистических, как противостоявшие друг другу мировые системы, чувства противоборствовали во мне. С одной строны -- торжество по поводу конфузии, явно постигшей стоявшего на трибуне честолюбца и негодяя со вселенскими претензиями. С другой... впрочем, это другое чувство всегда было обречено во мне на одни лишь виктории -- потому и Виктор, господа! -решительные и безоговорочные! -- Минуточку, минуточку! -- стряхнув с себя секундное оцепенение, -- воскликнул я. Через мгновение я уже стоял рядом с этим незадачливым кандидатом в Наполеоны. Рихард Иоганнович Зорькин заискивающе улыбался и невыносимо смердел козлом. -- Корешки! Земели! -- щупая по карманам валидол, -- сказал я настороженно притихшим однополчанам. -- Друганы! -- с чувством сказал я. Сунув таблетку под язык, я объяснил своим годкам и корефанам, а заодно товарищу лейтенанту Скворешкину, товарищу старшине Сундукову, всем прочим салагам и черпакам, что в настоящее время я, рядовой М., чудовищно занят, что в свободное от боевого дежурства время я вдохновенно готовлюсь к торжественному вечеру, посвященному 45-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, где и собираюсь выступить с художественной читкой отдельных глав моего нового, посвященного Советской Армии, романа, что это только фельдфебель Чапаев, Василий Иванович мог командовать дивизиями, а что касается меня, Рядового М., Виктора Григорьевича, то я, в некотором смысле Тюхин, -- это когда речь идет о прозе -- я, Тюхин, командирскими качествами не обладаю, тем более в таком, не побоюсь этого слова, мировом (тут этот Смердяков зашипел, корректируя: "Вселенском, минхерц, вселенском!") масштабе, к тому же я совершенно не готов чисто теоретически, поскольку Маркс так и лежит в тумбочке недочитанный, а потому марксистом я могу себя назвать лишь с большой натяжкой, ибо того Маркса, которого я лично люблю и почитаю, зовут, как это ни дико прозвучит, Адольфом, к тому же он никакой не теоретик, а вовсе даже книгоиздатель, как, скажем, П. П. Сойкин или А. Житинский. Услышав имя любимого в будущем писателя и Рок-дилетанта, просвященные мной салаги дружно зааплодировали. Напряжение спало. -- Ко всему прочему, -- приободрясь, продолжил я, -- будучи до мозга костей Эмским -- это когда речь идет о поэзии -- не могу с предельной искренностью не заявить вам, что командовать воинской частью п/п 13-13 не могу еще и по чисто моральным соображениям... И тут я честно, как на духу, сознался им, что давным-давно не являюсь уже военнообязанным, а затем, набравшись духу, повинился в том, что это ведь я, рядовой М., темной ноябрьской ночью 1961 года, изобразив из себя лунатика, прокрался на эту вот самую трибуну, на которой сейчас стою, и намазал вот этот вот самый поручень, за который держится, чтобы не упасть, предыдущий оратор, намазал этот деревянный поручень человеческими, извиняюсь, экскрементами и когда на следующее утро на занятиях по строевой товарищ старший лейтенант Бдеев, любивший командовать нами с трибуны в белых перчатках, взялся за этот поручень... На этот раз дружно захлопали оба фланга -- и правый и левый. С немалым для себя удивлением я заметил, что аплодирует даже старшина Сундуков, которого в симпатиях ко мне уж никак нельзя было заподозрить. Тут, доложу вам, я окончательно осмелел. Сделав вид, что причесываюсь, я локтем так поддел челюсть Рихарда Иоганновича, что аж хрястнуло! -- Хороф!.. А еффе... тьфу!.. друф нафывается, -- сплевывая зубы, прошепелявил он. А меня, увы, понесло! Сам не понимаю, зачем, я поведал митингу об одном, не дававшем мне покоя, питерском шалуне-интеллектуале, изловчившемся обозвать одного великого человека грибом, а другого, тоже в своем роде выдающегося, и вовсе, прошу прощения, гандоном. По ассоциации -- контрацептив, беспорядочные половые связи, болезнь -- я перешел на СПИД, я рассказал им, невинным, как агнцы Божьи, об этой грядущей чуме ХХ-го века, о прочих не менее апокалиптических проявлениях, как то: горбачевские родимые пятна, Чернобыль, порнографический бум. С особой страстностью я подчеркнул опасность лжепророчества: глобизм, кашпировизм, кривоноговщина, я призвал своих сослуживцев быть предельно бдительными и ни в коем случае не поддаваться на соблазны и посулы разного рода залетных политических авантюристов, таящих свою коварную сущность под личиной либеральной демократии... О, это было, пожалуй, покруче серии из семи клапштосов кряду! Козлобородый проходимец был нокаутирован, повержен на пол. Собирая зубы, он ползал у меня в ногах -- раскоряченный, жалкий, в треснувшем по спинному шву кителе, чем-то напоминающий незабвенного Паниковского. -- Мелите, мелите, Витюфа, -- усугубляя малопочтенное сходство, бормотал он. -Еффе не вечер, а тем более не офень... Была глубокая ночь. С неба сыпал снег, странный, правда, какой-то, самосветящийся и совершенно не холодный. Увы, я всегда был слишком доверчив и впечатлителен, друзья мои. Вот и в этот миг сердце мое, мое бедное предынфарктное тюхинское сердце в очередной раз дрогнуло и я... я пожалел его ... О, если б знал, если б только представить себе мог, дорогие, хорошие вы мои!.. Короче, я взял самоотвод. Я попросил, учитывая загруженность творческой работой, снять мою кандидатуру с голосования. Подобный порыву метели, вздох неподдельного огорчения пронесся по рядам. Взвилась фосфоресцирующая снежная мошкара, захлопали окна в казарме, с треском распахнулась дверь офицерского кафе за спиной. -- Эх! -- грудным голосом вскричала Христи- на Адамовна. -- Эх ты, тюха-матюха, один хрен, два уха! Где? Где ты, Виолетточка, видишь мужиков?.. Эх, да разве ж мужики это, не мужики, а дети малые! Решительными, по-мужски широкими шагами, пышногрудая (в моем вкусе!) Христина Адамовна Лыбедь взошла на торжественную трибуну и одной левой, как муху со скатерти, смахнув встрепенувшегося было Рихарда Иоганновича, простерла свою могучую длань вперед: -- Дети мои! -- берущим за душу голосом вскричала она. -- Ох вы, детушки ж вы мои, ой расхоро-оши-и! Ох, как гляну я на вас, так и сердце кровью обливается-а!.. Ой да все такие бледненькие, необихоженные, это как же вы без выпивки, без баб да существуете-э? Поди, дрочите, касатики, ой да в казенных коечках! В увольнениях, поди, часики пропиваити-ии! -- У-у, заголосила кликуша! -- прошептал, с трудом вставая на ноги, вторично поверженный Рихард Иоганнович. -- Вечно вы, Тюхин, все... м-ме... испортите. Ну понятно -- локтем по челюсти, но зачем так сразу кандидатуру снимать?! -- Р-разговорчики! -- величаво полуобернувшись, рявкнула Христина Адамовна. -И вы, кровиночки вы мои, этому четырех-ы-глазому ой не верьте ой да попусту! Он ведь, хлюст, обманет вас, ой спровоци-ируи-ит! Морда подлая, чертячья, худыщавы-я-аа, бородюшечка козлячья, взяться не за что!.. -- Да вы что тут себе позволяете, -- взвился мой товарищ по несчастью. -- Мало того, что у меня очки в вашем заведении прямо со стола спе... Рихард Иоганнович не договорил. Кулак, тяжелый, как та чугунная фиговина, которой заколачивают сваи, обрушился на его многострадальное темечко! Он так и сел, разведя в непроизвольном книксене колени в стороны, а посидев какое-то мгновение в позе индийского йога, с костяным стуком опрокинулся на спину. -- Виолетточка, туш! -- всплеснув белыми, как лебяжьи крылья, ручищами, вскричала Христина Адамовна. Рявкнул инструмент, гоготнул товарищ комбат. -Васька, а ну, сивый ты мерин, тащи сюда бачок! -- скомандовала наша кормилица. Сопровождаемый бодрыми, но напрочь лишенными всякого намека на мелодию, воплями аккордеона, на просцениум, то есть я хотел сказать, на промежуточное между трибуной и публикой пространство, пародийно игогокая выбежал Василий Максимович, запряженный в кухонную тележку со стоявшим на ней трехведерным бачком. -- Ой, сыночки ж вы ж мои, ай ежели не я, то кто ж об вас и позаботитсы-ы? -запричитала начальница пищеблока. -- Ай подходите ж вы к бачку, ой да по очереди, угощайтися компотиком с бромбахером! А уж коли вы за нас проголосуити-и, будет завтра вам борщец со свининкою, отбивные будут вам с эскалопами, шницелечки будут вам с антрекотами!.. Признаться, поначалу меня просто покоробило от такого безудержного популизма, но вдруг я вспомнил, как пару часов назад из диких зарослей бурьяна за штурмовой полосой выскочил невесть откуда взявшийся здоровенный боров, я вспомнил его хрюканье, его маленькие, с белесыми, как у Хапова, ресницами, глазки, искательно устремленные на меня, я вспомнил это вполне упитанное, невзирая на всеобщий пост, неотступно следовавшее за мной аж до клуба животное, вспомнил -- и вдруг... и вдруг поверил выступающей. -- Кореша, не боись! Порошочков в компотике нету, сам пробовал! -- громко, на весь плац, оповестил я. -- Налетай -- подешевело! -- заржал Василий Максимович. -- Уклоняющимся -триста тридцать три благодарности, вне очереди! Волнение пошло по рядам. Первым из контингента выщепился проныра Шпырной. Отхлебнув из предложенного Виолетточкой ополовника, он задумчиво почмокал губами и подтвердил: -- Он! Девяностошестиградусный! Мгновенно сформировалась очередь. Пользуясь возникшей суматохой, я сволок Рихарда Иоганновича с трибуны на клумбу с настурциями. Мой несчастный спутник был плох: взор его блуждал, бороденка подергивалась. -- Шестьсот шестьдесят шестой, я -- тринадцатый. Как слышите меня? Прием! -бормотал он. ... И вот уже час, как я сменил на "коломбине" Кольку-Артиллериста, и мы ждем, и Кочумая все нет и нет, и слышно, как на плацу пляшут цыганочку: "Эй, чавэла!.." А вот и Христина Адамовна. Ай да голосище! Вот это да, вот это я понимаю!
Кто следующий?..
На этот раз ни пива, ни свежих дембильных "параш". В "коломбине" тихо, как на кладбище после команды "встать, смирно!" Нет Филина, нет Ромки Шпырного. Вот уже третий час ночи, а мы все курим, все ждем батарейного писаря Кочумая с новыми подробностями, хотя, честно сказать, и от старых-то ум за разум заходит. Во-первых -- ЧП. На третьем, выходящем на Зелауэрштрассе, посту тяжело поранился часовой. Ну, ладно бы гусь, зелень пузатая, а то ведь наш годок. Что это -- провокация? неосторожность? попытка самоубийства?.. И во-вторых -- тоже ЧП. Сегодня в нашей части, точнее, в том, что от нее осталось, отбоя не было. На вечерней поверке обнаружилось, что из батареи пропал рядовой Шутиков вместе со своей сигнальной трубой. Весь день был и вдруг на тебе, исчез, словно вознесся на небеса или, что еще невероятней при нашей сверхзасекреченности, дезертировал! А ведь на это как раз и намекала сунутая им под подушку помкомвзвода загадочная записка: "Не вижу иного выхода. Москва -- Воронеж. Шут." Нужно было знать Шутикова, чтобы представить себе всю вопиющую нелепость подобного предположения. Бежать за кордон Пашка никак не мог, и это не в рассуждении модного нынче караулпатриотизма -- драпали и от нас, и еще ого-го как драпали! -- дело было в другом, куда более прозаическом обстоятельстве: рядовой П. Шутиков был слеп, во всяком случае так сочли двое из пятерых врачей в Окружном госпитале на комиссии, состоявшейся после трехмесячного курса его лечения. Вернувшись в родную часть, рядовой Шутиков стал передвигаться по батарее днем примерно так же, как я это позволял себе только глубокой ночью, да и то, как правило, в полнолунье. Его закаченные под лоб глаза и простертые вперед руки заставляли старшину батареи замирать с безвольно отвисшей челюстью. Когда наше подразделение шло строем в столовую, он тащился за ней следом, держась за хвост гимнастерки замыкающего. Почти одиннадцать месяцев Пашка в упор не видел никакого начальства. Кстати сказать, приспособить к делу этого бывшего виртуоза-трубача из кладбищенского оркестра предложил все тот же до глубины души потрясенный старшина Сундуков. "Прупадать, так с музыкуй!" -прослушав сигнал "отбой" в исполнении трубача Шутикова, мрачно заметил он. Лично я вполне допускал, что Пашка не придуривается, уж больно натурально у него все это получалось, да и каких только чудес не навидался по госпиталям, но оставленная записка, и даже не столько текст, сколько четкий, почти каллиграфический -- он ведь, арап, у нас был писарем до Кочумая! -- почерк, наводил на размышления. Итак, вечером того самого дня, когда из окна бильярдной меня окликнул некто в полувоенном, впервые за всю историю своего существования наша режимная часть п/п 13-13 не услышала вечерней трубы! Вместо нее в коридоре казармы раздался взволнованный, срывающийся на фальцет голос молодого солдата Гибеля: "Граждане солдаты! Все на плац! Да здравствует грядущая буржуазная революция! Долой тотали...заторную систему! Долой солдатскую "кирзу" и "шрапнель", даешь офицерские шницели и антрекоты! Даешь, бля, равенство! К ответу садистов-старослужищих! Вся власть посланникам из светлого Будущего! Ур-ра, господа!" Охваченные единым порывом, давясь в дверях, забыв про субординацию -- к примеру, я, как бы ненароком, но с большим удовольствием, заехал в зубы сержанту Филину -- мы вывалили на свежий воздух. "Ну и ну! Ай да ученичок!" -восклицал я (про себя, разумеется) на бегу. Дул ветер. Как бы пытаясь ухватиться за быстро несущееся по кругу небо, размахивали ветвями деревья. Было тускло, как ночью в тюремной камере. Тарахтел одинокий движок. Над трибуной, усугубляя смятение, как наркоман в трансе, раскачивался единственный фонарь. Команды "строиться" так и не последовало. Не находя себе места, растерянно окликая друг друга, мы непроизвольно концентрировались на самом освещенном пятачке плаца, и кто знает, сколько бы оно длилось, это совершенно не свойственное для армии броуново состояние, если б на трибуне не возник человек, мгновенно приковавший к себе всеобщее внимание. Думаю, что ничуть не удивлю вас, сказав, что это был Рихард Иоганнович... Зорькин. Да-да! именно так этот мерзавец и назвал мне свою фамилию во время нашего конфиденциального завтрака. Был он в соломенной шляпе, в кителе без погон, застегнутом на все, кроме верхней, отсутствующей, пуговицы. Небрежно козырнув двумя пальцами , Рихард Иоганнович сказал: -- Гутен абенд, майне либе херрен унд дамен! Здразтвуйте, дорогие любители хорошей демократии энд порядка! Комсомольский привет вам, несгибаемые товарищи, гнущие в свою сторону громадяне, шановные паны, сэры, слухачи, глядачи и, учитывая радиотелеграфическую специфику аудитории, стукачи!.. Далее Рихард Иоганнович в тезисной форме охарактеризовал сложную международную обстановку на текущий момент: противостояние двух антагонистических мировых систем, угроза ядерного конфликта, роль Вооруженных Сил как гаранта стабильности, демократизации и гласности. Буквально в двух словах, но ярко, впечатляюще этот профессиональный провокатор -- а в том, что это он подзюганил салаг на бунт, у меня не было ни малейшего сомнения! -- в двух словах он особо отметил то поистине неоценимое значение, каковое будут иметь наши могучие ракетно-ядерные силы в случае, как он выразился, "гипотетической дестабилизации ситуации" и в особенности их (этих сил) самый передовой, если не сказать -передовейший, авангард, наша доблестная воинская часть п/п 13-13 в лице ее лучшего, в некотором смысле этого слова, элитного подразделения -- Батареи Управления Части (БУЧ), которую он предложил в нынешних, сугубо, как он подчеркнул, специфических условиях переименовать в Батарею Управления Вселенной (БУВ) со всеми вытекающими из этого, включая усиленное космическое питание, последствиями. Плац взорвался бурными долго несмолкающими аплодисментами. Хлопали, правда, по преимуществу на левом фланге, где как-то незаметно и совершенно непроизвольно сконцентрировались солдаты первого года службы, они же -- "молодые", "гуси", "салабоны", "зеленые" и т. д. и т. п. Что касается нас, стариков, то раздался всего лишь один возглас, да и тот не в полный голос: -- Ну, бля, вааще! -- прошипел стоявший передо мной сержант Филин. Рихард Иоганнович остановил овации властным взмахом своей изящной интеллигентной руки. -- Друзья мои!.. Э-э... М-ме... Боевые мои соратники! Скорбно потупившись, продолжил он. -- Суровое испытание выпало на нашу... м-ме... с вами долю! Не работает радио, не приходят в часть долгожданные письма от родных, любимых и близких, не функционирует солдатская... м-ме... чайная! Но это еще не все, дорогие товарищи! Гнусное, не побоюсь этого слова, чудовищное преступление совершила ваша до предела коррумпированная руководящая... м-ме... верхушка! Вступив в коварный сговор с вражеским агентом, хитро закамуфлировавшимся под личиной солдата с незатейливой русской фамилией... м-ме... Шутиков ("шу-шу-шу-шу" -- зашушукал митинг), три ваших бывших военачальника, три так называемых "подполковника", товарищи, а именно: Хапов (с левого фланга: "Позор! Долой!")... Кикомонов ("К стенке его, жмота позорного!")... Копец ("Под солюкс, вредителя!").., три этих подлых предателя с партбилетами (тут я, признаться, вздрогнул) в карманах, похитив... м-ме... секретную документацию, деньги и... м-ме... ядерную боеголовку с нашей с вами единственной ракетной... м-ме... установки (все так и ахнули, как по команде оглянулись назад, где на газоне у клуба стоял тягач и -- о горе, горе! -- действительно увидели, а точнее - не увидели на "изделии" его самой существенной, носовой части!..), перебежали на сторону врага!.. Но и это еще не все, господа! Перебегая, они смертельно ранили стоявшего в это время на посту простого советского часового, комсомольца -- рядового Блаженного, обливаясь кровью, павшего, за свободу... м-ме... рыночной торговли, товарищи, за торжество идей либеральной демократии, милостивые дамы и господа! Надо ли говорить, что это сообщение буквально ошеломило нас, теперь уже всех, невзирая на фланги, звания, возраст, национальность и выслугу лет! В наступившей тишине стало слышно, как в офицерском кафе, хлопнув рюмку об пол, тонюсенько взвизгнула наша общая любимица Виолетточка. "Господи, -- подумал я, -- ну ладно, черт с ней с боеголовкой -- при такой охране просто удивительно, что ее раньше какой-нибудь Шпырной не спер. Шут с ней, с атомной бомбой, но Ваньку-то, Ваньку за что?!" Торопливый пурпурный свет воровато переметнулся по небу. Зазудели зубы, опасно вздрогнул под ногами бетон. Из распахнутых, вовсю освещенных электричеством окон кафе донесся звон разбитой посуды, веселое женское "йех!", лошадиное ржание товарища комбата и его же возглас: -- Тебе бы, Христиночка, не тарелки мыть, а белой лебедушкой по морю плыть! И ответ -- смаху, не в бровь, а в глаз: -- Охота была жопу из-за вас мочить, Василий Максимович! Потрясение наше было столь велико, что тирада Христины Адамовны пролетела мимо ушей и, подхваченная темным, ненашенским ветром таинственной Парадигмы Беспамятства, унеслась прочь. -- Но и это еще не все! -- горестно вскричал Рихард Иоганнович. -- Дезертируя, четыре нечистых на руку негодяя похитили мои личные... м-ме... провиденциалистические очки. Находящийся среди вас рядовой М. подтвердит, что слепота без черных очков -- это слепота в квадрате, господа. -- При этом он, сволочь, скосил глаза на левое плечо и щелчком отшиб нутро какой-то неосторожно севшей на него козявке. Совершив это злодеяние, Рихард Иоганнович заложил левую руку за спину, а правую за борт кителя. -- Сложившаяся ситуация, -- спокойно продолжил он, -- требует от нас высочайшей ответственности, железной дисциплины, еще более безоговорочного соблюдения самого священного для нашей армии принципа -- принципа... м-ме... единоначалия! Как говорил великий Суворов, только не Виктор -- тьфу, тьфу на него! -- не перебежчик на сторону врага! Как говорил другой, настоящий Суворов: "Сам погибай, а приказ вышестоящего... м-ме... начальника -- выполняй!" А поскольку такового (тут опять раздался гогот товарища майора Лягунова), поскольку такового на данный момент нет в наличии, предлагаю немедленно избрать на освободившуюся вакансию самого, на ваш взгляд, достойного, самого... м-ме... требовательного, компетентного, пользующегося авторитетом товарищей... м-ме... товарища!.. Желающие предложить кандидатуру есть? Как ни странно, желающий тотчас же объявился. На трибуну вспорхнул маленький, востроглазый рядовой Гусман. -- Так це ж хусь! -- удивился стоявший рядом со мной рядовой Непришейкобылехвост. -- Тю! Точно -- салага! -- согласился Митька. -- Гу-усь! Гусь Гусман! Этот высоко взлетит! -- сказал Отец Долматий. -- Ежели ему крылышки не подрезать, -- добавил Боб. -- Ложек ему, блянафуй, крученых, бля, на полотенчике! -- Гы! -- гыкнул Митька. -- С оттяжечкой! Встав рядом с Рихардом Ивановичем расторопный гусек сорвал с головы пилотку и, знакомо зажав ее в кулаке, горячо, с картавинкой, воскликнул: -- Товагищи!.. Ричард Иоганнович недовольно поморщился. -- Господа, -- сбавив тон, поправился рядовой Гусман. -- Мы тут посовещались и пришли к единодушному мнению, что единственная кандидатура, способная обеспечить принцип единоначалия, -- это наш единственный друг и наставник, наш единоверец и единомышленник, а кое-кому даже и единокровец, -- тут Рихард Иванович, до этого слушавший с явным одобрением, проявил некоторые признаки беспокойства, -- наш родной и горячо любимый, -- тут Гусман сделал эффектную паузу, во время которой псевдо-слепец снял и снова надел шляпу, сморкнулся в два пальца, вытер их о поручень и наконец сшиб еще одну сикараху, теперь уже с другого плеча, -- наш дорогой рядовой М., он же Эмский, он же Тюхин, он же Тюхин-Эмский, он же Финкельштейн! Глубокое, ничем не скрываемое разочарование отобразилось на козлиной физиономии Рихарда Иоганновича. -- Но позвольте... То есть, это как же... м-ме-е!.. Однако же, страннно, по меньшей... м-ме... мере! -- сокрушенно заблеял он. -- Тюхин, голубчик, вы, вы-то что же молчите? Только после этих его слов я немного пришел в себя. Растерянно оглядевшись, я обнаружил, что вокруг никого нет: друзья отпрянули от меня. Такое уничтожающее презрение я испытывал лишь однажды, когда на партбюро Всуев зачитывал некое подметное письмецо от одной якобы потерпевшей интриганки. Нетрудно догадаться о чем шла речь в этой оскорбившей мою мужскую честь и достоинство кляузе. Два больших, антагонистических, как противостоявшие друг другу мировые системы, чувства противоборствовали во мне. С одной строны -- торжество по поводу конфузии, явно постигшей стоявшего на трибуне честолюбца и негодяя со вселенскими претензиями. С другой... впрочем, это другое чувство всегда было обречено во мне на одни лишь виктории -- потому и Виктор, господа! -решительные и безоговорочные! -- Минуточку, минуточку! -- стряхнув с себя секундное оцепенение, -- воскликнул я. Через мгновение я уже стоял рядом с этим незадачливым кандидатом в Наполеоны. Рихард Иоганнович Зорькин заискивающе улыбался и невыносимо смердел козлом. -- Корешки! Земели! -- щупая по карманам валидол, -- сказал я настороженно притихшим однополчанам. -- Друганы! -- с чувством сказал я. Сунув таблетку под язык, я объяснил своим годкам и корефанам, а заодно товарищу лейтенанту Скворешкину, товарищу старшине Сундукову, всем прочим салагам и черпакам, что в настоящее время я, рядовой М., чудовищно занят, что в свободное от боевого дежурства время я вдохновенно готовлюсь к торжественному вечеру, посвященному 45-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, где и собираюсь выступить с художественной читкой отдельных глав моего нового, посвященного Советской Армии, романа, что это только фельдфебель Чапаев, Василий Иванович мог командовать дивизиями, а что касается меня, Рядового М., Виктора Григорьевича, то я, в некотором смысле Тюхин, -- это когда речь идет о прозе -- я, Тюхин, командирскими качествами не обладаю, тем более в таком, не побоюсь этого слова, мировом (тут этот Смердяков зашипел, корректируя: "Вселенском, минхерц, вселенском!") масштабе, к тому же я совершенно не готов чисто теоретически, поскольку Маркс так и лежит в тумбочке недочитанный, а потому марксистом я могу себя назвать лишь с большой натяжкой, ибо того Маркса, которого я лично люблю и почитаю, зовут, как это ни дико прозвучит, Адольфом, к тому же он никакой не теоретик, а вовсе даже книгоиздатель, как, скажем, П. П. Сойкин или А. Житинский. Услышав имя любимого в будущем писателя и Рок-дилетанта, просвященные мной салаги дружно зааплодировали. Напряжение спало. -- Ко всему прочему, -- приободрясь, продолжил я, -- будучи до мозга костей Эмским -- это когда речь идет о поэзии -- не могу с предельной искренностью не заявить вам, что командовать воинской частью п/п 13-13 не могу еще и по чисто моральным соображениям... И тут я честно, как на духу, сознался им, что давным-давно не являюсь уже военнообязанным, а затем, набравшись духу, повинился в том, что это ведь я, рядовой М., темной ноябрьской ночью 1961 года, изобразив из себя лунатика, прокрался на эту вот самую трибуну, на которой сейчас стою, и намазал вот этот вот самый поручень, за который держится, чтобы не упасть, предыдущий оратор, намазал этот деревянный поручень человеческими, извиняюсь, экскрементами и когда на следующее утро на занятиях по строевой товарищ старший лейтенант Бдеев, любивший командовать нами с трибуны в белых перчатках, взялся за этот поручень... На этот раз дружно захлопали оба фланга -- и правый и левый. С немалым для себя удивлением я заметил, что аплодирует даже старшина Сундуков, которого в симпатиях ко мне уж никак нельзя было заподозрить. Тут, доложу вам, я окончательно осмелел. Сделав вид, что причесываюсь, я локтем так поддел челюсть Рихарда Иоганновича, что аж хрястнуло! -- Хороф!.. А еффе... тьфу!.. друф нафывается, -- сплевывая зубы, прошепелявил он. А меня, увы, понесло! Сам не понимаю, зачем, я поведал митингу об одном, не дававшем мне покоя, питерском шалуне-интеллектуале, изловчившемся обозвать одного великого человека грибом, а другого, тоже в своем роде выдающегося, и вовсе, прошу прощения, гандоном. По ассоциации -- контрацептив, беспорядочные половые связи, болезнь -- я перешел на СПИД, я рассказал им, невинным, как агнцы Божьи, об этой грядущей чуме ХХ-го века, о прочих не менее апокалиптических проявлениях, как то: горбачевские родимые пятна, Чернобыль, порнографический бум. С особой страстностью я подчеркнул опасность лжепророчества: глобизм, кашпировизм, кривоноговщина, я призвал своих сослуживцев быть предельно бдительными и ни в коем случае не поддаваться на соблазны и посулы разного рода залетных политических авантюристов, таящих свою коварную сущность под личиной либеральной демократии... О, это было, пожалуй, покруче серии из семи клапштосов кряду! Козлобородый проходимец был нокаутирован, повержен на пол. Собирая зубы, он ползал у меня в ногах -- раскоряченный, жалкий, в треснувшем по спинному шву кителе, чем-то напоминающий незабвенного Паниковского. -- Мелите, мелите, Витюфа, -- усугубляя малопочтенное сходство, бормотал он. -Еффе не вечер, а тем более не офень... Была глубокая ночь. С неба сыпал снег, странный, правда, какой-то, самосветящийся и совершенно не холодный. Увы, я всегда был слишком доверчив и впечатлителен, друзья мои. Вот и в этот миг сердце мое, мое бедное предынфарктное тюхинское сердце в очередной раз дрогнуло и я... я пожалел его ... О, если б знал, если б только представить себе мог, дорогие, хорошие вы мои!.. Короче, я взял самоотвод. Я попросил, учитывая загруженность творческой работой, снять мою кандидатуру с голосования. Подобный порыву метели, вздох неподдельного огорчения пронесся по рядам. Взвилась фосфоресцирующая снежная мошкара, захлопали окна в казарме, с треском распахнулась дверь офицерского кафе за спиной. -- Эх! -- грудным голосом вскричала Христи- на Адамовна. -- Эх ты, тюха-матюха, один хрен, два уха! Где? Где ты, Виолетточка, видишь мужиков?.. Эх, да разве ж мужики это, не мужики, а дети малые! Решительными, по-мужски широкими шагами, пышногрудая (в моем вкусе!) Христина Адамовна Лыбедь взошла на торжественную трибуну и одной левой, как муху со скатерти, смахнув встрепенувшегося было Рихарда Иоганновича, простерла свою могучую длань вперед: -- Дети мои! -- берущим за душу голосом вскричала она. -- Ох вы, детушки ж вы мои, ой расхоро-оши-и! Ох, как гляну я на вас, так и сердце кровью обливается-а!.. Ой да все такие бледненькие, необихоженные, это как же вы без выпивки, без баб да существуете-э? Поди, дрочите, касатики, ой да в казенных коечках! В увольнениях, поди, часики пропиваити-ии! -- У-у, заголосила кликуша! -- прошептал, с трудом вставая на ноги, вторично поверженный Рихард Иоганнович. -- Вечно вы, Тюхин, все... м-ме... испортите. Ну понятно -- локтем по челюсти, но зачем так сразу кандидатуру снимать?! -- Р-разговорчики! -- величаво полуобернувшись, рявкнула Христина Адамовна. -И вы, кровиночки вы мои, этому четырех-ы-глазому ой не верьте ой да попусту! Он ведь, хлюст, обманет вас, ой спровоци-ируи-ит! Морда подлая, чертячья, худыщавы-я-аа, бородюшечка козлячья, взяться не за что!.. -- Да вы что тут себе позволяете, -- взвился мой товарищ по несчастью. -- Мало того, что у меня очки в вашем заведении прямо со стола спе... Рихард Иоганнович не договорил. Кулак, тяжелый, как та чугунная фиговина, которой заколачивают сваи, обрушился на его многострадальное темечко! Он так и сел, разведя в непроизвольном книксене колени в стороны, а посидев какое-то мгновение в позе индийского йога, с костяным стуком опрокинулся на спину. -- Виолетточка, туш! -- всплеснув белыми, как лебяжьи крылья, ручищами, вскричала Христина Адамовна. Рявкнул инструмент, гоготнул товарищ комбат. -Васька, а ну, сивый ты мерин, тащи сюда бачок! -- скомандовала наша кормилица. Сопровождаемый бодрыми, но напрочь лишенными всякого намека на мелодию, воплями аккордеона, на просцениум, то есть я хотел сказать, на промежуточное между трибуной и публикой пространство, пародийно игогокая выбежал Василий Максимович, запряженный в кухонную тележку со стоявшим на ней трехведерным бачком. -- Ой, сыночки ж вы ж мои, ай ежели не я, то кто ж об вас и позаботитсы-ы? -запричитала начальница пищеблока. -- Ай подходите ж вы к бачку, ой да по очереди, угощайтися компотиком с бромбахером! А уж коли вы за нас проголосуити-и, будет завтра вам борщец со свининкою, отбивные будут вам с эскалопами, шницелечки будут вам с антрекотами!.. Признаться, поначалу меня просто покоробило от такого безудержного популизма, но вдруг я вспомнил, как пару часов назад из диких зарослей бурьяна за штурмовой полосой выскочил невесть откуда взявшийся здоровенный боров, я вспомнил его хрюканье, его маленькие, с белесыми, как у Хапова, ресницами, глазки, искательно устремленные на меня, я вспомнил это вполне упитанное, невзирая на всеобщий пост, неотступно следовавшее за мной аж до клуба животное, вспомнил -- и вдруг... и вдруг поверил выступающей. -- Кореша, не боись! Порошочков в компотике нету, сам пробовал! -- громко, на весь плац, оповестил я. -- Налетай -- подешевело! -- заржал Василий Максимович. -- Уклоняющимся -триста тридцать три благодарности, вне очереди! Волнение пошло по рядам. Первым из контингента выщепился проныра Шпырной. Отхлебнув из предложенного Виолетточкой ополовника, он задумчиво почмокал губами и подтвердил: -- Он! Девяностошестиградусный! Мгновенно сформировалась очередь. Пользуясь возникшей суматохой, я сволок Рихарда Иоганновича с трибуны на клумбу с настурциями. Мой несчастный спутник был плох: взор его блуждал, бороденка подергивалась. -- Шестьсот шестьдесят шестой, я -- тринадцатый. Как слышите меня? Прием! -бормотал он. ... И вот уже час, как я сменил на "коломбине" Кольку-Артиллериста, и мы ждем, и Кочумая все нет и нет, и слышно, как на плацу пляшут цыганочку: "Эй, чавэла!.." А вот и Христина Адамовна. Ай да голосище! Вот это да, вот это я понимаю!