Распорядок дня Брика был железным и не допускал никаких изменений. Каждое утро я вставала в 7.15 под мотив песни «Happy, Happy Birthday» на радиостанции «Классические хиты», с которой начиналась викторина, где можно было выиграть билеты в кино. Ведущий зачитывал имена победителей, и над нашими с Лизой головами клубился дым сигарет, которые курил Брик. Двухъярусная кровать, где мы с сестрой спали, стояла в гостиной. Раздавались крики Брика, который будил маму.
«Джин, Джин, – рычал Брик. – Уже утро, пора вставать».
Мама готовила ему кофе и будила нас, пока Брик мылся в ванной. Обязательность и режим дня были понятиями, крайне далекими от нашей мамы. Ей всегда было сложно утром вставать, поэтому Брику приходилось часто будить ее криком на ухо, а иногда и вытаскивать из кровати. Я знала, что причиной маминой утомленности являются не наркотики (она уже их не употребляла), а прогрессирующее заболевание.
Из разговоров Брика с мамой я поняла – Брик знает, что она больна. Но, стоя над мамой в слишком узких трусах, он не проявлял к ней никакого снисхождения. Такое отношение Брика к маме вызывало во мне чувство протеста и негодование. Я помнила обиду, когда голос Брика прерывал наши с мамой разговоры, пока я была в приюте. Никто никогда не будил маму, в особенности папа. Он сам прекрасно мог обслужить себя утром, да и в любое время дня и ночи.
При мысли о папе я снова начинала о нем волноваться. Телефон в квартире на Юниверсити-авеню отключили, и мы разговаривали очень редко. Я с одной стороны хотела, а с другой – боялась, что папа узнает или увидит, как Брик относится к маме. Я думала, что, видимо, папино невнимание, его тайная жизнь подтолкнули маму к Брику.
После завтрака мама с Бриком уходили, он на работу, она – в бар, где ее обслуживали еще до официального открытия и прихода посетителей. Маме начинали наливать, еще когда официанты протирали стаканы и снимали перевернутые стулья со столов. На самом деле у мамы не было никаких причин вставать рано за исключением того, чтобы накормить Брика завтраком. «Люди встают во столько-то», – говорил ей Брик, и она слушалась. Чтобы убить время, мама шла прямиком в бар и начинала пить. К полудню она возвращалась домой, не в состоянии связать и двух слов.
Лиза вставала раньше всех. Правда, причиной на этот раз были не демонстративные сборы в школу. Мы с Лизой впервые жили в одной комнате, в гостиной, и сестра вела себя агрессивно. Она могла потерять терпение даже от самого невинного вопроса.
«Лиза, в доме есть туалетная бумага?»
«Не знаю, ты здесь тоже живешь, так что сама выясни этот вопрос».
Мне казалось, что я постоянно ей мешаю.
Лиза вставала около шести утра и начинала экспериментировать с косметикой перед большим зеркалом. Она подходила к своей внешности, как художник к картине. Она работала медленно, и каждый раз результат меня удивлял.
Сперва Лиза доставала сумочку на молнии, в которой хранились мягкие карандаши и другая косметика. Она занималась своими губами. Когда днем Лиза встречалась с бойфрендом, она подводила себе глаза, как у Клеопатры. Ее зрение ухудшилось, и поэтому, когда она красилась, между ее лицом и зеркалом оставалось места ровно столько, чтобы мог поместиться тот косметический инструмент, который она использовала. При помощи лака и геля она создавала прическу, при которой ее огромные золотые круглые серьги едва-едва виднелись из-под волос.
Вечерами, когда она возвращалась домой, ее «боевая раскраска» казалась потускневшей, тени поплывшими, а губная помада смазанной. Я не осмеливалась спрашивать сестру о синяках на шее, а ждала, когда она сядет на мою нижнюю кровать и начнет рассказывать о том, каково жить, когда тебе семнадцать лет.
* * *– А MTV у вас есть? – спросила меня Сэм, когда в первый раз пришла ко мне в гости в квартиру Брика. По телевизору показывали суд из Лос-Анджелеса над О. Джей Симпсоном[13]. Камера брала близкий план лица обвиняемого, когда зачитывалась новая информация об уликах против него.
В тот день мы прогуливали школу. Почти два месяца я исправно ходила на уроки, поэтому решила, что могу позволить себе один день отдыха. Лиза еще не вернулась из школы, а мама уже пришла из бара и спала на кровати в спальне Брика в окружении разбросанного нижнего белья, ящиков с банками и стопок старых журналов. Мы сидели в гостиной, Сэм красила ногти на ногах в черный цвет.
– Может быть, и есть, но я не уверена. Я всю жизнь прожила без кабельного телевидения.
– Все, что угодно, только не это, – сказала Сэм, нажимая кнопки на пульте дистанционного управления. Раздались звуки гитары. Сэм подтянула колени к подбородку и начала дуть на свои свежевыкрашенные ногти на ногах.
– У вас прикольная квартира. Значит, бойфренд твоей мамы всегда отсутствует? А сама она спит весь день?
– Как-то так.
– Просто идеальная ситуация.
Несмотря на то что жить в доме чужого человека и наблюдать, как мама постепенно слабеет, вовсе не весело, я понимала, почему она так говорит. Я один раз была у Сэм дома и знала, какие у нее проблемы. Мне не надо заниматься младшими братьями и сестрами. У меня не было отца, перед которым я должна ходить исключительно на цыпочках. Я вообще почти не имела дела со взрослыми, если не считать социальных работников, перед которыми я должна была периодически отчитываться.
Сэм подняла руку к затылку и одним движением вынула из волос металлическую заколку. Пучок светло-каштановых волос кудрявым потоком упал ниже талии. Среди распущенных волос была одна связанная разноцветными резинками косичка. Резинки были расположены, как цвета радуги.
– Бог ты мой! – воскликнула я. – Вот это волосы! Я и понятия не имела, что они такие длинные. Красиво.
– Сойдешь с ума расчесывать, вот что я тебе скажу. Моему папе нравятся такие волосы. Мог бы тогда себе такие отрастить, – сказала Сэм и немного распустила кончик косы, от которой исходил запах персикового шампуня.
На экране начался клип группы Nirvana, и мы увидели лицо Курта Кобейна.
– О, вот это красавец! – оживилась Сэм. – Я бы ему дала.
Ее комментарий показался мне неожиданным.
– Ну, да, милый, – неуверенно сказала я.
Тогда я еще не очень интересовалась мальчиками. Они казались мне точно такими же, как и девочки, только чуть выше и крупнее. Изредка я ловила себя на том, что смотрю на какого-нибудь мальчика дольше, чем обычно, мне интересно, что он делает, и я ощущаю некоторое любопытство. Но я еще не знала, что такое влечение.
Я смотрела на покрытое светлой щетиной небритое лицо Курта и на то, как он настраивает свою гитару. Я представила, что можно почувствовать, если потрогать его за щеку и подержать за руку. Неожиданно лицо Курта превратилось в улыбающееся лицо Бобби.
– Да, он точно красавец, – сказала я Сэм. Не знаю, почему, но я тут же смутилась, однако Сэм этого не заметила.
– Это точно, – сказала она и сделала звук громче.
– Передай, пожалуйста, – попросила я, протягивая руку к лаку для ногтей.
Я подумала, что, если бы папа увидел меня сейчас, он бы, наверное, решил, что я веду себя совсем как женщина. Я потрясла флакон с лаком в такт музыке и громко сказала:
– Да, я бы ему тоже дала!
* * *Мы проводили с Сэм дни напролет. Мы поклялись, что будем дружить всю жизнь, пока не превратимся в старушек, еле передвигающих ноги где-нибудь в доме престарелых во Флориде. Пока этого не произошло, мы распланировали нашу совместную жизнь на ближайшие пятьдесят лет.
Сразу после окончания школы мы поедем в Лос-Анджелес, где станем известными сценаристами, а потом, когда нам надоест мишура Голливуда, когда мы заработаем столько денег, что их невозможно будет потратить, и посетим больше стран, чем существует в мире, переедем в Сан-Франциско. Мы будем жить на склоне холма, который я видела на папиных фотографиях и в рекламных проспектах. У каждой из нас родится по трое детей, а когда дети вырастут и разъедутся в разные стороны, мы купим себе большие солнечные старушечьи очки и не будем их снимать с тех пор, как нам исполнится шестьдесят. Мы будем загорать на лужайках наших домов, стоящих рядом. Тогда мы уже переедем в Нью-Йорк.
Но мы еще не замечали, что фактически начали жить вместе.
Постепенно все больше и больше вещей Сэм перекочевывало в квартиру Брика. В ней появились ее блокноты для рисования, кассеты, туфли и одежда, которые лежали сначала отдельно от моих вещей, но постепенно окончательно и бесповоротно перемешались с ними. В любое время дня и ночи мы могли гулять в Бедфорд-парке. Я часто предлагала зайти к Бобби, и, стоя под его окном, мы кидали в него камушки. В окне появлялось лицо Бобби, и мое сердце екало. Он бросал нам упаковки с чипсами и шепотом рассказывал о просмотренных матчах по реслингу, а также своих успехах в видеоиграх.
Постепенно все больше и больше вещей Сэм перекочевывало в квартиру Брика. В ней появились ее блокноты для рисования, кассеты, туфли и одежда, которые лежали сначала отдельно от моих вещей, но постепенно окончательно и бесповоротно перемешались с ними. В любое время дня и ночи мы могли гулять в Бедфорд-парке. Я часто предлагала зайти к Бобби, и, стоя под его окном, мы кидали в него камушки. В окне появлялось лицо Бобби, и мое сердце екало. Он бросал нам упаковки с чипсами и шепотом рассказывал о просмотренных матчах по реслингу, а также своих успехах в видеоиграх.
Иногда к нам присоединялись Майерс и Фиф, и мы смеялись над учителями и по очереди рассказывали друг другу истории. Я поведала им о своих похождениях с Риком и Дэнни, о пожаре в доме престарелых и о том, как Рика ударило током.
«Я сказала, чтобы он попробовал, и он так и сделал. У него пальцы от этого обгорели».
Сэм очень нравились истории об убийцах, которые рассказывал мне папа. Ее интересовало, как психологи объясняют мотивы убийц. Я удивлялась, что мои новые друзья пугались точно так же, как и я сама, когда впервые слышала эти истории, и тому, что через некоторое время само упоминание имени Рика вызывало у них гомерический хохот.
* * *Большую часть времени мы проводили с Сэм вдвоем. Мы заходили в круглосуточное кафе на Бедфорд и Джером, в котором подружились с ночным менеджером, высоким и часто пьяным мексиканцем по имени Тони. Мы сидели за тарелкой картошки фри с сыром моцарелла, делясь историями и слушая мексиканскую музыку.
В те ночи, когда мы гуляли вместе, Сэм рассказывала мне о сложностях, с которыми она сталкивается дома. Я не могу пересказывать это в книге из-за сугубо личного характера информации и скажу лишь, что Сэм оказалась в ситуации, когда ей лучше было как можно меньше находиться дома. Во мне крепло желание помочь Сэм ради нашей дружбы и любви. Я сказала, что она может жить у меня.
Я тайком начала проводить Сэм в квартиру без ведома Брика. Он предупредил меня, что после десяти вечера в доме не должно быть гостей, но сам всегда ложился спать в девять тридцать, поэтому это правило легко было обойти. Я повесила занавеску перед нашими с Лизой кроватями, а потом взяла одеяло и положила его под свою кровать. Вечером мы громко открывали и закрывали дверь, чтобы создать видимость ухода гостей, после чего на цыпочках возвращались в гостиную. Сэм спала под моей кроватью, и я передавала ей стаканы газировки, печенье и другую еду, взятую со «складов» уцененных товаров Брика.
Я обнаружила, что Сэм может быть не только отчаянной и эпатажной. Иногда она вела себя, как маленький щенок, которому нужна забота и любовь. Она, например, могла войти в лифт и стоять, не нажимая кнопку нужного этажа, а когда мы переходили улицу, она, не глядя по сторонам, шла рядом со мной. Если бы я совершила ошибку, нас мог задавить грузовик. Она полностью доверяла мне свою жизнь. Ее такая ситуация устраивала, и меня тоже.
Иногда ночами из-под кровати я слышала ее плач. Если я спрашивала, что случилось, она говорила, что у нее аллергия или мне послышалось. Но я точно знала, что она плакала. Иногда, когда она тихонечко посапывала во сне, я опускала руку и гладила ее волосы. Месяц освещал нашу комнату, и я обещала себе, что позабочусь о Сэм и не дам ее в обиду.
Однажды вечером, когда я наливала себе на кухне лимонад, из спальни Брика раздались крики. Кричал один человек, но никто ему не отвечал, хотя казалось, что это должен быть диалог. Я подошла к двери, чтобы послушать, что происходит. Мне удалось уловить только часть разговора.
– В моем, черт побери, доме я не могу найти чистой вилки… Мне такое не нужно… Если ты и твои ленивые девчонки… Это вам не бесплатная дача…
О чем это Брик кричал? О немытой посуде? Вокруг меня грязь была втоптана в пол, везде валялись пожелтевшие от времени газеты, пустые коробки от еды и пакеты от чипсов. Жаловаться на беспорядок было крайне странно потому, что он давно стал частью жизни.
Кроме всего прочего, моя мама практически не пачкала вилок. Она питалась главным образом коктейлями и успокоительными, которые принимала в любое время дня и ночи. Даже если я ставила ей на тумбочку ее любимый суп из моллюсков и крабов или оставляла сандвич с тунцом, еда оставалась нетронутой. Иногда я не мыла за собой посуду, но это уже моя ошибка, а не мамина. Зачем он на нее орал?
Сквозь небольшую щелку в двери я наблюдала, как Брик размахивал рулоном салфеток над лежащей на кровати без движения мамой, которая, защищаясь от его нападок, прикрыла голову рукой. Брик в нижнем белье и майке, обтягивающей плотный животик, безбожно орал. На тумбочке лежала гора грязных вилок, которые, он, видимо, где-то нашел. Брик поднял рулон салфеток над головой и закричал:
– Джин, ты слышишь меня?
Потом он принялся бить маму рулоном по голове.
– Ты что делаешь? – закричала я. – Она же больна!
Но до того как я успела войти в комнату, Брик схватил ручку двери.
– Гуд-бай, – сказал он и с силой захлопнул дверь.
Моя голая ступня оказалась под дверью, которая содрала кожу и поломала ногти. Я почувствовала дикую боль и чуть было не закричала, но ради мамы сдержалась. Черный лак содрался с трех моих ногтей, под которыми быстро наливались кровоподтеки. Я закусила губу, чтобы не заплакать.
Ходить в обуви с такой ногой было слишком больно. Я припрыгала в коридор и нашла тапки на несколько размеров больше моего, надела их и выскочила из дома. Садилось солнце, и наступал вечер. Я побрела по улице, с трудом представляя себе, куда направляюсь. Когда навстречу мне шли люди, я закрывала лицо, чтобы они не видели моих слез. Я не могла сосредоточиться, и мысли роились в голове, как разгневанные пчелы.
Мама попала в очень тяжелую ситуацию, и я ничем не могла ей помочь. Брик был с ней груб именно тогда, когда ей так необходимы забота и нежность. Мы, дети, были для него только обузой. Это было понятно. Впрочем, этот вопрос решался легко: стоило мне пропустить несколько дней учебы, и меня снова отправят в приют. Брик избавится, по крайней мере, от меня. Мистер Домбия только и ждал, когда я сделаю неправильный шаг.
«Тебя ждет та же судьба, что и твоего отца, наркомана и человека, не закончившего образование», – сказал мне однажды Брик.
Это случилось, когда я не могла найти туалетную бумагу, хотя знала, что бумага точно где-то есть, потому что Брик покупал такое количество вещей и продуктов, словно собирался пережить блокаду. Брик жаловался, что кто-то из нас не спускает за собой воду в унитазе. Потом он показал мне, что туалетная бумага лежит на самой верхней полке в кладовке. Как выяснилось, он специально спрятал от нас туалетную бумагу, чтобы научить нас спускать за собой. Я поняла, что он такой же сумасшедший, как и бабушка. Его психическое состояние было нестабильным, и мама ничего не могла с этим поделать. Я больше не могла видеть Брика и не могла смотреть, как медленно умирает мама.
Начал моросить дождь. Я переходила Байнбридж-авеню, и ветер свистел мне в лицо, выдувая из меня тепло. Люди с «дипломатами» и зонтами торопились домой после работы. Я опустила голову пониже, чтобы они не видели моих слез.
Я с удивлением подумала, что не помню, когда в последний раз мы с мамой общались. Мы говорили друг другу «привет» и «пока». Последний раз мы серьезно разговаривали, наверное, пять месяцев назад, когда она записывала меня в школу № 80.
От этих мыслей я только сильнее начала плакать. Раньше я думала, что я нормально переношу ее заболевание, более того, я гордилась тем, как мне это удается. Но я лишь убегала от проблемы. Мне казалось, что я разобралась с болью, которую испытывала по поводу маминой болезни, но вид мамы, закрывающейся от ударов Брика, вывел меня из равновесия.
Я почувствовала реальность маминой болезни. В моей семье никто не говорил про СПИД, родители обходили молчанием эту тему, доктор Моралес ее не обсуждала, а Брик и подавно. Он видел, как мама принимает таблетки, замечал, что она слабеет, но все равно оставался к ней таким же требовательным. Судя по разбросанным по спальне упаковкам от презервативов, они еще и занимались сексом.
Несмотря на то что СПИД убивал маму на наших глазах, никто не говорил про эту болезнь. СПИД был совершенно реальным, постепенное ухудшение маминого здоровья было реальным, и наше нежелание признать проблему и бороться с ней – тоже реальным.
За две недели до описанных событий я сидела на кухне. Неожиданно вбежала мама. Ее трясло. На глазах у нее были слезы. Не замечая меня, она бросилась к холодильнику, на котором лежал пакет с ее медицинскими препаратами. Видя, какую боль испытывает мама, я застыла и смотрела, как она пытается открыть крышку на банке с таблетками. Я молчала. Когда мама открыла банку, таблетки разлетелись по всей кухне. Мама схватила две из них, положила в рот и с трудом на секунду прекратила плакать, чтобы их проглотить. Только после этого она заметила меня.