— Сам ты тупой! — запрокинув голову, сказал Жека подметкам Серегиных башмаков.
Дождавшись своей очереди, он тоже влез на дерево и с него перебрался на крышу гаража. Серый уже сидел там на низкой скамейке, сооруженной из кирпичей и положенной на них доски. Жестом жонглера он перебрасывал из одной руки в другую пухлый пакетик, скрепленный обыкновенной пластмассовой прищепкой, и мечтательно улыбался. Алые отблески мигающей вывески гастронома добавляли его толстощекой лоснящейся физиономии праздничного сияния.
— Подвинься!
Жека присел рядом с дружком и привалился спиной к фанерному щиту, благодаря которому их укрытие было незаметно со стороны подъездной дороги. Владелец гаража, переоборудованного под маленькую частную автомойку, укрепил над воротами несоразмерно большую вывеску. Она в равной мере служила и на пользу автомоечному делу, и на благо Жеки с Серым.
— Повезло нам, брат! — сказал Серый, подбросив на ладони пакет с белым порошком. — Похоже, это действительно он. Кокаинчик! Видал, как крысана от него расперло? Чисто зверски ловит кайф, тварь длиннохвостая! Ну, че? Нюхнем и мы?
— Может, подождем еще? — оробел Жека. — Поглядим, что там дальше с крысами будет? Вдруг сдохнут?
— Ага! Умрут от половой слабости! — хохотнул Серый. — Да ладно тебе трусить! Сколько можно ждать и глядеть? С утра экспериментируем! Сколько порошка понапрасну извели!
Пакет, ранним утром конфискованный у добычливой бомжихи, к вечеру и впрямь изрядно полегчал. Немалое количество порошка приятели израсходовали на опыты, ради которых без сожаления пожертвовали учебным днем — после встречи с Рюмкой на занятия в колледж приятели не пошли. Дождавшись, пока родители Жеки уйдут на работу, они устроились на кухне и приступили к исследованиям. В принципе, нельзя было сказать, что Серый и Жека вовсе пренебрегали учебой. Химичка уж точно могла быть довольна! Два отпетых двоечника проявили к ее предмету самый живой и деятельный интерес.
Вначале они пошарили по полкам кухонных шкафчиков, провели сравнительный анализ «на глазок» и пришли к выводу, что в пакете содержится не соль, не мука, не картофельный крахмал, не пищевая сода — что-то иное. Образцы выкладывали кучками на подоконнике, предварительно распахнув окно — для лучшей вентиляции импровизированной «химической лаборатории». После тщательного изучения все порошки без разбору смахнули на улицу, протерли подоконник мокрой тряпкой, а затем переместились в ванную и там опытным путем удостоверились, что неизвестный порошок не является стиральным. Не удалось также почистить с его помощью сантехнику, кафель и зубы отважного добровольца Серого. Трусоватый Жека плотно контактировать с неопознанным веществом не стал, побоялся:
— Вдруг это отрава какая-нибудь, вроде порошка от моли? Или удобрение, полезное только для растений? Мы же с тобой не деревья!
— Да ладно, не деревья! Ты-то уж точно дуб! — уязвил дружка инициативный Серый. — Соображать же надо! На отраве как пишут? «От моли», «от колорадского жука», «от крыс»! А тут, смотри, написано не «от», а «для»!
— Знать бы, для чего! — пробормотал Жека, безнадежно разглядывая уцелевший обрывок бумажного ярлычка на пакете. — Может, как раз для уничтожения моли, колорадских жуков и крыс?
— Насчет крыс можно проверить! Так, который сейчас час? — Серый посмотрел на часы и заторопился. — Пошли ко мне! Предки уже на работе, мелкая в школу ушла, а твари ее дома сидят, скучают. Щас мы их развлечем!
По мнению Серого (Жека, как обычно, сомневался), подопытные крысы своим поведением убедительно доказали, что белый порошок их животному здоровью не повредил.
— Стало им плохо, скажи? — разглагольствовал он. — Нет, плохо им не стало. Им стало хорошо!
— Причем шесть раз подряд! — вспомнил Жека.
Это замечание окончательно решило почти шекспировский вопрос: «Нюхать иль не нюхать?».
— Чур, я первый! — воскликнул Серый, сдергивая с пакета пластмассовый зажим.
Плотно набив ноздри порошком, оболтусы поудобнее устроились на скамейке и приготовились усиленно и результативно кайфовать.
Глава 11
В мрачном молчании мы разбрелись по квартире. Мамуля напилась снотворного и легла спать. Зяма заперся в своей комнате и безжалостно терзал гитару. Папуля, не желая поддаваться тоске, остервенело драил на кухне кастрюли. Я ушла к себе, закуклилась в плед и толстой гусеницей свернулась в большом мягком кресле. Бабуля осталась в больнице на попечении медиков, которых папуля весьма щедро профинансировал. Эскулапы объяснили, что в настоящем ее состоянии бабуля не ощутит ни нашего присутствия, ни нашего отсутствия, и обещали сообщить, когда пациентка придет в себя. Мне показалось, что под словом «когда» подразумевалось гораздо менее приятное «если», но я не стала уточнять. Побоялась услышать что-нибудь неприятное.
— Господи! Сделай, пожалуйста, так, чтобы бабуля поскорее вернулась к нам, живой и здоровой! — плаксиво попросила я белое облачко, пухлое брюшко которого видела со своего места в окошко.
Облачко, отдаленно похожее на мягкое лицо белобородого старца, невозмутимо ползло своим курсом, но сразу после моих слов краешек его красиво позолотило заходящее солнышко, что при известной фантазии могло сойти за лучезарный нимб. Я решила считать это атмосферное явление положительным ответом божественных сущностей на мою нижайшую просьбу, но не успокоилась на достигнутом и хлопотать за любимую бабулю не перестала. В сложившейся ситуации имело смысл попытаться перетянуть на нашу сторону все позитивно настроенные высшие силы без исключения — от православных святых до Кетцалькоатля, пернатого бога ацтеков и инков.
Я выпуталась из пледа, пошла к брату, пошарила у него в закромах, нашла репродукцию иконы «Чудо Георгия о Змие» и поставила раскрытый художественный альбом на тумбочку, которую постановила считать красным углом на том простом основании, что Зяма когда-то в дизайнерском порыве густо замазал ее киноварью «под красное дерево». На развороте рядом с Победоносцем оказался «Последний день Помпеи», но его я закрыла чистой бумажной салфеткой — чтобы высшие силы поняли меня абсолютно правильно и не напутали с реакцией на мое ходатайство. На всякий случай я еще раз конспективно изложила насупленному Георгию суть вопроса. Затем, вспомнив про Алкины относительно успешные метафизические опыты с картой желаний, я убедила Зяму пожертвовать на благое дело большой лист бумаги для акварели, саму акварель и немного личного времени.
По моей просьбе братишка мастерски изобразил на бумаге пышную зеленую крону дерева, плодоносящего яблоками, грушами и сливами одновременно. Это был собирательный образ нашего дачного садочка. К большой горизонтальной ветви чудо-дерева Зяма приспособил гамак, в который мы уложили бабулю. Для этого пришлось распатронить семейный фотоальбом. Мы взяли из него ту самую фотографию, копию которой бабуля носила в бумажнике.
На снимке нас было трое: я, мамуля и бабуля. Все в купальниках, с мокрыми волосами, загорелые, веселые и белозубые. Самой белозубой оказалась бабуля, которую наделил ослепительной улыбкой не господь бог, а хороший стоматолог-протезист. Самой мокрой — мамуля, которая пожелала фотографироваться непременно на каблуках, но не удержалась на скользкой гальке и бухнулась в воду перед самым началом фотосессии. А я была самой высокой (даже без каблуков) и еще самой конопатой. Впрочем, симпатичные веснушки вполне гармонировали с моим новым (на тот момент) купальником леопардовой расцветки.
Взглянув на купальник, я вздохнула и с сожалением подумала, что заплывы в насыщенной химикатами воде бассейна не лучшим образом сказались на его красоте — ткань стала менее эластичной, а расцветка потускнела.
— Пора покупать новый купальник! — заключила я.
— Дюха, как ты можешь в такой момент думать о тряпках! — взмахнув кистью и капнув краской на пол, укорил меня Зяма.
Я усовестилась и не стала признаваться, что число моментов, в которые я не могла бы думать о новых тряпках, крайне невелико.
Мы закончили работу над картой нашего общего желания (я имею в виду бабулино выздоровление, конечно, а не покупку нового купальника, по этому вопросу у нас с Зямой единодушия не было и не предвиделось), и я сразу же почувствовала себя гораздо лучше.
— Ну, вот! — удовлетворенно молвил Зяма, в качестве заключительного штриха пририсовав фотографической бабуле газетку, развернутую до состояния лодочного паруса. — По-моему, очень неплохо получилось! Не знаю, поможет ли, но я старался.
Он явно набивался на комплимент, и я не стала вредничать, похвалила художественное произведение. Мы отнесли нашу картину в бабулину комнату и пришпилили ее над диваном.
— Красота! — сказал Зяма, полюбовавшись новым украшением интерьера.
— Красота! — сказал Зяма, полюбовавшись новым украшением интерьера.
— Красота, — согласилась я, оглядываясь и думая уже не о картине.
По состоянию помещения никак нельзя было догадаться, что его хозяйка удалилась из дома рано утром в большой спешке. Вот когда я, например, спозаранку тороплюсь на работу, фото моей комнаты можно без дополнительной обработки использовать в качестве иллюстрации к бессмертным строкам Чуковского про убежавшее одеяло, улетевшую простыню и ускакавшую подушку! А бабулино любимое лежбище было в образцовом порядке и в полной готовности к приему хозяйки: постельные принадлежности скрыты тщательно расправленным покрывалом, в ногах — аккуратно сложенный плед, в изголовье — журнальчик с кроссвордами и на нем остро заточенный карандаш.
— Интересно, почему у бабули всегда все прибрано, а в других комнатах вечно царит художественный беспорядок? — не без сожаления подумала я вслух.
На самом деле меня гораздо больше занимал другой вопрос: почему бабуля отправилась навещать больную подружку под покровом предрассветной тьмы и в обстановке строгой секретности? Мне чудилась тут какая-то тайна, а раскрывать тайны я люблю так же, как бабуля — разгадывать головоломки.
— Видимо, бабулино гипертрофированное стремление к порядку не является наследственной чертой, — Зяма, всегда болезненно воспринимающий нападки на богемную раскрепощенность во всех ее проявлениях, ответил на озвученный вопрос. — У самой бабули это качество благоприобретенное, она слишком давно организует и упорядочивает свою умственную деятельность кроссвордами и головоломками.
— Думаешь, это помогает? — усомнилась я.
От нечего делать у меня возникло желание заняться самосовершенствованием. Я взяла журнальчик и пошла к себе — организовывать и упорядочивать свою умственную деятельность по бабулиной достохвальной методе. Легла по примеру прародительницы на диванчик, раскрыла журнал и… через какое-то время пробудилась от легкого шлепка по физиономии.
— А? Что такое? — непонятливо моргая, я села на диване, и журнал, незаслуженно наградивший меня пощечиной, слетел на коврик.
Я укоризненно посмотрела на драчливое печатное издание, распластавшееся на полу, и только сейчас заметила на задней стороне обложки крупные буквы, складывающиеся в загадочные слова: «Монотраст мирам дай». Эта эксклюзивная головоломка выглядела куда более занимательной, чем усыпившие меня кроссворды. Я подняла журнал и стала рассматривать надпись.
Она была сделана шариковой ручкой с обыкновенной синей пастой. Крупные кривоватые буквы с наклоном в разные стороны могла начертать неверная рука ребенка.
— Или старика! — добавил мой внутренний голос. — Ты внимательно посмотри, это не бабулин почерк?
— Строго говоря, это вообще нельзя назвать почерком, буквы идут вразнобой и качаются, как пьяные! — ответила я.
И призадумалась. Бабуля для сражения с кроссвордами и головоломками всегда вооружается простым карандашом. Значит, писала не она. А кто же? Журнальчик этот я самолично принесла бабуле от Алки Трошкиной, а та приняла его из рук Раисы Павловны. Сама Алка ни за что не стала бы писать на журнале, она с первого класса, когда ее выбрали председателем октябрятского Совета Бережливых, помешана на трепетном отношении к печатным изданиям. Значит, запись сделала Раиса Павловна. Но ведь у бывшей учительницы превосходный почерк, а тут каракули какие-то!
— Ну, знаешь! Если человеку дико плохо или он так же дико спешит, то каллиграфия отдыхает! — высказался мой внутренний голос. — Вспомни, Трошкина сказала, что баба Рая уже на носилках плыла, а все журнальчиком этим потрясала. Видимо, надпись она накорябала в самый последний момент.
— Вроде как сделала таким образом последнее волеизъявление? — мрачно сострила я. — Не похоже это на завещание! «Монотраст мирам дай»!
— Почему это не похоже? Очень даже похоже! — заспорил со мной внутренний. — И на завещание похоже, и на бабу Раю: она же такая благородная старуха, идеалистка и гуманистка планетарных масштабов. Вполне могла в предсмертный, как она думала, час ужасно озаботиться судьбой миров: неожиданно вспомнила, что у них, у миров этих, нет как нет монотраста, и страстно возжелала исправить сию несправедливость. Начертала свой последний завет и понадеялась, что его исполнит бабуля!
— Наша бабуля должна что-то такое дать мирам? В одиночку? — не поверила я.
— Может, это совсем пустяковое дело, — неуверенно сказал внутренний. — Что такое этот «монотраст», ты не знаешь? Наверное, ерунда какая-нибудь…
— Разве стала бы баба Рая в предынфарктном состоянии думать о ерунде?
Я встала с дивана и бесцельно прошлась по комнате. Определенно, запах тайны усилился. Я вдохнула его полной грудью и прислушалась к своим ощущениям.
Загадочный «Монотраст» смутно ассоциировался у меня с мировой экономикой. Бывают, вроде бы, в нашем мире какие-то трастовые компании. Черт их знает, чем они занимаются.
— Может, разными делами? — оживился внутренний голос. — Логично предположить, что трастовые компании занимаются разным, а монотрастовые — чем-то одним!
— Но зато в разных мирах! — напомнила я.
Внутренний голос замолчал, а я как раз очень нуждалась в собеседнике, поэтому присела на стульчик у туалетного столика и требовательно посмотрела на свое отражение. Оно молча таращило глаза и нервно обмахивалось журналом. В сердцах я бросила его на столик, и мое отражение сделало то же самое. Я опустила голову, еще раз пробежала глазами бессмысленную фразу с требованием оделить неведомые миры непонятным монотрастом, покосилась на журнал в зеркальных глубинах и с трудом прочитала с отраженного листа:
— Йад марим тсартоном.
В первый момент мне показалось, что в перевернутой фразе смысла вовсе нет. Я даже успела порадоваться, что моему отражению придется поломать голову поболе моего. В приступе злорадства я показала своей зеркальной близняшке язык, да так и замерла, оглушенная торжествующим воплем внутреннего голоса:
— Яд? Она написала «яд»!
«Она написала убийство» — тут же вспомнилось мне название популярного детективного телесериала. В глубине моей души шевельнулось нехорошее предчувствие, но я попыталась его проигнорировать и сказала:
— Не «яд», а «йад»! Через «И краткое»!
— Пишется по-разному, но звучит одинаково! «Йад» — «яд»! О, кажется, я понимаю, в чем фишка! — возбужденно залопотал внутренний голос. — Вникни: баба Рая хотела по секрету передать нашей бабуле какое-то важное сообщение. Она переставила буквы в словах и таким образом зашифровала фразу, постаравшись придать ей вид мало-мальски осмысленной.
— Но из коротенького слова «яд» ничего, кроме бестолкового «дя», не получалось, пока Раиса Павловна не разбила его на звуки! — подхватила я. — Гениально!
— Спасибо, — скромно шаркнул ножкой польщенный внутренний.
— Так, осталось расшифровать «монотраст» и «мирам»!
Я засучила рукава домашнего свитера и погрузилась в работу, но мой энтузиазм быстро иссяк. Короткое словечко «мирам» я крутила и так, и сяк, но из него никак не получалось ничего более толкового, чем «мимра». Внутренний, сжалившись надо мной, предложил считать это корявое слово искаженным «мымра».
— Мымра, яд — гадость всякая, согласись, образный ряд получается довольно стройный, — с напускной уверенностью сказал он. — Пусть пока что будет мымра, а дальше посмотрим. Нам бы еще с монотрастом разобраться!
С монотрастом разбирались долго и безуспешно. Солнце закатилось, наступили сумерки, и в комнате стало темно. Заметив наконец, что я сижу в кромешном мраке, я потянулась вправо и дернула за хвостик бра над диваном. Стало светло. Почти сразу же дверь распахнулась, и в комнату поспешно вошла мамуля.
— Вижу, ты не спишь, — бросила она, торопливо проходя через всю комнату к окну.
Резко отдернула в сторону занавеску, влипла носом в стекло и застонала:
— Ох, и здесь то же самое!
— Что там такое? — я поднялась и тоже подошла к окну.
— Дюша, я опять его видела! — плаксиво пожаловалась мамуля, рушась мне на грудь. — Боже! Что со мной будет? Я не хочу в дурдом!
— Мамулечка, ты живешь в дурдоме уже много лет, — сказала я, не придумав ничего поумнее. И только потом догадалась спросить:
— А кого ты, собственно, видишь?
— Да потерянный труп, кого же еще, — почти буднично сказала она и ожесточенно потыкала пальцем в стекло. — Он там!
— Где?! — я прилипла к стеклу и к великому своему облегчению не узрела за ним ничего такого. — Я никаких трупов не вижу!
— Твое счастье! — горько молвила мамуля. — А вот мне он изволил явиться вновь. Точь-в-точь такой же, как вчера в раздевалке: мокрый, голый и скукоженный.
— Э-э-э… Где ты его видела? — осторожно спросила я.