— Боже мой! — воскликнул Тай. — Я же его хорошо знал!
Фельдшер посмотрел на Тая.
— Может быть, вы знаете и о его наркотических привычках? — Он помолчал. — Да, этот любимый всеми педиатр был здорово возбужден, когда садился за руль семейного авто.
Послышался шум мотора приближавшегося второго вертолета с миссис Ахмад на борту.
— Нам нужен еще один нейрохирург, — крикнул Тай вышедшей на площадку медсестре. — Кого мы можем вызвать?
— Пака, — ответила она. — Суна Пака.
В десяти милях от больницы, в медицинском центре графства, доктор Пак пытался собраться, осмыслить происшедшее и как-то объяснить то, что увидел на снимке. Ошибки быть не могло. За пять минут отрицание очевидного сменилось безудержным гневом, а потом смирением. У Пака подогнулись колени. В поисках опоры он ухватился за стену и сбил на пол детский рисунок — аккуратное изображение пестрой бабочки. Раздался звон разбитого стекла, и в кабинет вбежали врач и медсестра.
Сун Пак гнал свою «хонду» к больнице, держа на коленях большой конверт со снимком. Глаза его были красны от слез, которые он то и дело непроизвольно смахивал ладонью. Лежавший рядом с ним пейджер беспрерывно жужжал, но он не слышал сигнала. В салоне громко звучала «Рапсодия в стиле блюз». Пак прибавил громкость. Это была первая американская музыка, которую он услышал на родине, в Корее, и тогда же впервые захотел переехать в Соединенные Штаты. Классическая, смешанная с джазом музыка тогда его словно заворожила. Это был музыкальный калейдоскоп Америки, ее плавильного котла, ее имперского сумасшествия. У рапсодии был стальной ритм и трещоточные эскапады — Сун тогда снова и снова проигрывал мелодию в крошечной комнатке общежития на окраине Сеула. Теперь он твердо держал руль и ехал с предельно допустимой скоростью, не обращая внимания на сигналы какого-то водителя за спиной, призывавшего ехать еще быстрее. Но он сейчас мог думать только о прооперированных им больных с глиобластомой. Некоторые прожили после операции несколько лет, но в большинстве случаев срок выживания составлял 14 месяцев, для точности — 14,6 месяца. Столько прожил Тед Кеннеди и, по иронии судьбы, Джордж Гершвин, автор звучавшей в машине, будто реквием, музыки.
Обозвав доктора Милнера — или Миллера? — идиотом за то, что тот пытался убедить его нейрохирурга в том, что опухоль может оказаться и доброкачественной, он позвонил в больницу и попросил секретаря Хардинга Хутена, Энн Холланд, назначить ему встречу с шефом. Энн заколебалась, но Пак настаивал, и она в конце концов согласилась. После этого Пак, с трудом попав в рукава, надел куртку и вышел из медицинского центра.
Поднявшись в лифте на двенадцатый этаж, он решительно направился в кабинет Хутена. Посмотрев на картину Ротко, одернул пиджак и собрался с духом. Смолоду Пак полагался только на разум и научные данные и решил сделать это и сейчас, чтобы использовать все шансы. Не стоило дважды проходить медицинскую подготовку, чтобы безвольно сдаться раку, думал он.
Хутен ждал его прихода.
— Сун, — произнес он вместо приветствия.
Пак вытащил из конверта снимок и протянул его Хутену. Шеф надел очки и поднес пленку к свету.
— Паршивая опухоль. — Хутен прочитал имя больного в углу снимка. — Я бы сказал, что мистеру Сону не следует покупать большие упаковки майонеза. — Хутен покачал головой.
— Это я — Сон, — ровным голосом произнес Пак. — Это мой снимок.
— Боже мой! — Было видно, что Хутен потрясен.
— Я хочу, чтобы вы прооперировали меня как можно скорее. Завтра. В крайнем случае послезавтра. — Пак протянул Хутену короткий список: — Здесь имя анестезиолога и медсестер. Я бы хотел, чтобы они приняли участие в операции.
— Сун, давайте сделаем это через неделю. Вам не нужно время, чтобы привести в порядок свои дела?
— Любое промедление уменьшит шанс на выживание.
— Да, но все равно я не стал бы так сильно спешить.
— Это не спешка, это логически обоснованное решение.
Хутен долго рассматривал снимок, потом перевел взгляд на Пака:
— Вы уверены, Сун?
На мгновение Пак заколебался, но тут же отбросил сомнения и уверенно посмотрел в глаза Хутену.
— Хорошо, значит, завтра в шесть утра в предоперационной. Пак протянул руку и крепко пожал ладонь Хутена.
Глава 14
Виллануэва сидел на своем коронном стуле, совмещая в одном лице регулировщика движения, дирижера и инспектора манежа. Ему не нужны были ни радар, ни палочка, ни хлыст — он вполне обходился мощными руками, которыми махал, как завзятый ярмарочный зазывала. Он был в своей стихии. Перелом бедра — сюда, обезвоженный младенец — туда, ребенок с высокой температурой — вон в тот бокс.
Парамедики вкатили в отделение воняющего мочой алкаша со спутанными сальными волосами и в грязных лохмотьях.
— Спасибо за подарок, ребята, — радушно воскликнул Виллануэва. — Но я плохо себя чувствую и ничем не могу вас отблагодарить. — Парни заулыбались, закатывая глаза в притворном восхищении. Они уже привыкли к этой старой шутке.
— Расплатитесь с нами в следующий раз, — отшутился один из них.
— В следующий раз вы отвезете его в больницу округа, идет, парни?
Не прошло и секунды, как в отделение ввезли еще одну каталку. На ней лежал седой мужчина, которого вырубила каким-то тяжелым предметом его сожительница. Эль Гато царственным жестом отправил его в бокс номер три.
Следом вошла и сожительница, жалуясь на боль в спине. Виллануэва послал ее в противоположном направлении, чтобы не допустить продолжения драки. Женщина стонала, утверждая, что «этот ублюдок» толкнул ее через кофейный столик. «Наверное, именно этим занимаются великие голливудские режиссеры — разводят соперников по разным углам», — подумал Виллануэва.
Не все случаи были столь безобидными. Иногда привозили пациентов с огнестрельными ранениями, полученными в гангстерских разборках. Вслед за «скорой помощью» приезжали члены враждующих банд, и Виллануэве приходилось использовать все наличные помещения, чтобы разделить их и поставить между ними хотя бы пару копов. Больница охранялась полицейскими, но они явно не могли противостоять молодым гангстерам. В обязанности полицейских входило следить за порядком на парковке и помогать больным и родственникам не заблудиться в лабиринте больничных коридоров. На этот раз Виллануэва вызвал дежурного полисмена Барни Файфа, нарколептика, который дремал большую часть своей смены.
— Кто возьмет спину? — воззвал Виллануэва, махнув рукой в сторону женщины, которую с силой толкнули на кофейный столик. — Смайт, это твое.
— Слушаюсь, доктор В., — ответил Смайт. Он родился в Лондоне и сохранил приверженность к сценическому английскому, несмотря на то что проживал в Северной Каролине с двенадцатилетнего возраста.
— Слушай, Смайт, — обратился к нему Виллануэва, свирепо пародируя аристократический акцент младшего резидента. — Почему ты кажешься в два раза умнее меня, хотя на самом деле это я в два раза умнее?
Сестры, сидевшие за спиной Виллануэвы, дружно захихикали.
— Вы правы, доктор Виллануэва — он не просто умный, он умный с большой буквы У, — сказала одна из них, тоже преувеличенно имитируя британский выговор.
— О, а я бы хотела, чтобы меня лечил настоящий джентльмен, пусть даже и с акцентом, — фальцетом произнесла другая.
— Вы разозлите Большого Кота! — игриво отругала подруг третья сестра.
Какой-то нервный резидент взял со стола историю болезни и попытался бочком выскользнуть в палату, стараясь не попасться на глаза Виллануэве.
— Не надо так спешить, доктор Значит-Так, — окликнул его Виллануэва. Вообще-то фамилия доктора была Кауфман, а за глаза все звали его «Значит-Так», но только Виллануэва говорил это в лицо. Значит-Так остановился.
Виллануэва взял карту из рук молодого врача.
— Что это вы норовите от меня убежать?
— Нет, доктор Виллануэва, я просто взял историю.
— Что же это за такая важная история, что вы даже не хотите пообщаться с Большим Котом?
— Больной с меленой.
— И вы хотели утаить от меня такой важный случай — кровь в кале?
Сестры прыснули.
— Нет, доктор.
— Вы хотите сказать, что кровавый стул для вас важнее, чем перекинуться парой слов со мной? Я понял вас именно так.
Значит-Так занервничал и промычал что-то нечленораздельное.
— Зачем вам терять время на этого больного? — спросил Виллануэва. — Это случай для доктора Палец-В-Попе. — Гато никогда не упускал случая отпустить эту избитую шутку. Доктор Ричард Линкольн, заведующий проктологией, был замечательным врачом, но это не спасло его от прозвища Палец-В-Попе. Виллануэва снова пристал к Кауфману.
— Вы читаете все журналы. Расскажите мне то, чего я не знаю.
— Вы читаете все журналы. Расскажите мне то, чего я не знаю.
Кауфман задумался.
— Значит, так, — начал он. Этот вербальный тик, видимо, был врожденным. Полдюжины врачей и сестер в отделении отвернулись, чтобы Кауфман не видел их улыбок. — Динамическая искусственная вентиляция легких при хронической обструктивной болезни легких может…
Виллануэва не дал ему договорить:
— Это я видел: тяжелая неврологическая дисфункция и рН ниже 7,25 не являются абсолютными противопоказаниями — ля-ля-ля. Расскажите мне то, чего я не знаю.
Кауфман снова задумался, потом лукаво улыбнулся.
— Значит, так, лапароскопический хирург, играющий в компьютерные игры, делает на сорок семь процентов меньше ошибок…
— …и работает на тридцать семь процентов быстрее, чем его коллеги. «Архив хирургии». Придумайте что-нибудь получше.
Кауфман, воспользовавшись случаем, хотел было забрать историю болезни, но Виллануэва отрицательно покачал головой.
— Я так на вас рассчитывал.
— Ну хорошо, значит, так, вы знаете, что слово «бедлам» происходит от названия лондонского госпиталя Святой Марии Вифлеемской для душевнобольных преступников?
— Серьезно? — удивился Виллануэва и похлопал Кауфмана по плечу. — Вот это действительно интересно.
Эта веселая болтовня была прервана побитым мужем, лежавшим в третьем боксе. Словно пробудившийся от укола транквилизатора лев, он, взревев, сел на каталке, напугав все отделение.
— Чем она меня ударила? — грозно спросил он.
— Успокойтесь, мистер Мерривезер. — Невролог доктор Джонсон взял больного за плечо и попытался уложить на каталку. — Каким-то тупым предметом. А теперь давайте посмотрим, как работают ваши глаза.
Услышав вопрос, неофициальная миссис Мерривезер прервала свое повествование о боли в спине и никуда не годном муже и крикнула:
— Да настольной лампой!
Виллануэва окинул взглядом помещение и увидел, что Барни Файф тихо дремлет, закрывшись номером «Пипл». Большой Кот соскользнул со стула и занял позицию между враждующими сторонами, напустив на лицо свирепое выражение бывшего полузащитника, готового отразить любой натиск. Когда же стало ясно, что мужчина просто хотел выяснить, чем же его ударили, Виллануэва вернулся на свой стул — на свой командный пункт, откуда руководил отделением. По дороге он схватил пончик из пакета, третий день лежавшего на столе медсестер, и, улыбаясь, сел. Буквально через две секунды стул развалился. Сначала раздался подозрительный треск. Виллануэва наклонился, чтобы посмотреть, что произошло, но в этот момент точно посередине сломалась вторая ножка, и стул подломился. Гато оказался на полу. Это была картина, достойная кисти великого живописца, — пытающийся встать трехсотпятидесятифунтовый латиноамериканец в едва сходящейся на нем хирургической форме. Смущенный, целый и невредимый, он наконец поднялся на ноги. Теперь, когда стало ясно, что ничего страшного не произошло, в собравшейся вокруг маленькой толпе послышались приглушенные смешки.
Видя, что все смотрят на него, хотя и тщательно это скрывают, Виллануэва одернул форму и раскланялся, показав голые ягодицы тем, кто стоял у него за спиной. Медсестры от восторга захлопали в ладоши.
Виллануэва принялся рассматривать то, что осталось от стула, надеясь найти какой-нибудь дефект. Ничего не обнаружив, он оглядел присутствующих:
— У меня один вопрос. Никто ночью не подпилил ножки?
Смешки превратились в неудержимый хохот. Виллануэва попытался сохранить на лице рассерженное выражение, но не выдержал и присоединился к общему смеху, не забыв сунуть в рот остатки пончика.
Глава 15
Сидни вышла из операционной, чтобы ответить на телефонный звонок. Волноваться было не о чем. Операция, АКШ, была почти закончена. Сидни была уверена, что эта аббревиатура известна всем, — до тех пор, пока кто-то из персонала не спросил ее, почему она получает двенадцать тысяч долларов за каких-то алкашей. Она тогда терпеливо объяснила, что это вовсе не алкаши, а аортокоронарное шунтирование.
Когда она выходила из операционной, грудная клетка больного была еще открыта. Но старший резидент Сэнфорд Вильямс держал все под контролем. Вильямс прошел долгий и трудный путь обучения и был теперь одним из лучших хирургов больницы. Сидни гордилась своими резидентами и, не жалея сил и времени, занималась с ними и в операционной, и в лаборатории вивария. Семь лет назад она учила Вильямса пришивать кожные трансплантаты крысам, а теперь с удовольствием смотрела, как он ловко накладывает сосудистые швы, не видимые невооруженным глазом. Она ответила на вызов, когда услышала громкие голоса из операционной, и поспешила туда. Вильямс и сестра Моника Тран стояли буквально нос к носу — вернее, они стояли бы нос к носу, если бы Моника не была на целый фут ниже молодого человека. Вильямс, высоченный южанин, в обычной одежде всегда выглядел как переросток, которому стала мала школьная форма. Даже хирургическая шапочка была с резинкой. Тран, напротив, была крошечной, миниатюрной вьетнамкой, ходившей в сандалиях на платформе и носившая мешковатые рубашки. Это были две противоположности. Сейчас они оба были в масках, но прищуренные глаза и возбужденные голоса, даже приглушенные масками, не могли скрыть неподдельного гнева.
На полу, рядом с врачом и сестрой, валялось содержимое перевернутого таза — раскрытые упаковки, трубки, кусочки тканей, бинты, марля, шарики, использованные перчатки, салфетки, некогда белые, а теперь пропитанные кровью полотенца. На подставке болтались два обрывка окровавленной марли.
За спинами Моники и Вильямса топтался младший резидент с иглодержателем, заряженным иглой с шовным материалом, готовый начать ушивать рану.
— Мне все равно, — заявила Тран.
— Тебе все равно?
— Мне все равно. Он может лежать здесь до посинения, хоть всю ночь. — Моника решительным жестом скрестила руки на груди, давая понять, что от своего не отступится. — Больного нельзя зашивать, пока мы не найдем салфетку.
— Я не оставлял салфетку в ране, — почти кричал Вильямс. — Я их никогда не оставляю. — Ни он, ни Тран не видели вошедшую в операционную Сидни. — Ты такая… — Он что-то произнес по-вьетнамски.
— Что?! Ты говоришь, что я тебя достала? Не испытывай на мне свой жуткий вьетнамский. Можно подумать, великий и непогрешимый Сэнфорд Вильямс никогда не оставляет в ране салфеток… — Тран неистово жестикулировала.
Теперь Вильямс, немного успокоившись, скрестил на груди руки и, откинув назад голову, взирал на Монику с высоты своего роста.
— С каких это пор ты стала такой эмоциональной?
— Салфеток было двадцать две. Теперь их двадцать одна. Или назначай рентген, или помоги мне найти салфетку в мешках. Никто не выйдет отсюда, пока мы ее не найдем.
— Черта с два. — Вильямс обернулся к младшему резиденту: — Зашивайте!
— Тебе не хватает эмоций? — Тран ткнула Вильямса в грудь. — Сейчас тебе будут эмоции.
— Господи, Моника, что с тобой?
Младший резидент буквально застыл над раной с занесенным иглодержателем в руке, словно послушный ребенок, ждущий, когда родители разрешат ему начать есть.
Сидни наблюдала эту сцену, не вмешиваясь. Она пыталась понять, что происходит. Ясно, что поводом послужила странная потеря салфетки 4х4 дюйма, но причина была иная, и она не могла ее понять. И так как не понимала, то не могла — как старший здесь врач — принять решение. И когда это, черт побери, Сэнфорд успел выучить вьетнамский? Она ждала и наблюдала. Ответ возникнет внезапно. Такова природа загадки. Смотри долго и что-нибудь разглядишь, как в случае с Джоанной Уитмен. Дело не в пропавшей салфетке, но — в чем?
Здесь было что-то другое. Между этими двумя молодыми людьми пылала нешуточная страсть, и Сидни стало неловко. Было такое впечатление, что она подсматривает в замочную скважину. Но она видела что-то — за неимением лучшего обозначения — «настоящее». И по этой причине ей не хотелось вмешиваться. Обычно сестры так не ведут себя с врачами — они всегда послушны и исполнительны.
Моника Тран уставила горящий взгляд на Вильямса. Через громкоговорители играла песня «Рэд Хот Чили Пепперс»: «Девчонка с юга с говорком нараспев…»
Сидни подбирала разную музыку для разных этапов операции. Вначале ей нравился Брайан Ферри или что-то такое же умиротворяющее. В ходе основного этапа она предпочитала «Ю-Ту», что всегда бодрило. К моменту окончания ритмы становились жесткими и быстрыми.
Не сказав больше ни слова, Тран наклонилась и принялась рыться в мешках с отходами — в кусках тканей, обрывках операционного белья и перевязочного материала, что-то беспрерывно треща по-вьетнамски.
— Ты думаешь, что я бросила салфетку и забыла, мистер Умник. Ой, простите, доктор Умник. Ты думаешь, что знаешь все. Ты даже не знаешь, как правильно сказать «фо». — Моника произнесла название вьетнамского блюда не «фо», а скорее как «фу».