— Как вы относитесь к гипнозу?
Девушка широко раскрыла глаза. К гипнозу?… Зачем ей гипноз? А врач, словно прочитав ее мысли, спокойно пояснила:
— Вы зажаты, зашорены сейчас, закрыты не только от меня, но и от себя самой. Есть что-то, что мучает вас и не дает покоя. Но то, что вы сейчас рассказали, явно только вершина айсберга, причем я не уверена, что вы сами способны измерить всю его истинную глубину. Гипноз мы предлагаем сегодня многим пациентам — не только для того, чтобы раскрепостить человека, но и чтобы помочь ему справиться со стрессом, вернуться в реальную жизнь…
— Значит, вы считаете… что я действительно нуждаюсь в помощи психиатра? — с трудом произнесла Даша.
Глаза ее собеседницы весело блеснули из-под толстых стекол очков, и она ненавязчиво поправила собеседницу:
— Психоаналитика. Это, знаете ли, не всегда одно и то же. Вы ведь сами пришли ко мне, верно? Значит, сами ощущаете необходимость вмешательства.
— Вы опять не понимаете, — заговорила девушка с горячностью, удивившей ее самое. — Я не ощущаю необходимости вмешательства, в том-то и дело. Как раз наоборот, я чувствую, что сойду с ума, если у меня отнимут все это. Мне необходимы эти странствия, эти редкие праздники — это поле, и море, и дом с кружевными занавесками, и тот человек… И я хотела бы, чтобы так было всегда! Только я не уверена, что это правильно и что мне всегда удастся…
Спохватившись, что сказала лишнее, Даша умолкла. Но Надежда Васильевна, сделав вид, что не заметила ее оговорки, с преувеличенным вниманием принялась разбирать на столе какие-то бумаги. Она давала собеседнице время либо закончить мысль, либо исправить свою оплошность, но, не дождавшись ни того, ни другого, снова подняла на девушку пристальный взгляд.
— Так как насчет гипноза? — буднично, как о чем-то уже решенном, переспросила она.
— Вы думаете, я… это болезнь?
— Я ничего не говорила вам о болезни. — Голос врача сделался серьезным, и девушка почти физически почувствовала, как изменилась аура в комнате, став более насыщенной и опасной. — Послушайте меня, Дарья Александровна. Я скажу вам очень банальную вещь, но самые банальные истины зачастую оказываются-единственно правильными. Люди очень разные. А наша жизнь — вещь коварная и непредсказуемая. Часто она наносит удар исподтишка, в самый неподходящий момент. Но большинство людей, устойчивых к этим ударам, давно и хорошо усвоили простой урок судьбы: вещи не всегда таковы, каковыми они кажутся в данный момент, и то, что сегодня печалит нас, завтра может неожиданно обернуться утешением… Однако есть среди нас и другие. Мы мало знаем о них, потому что те, кто не научился гибким договоренностям с жизнью, кто не может приспособиться к тому, что именуется социальными условиями, кризисными ситуациями или — литературно — ударами судьбы, чаще всего кончают жизнь самоубийством, попадают в психиатрические лечебницы или уходят в ирреальный, вымышленный мир… примерно так, как пытаетесь сделать вы. Эти люди не на виду у общества, о них говорят редко или вообще умалчивают, в их судьбе принимают участие лишь специалисты, но, поверьте мне, вы попали не в самую плохую компанию — в компанию тонко организованных натур, честных интеллектуалов, эмоционально и душевно богатых личностей…
— Превосходное описание шизофреника, — зло перебила собеседницу Даша. Ее лицо пылало. Но врач, сделав вид, что не заметила ее возбуждения, отпустила легкий ироничный полупоклон.
— Благодарю за комплимент, хотя он и не совсем правомерен — я имею в виду ссылку на шизофреников. — Голос Надежды Васильевны вновь посерьезнел, и она с мягкой настойчивостью продолжила: — Дорогая моя, доверьтесь мне. Вам необходима моя помощь. Вы же не хотите всю жизнь провести в Зазеркалье?
«Хочу, и еще как!» — едва не крикнула в ответ Даша, но вовремя остановилась. Мысль ее лихорадочно работала. Помешать ей эта женщина все равно не сумеет… Зеркало дома и ждет Дашу, и там на берегу ждет ее тот, кто… Впрочем, сейчас не об этом. И, может быть, если она согласится на гипноз, то вслух проговорит, откроет этой женщине то, что отказывалась раскрыть ее собственная память. Почему нет? Разве она чем-то рискует?
Чувствуя сама, какого нервного напряжения стоит ей весь этот разговор, и желая побыстрее прийти к какому-то результату, девушка вскинула на собеседницу глаза и глухо сказала:
— Я согласна.
* * *
— Вы позволите включить магнитофон? Сделанные во время гипноза записи иногда очень помогают в работе, — Надежда Васильевна спросила об этом, как о чем-то вполне естественном, и Даша, плохо понимая от возбуждения, о чем идет речь, несколько раз кивнула головой.
Кушетка была удобной и мягкой, прямо перед Дашиными глазами на противоположной стене оказался замечательно выполненный пейзаж (уж в этом-то она разбиралась!), глаза ее утонули в теплой зелени красок, и девушка мало-помалу начала успокаиваться. Она слышала голос врача, и он убаюкивал Дашу, но не усыплял — о нет! Та говорила ей о синем небе и белых облаках — легких, пушистых, словно вата; девушке было обещано, что она поплывет на самом пушистом облачке, и это случилось на самом деле, и Даша закачалась, понеслась среди широких небесных пространств, утопая в чудесной белизне…
Смутные слова прорывались сквозь ее сознание, звали вперед, обещая легкость и негу, и все сбывалось чудесным образом — каждое слово, каждая фраза. Девушка не знала, откуда брались эти слова — может быть, они вырастали сами собой, как цветы на лугу, а может быть, облака были словами и несли Дашу, укачивая, словно в колыбели. Самое забавное было, когда она поняла, что на мелких облачках, которые плыли внизу, можно оставить все, что печалило и давило Дашу в последнее время. Просто посадить на облачко Игоря, легонько подуть — беззлобно, немстительно, — и он уплывет, умчится, исчезнет навсегда и никогда не потревожит ее грустным воспоминанием. Ей стало весело, и она, как белые кораблики в огромный океан, начала запускать, оставлять позади себя облачка с важным Клоповым; толстым Павлом — он едва удержался на облаке, прогнувшемся под его тяжестью; надутой женой Сергея Петровича, прижимающей к груди огромное аметистовое ожерелье… Даша на мгновение заколебалась, вспомнив о Вадике, но в конце концов, сбросив с себя все сомнения, и ему лукаво помахала ладошкой, а он простирал к ней руки и смешно взывал: «Даша! Даша!»
Нет, это был уже не Вадик. Даше стало вдруг холодно; что-то тяжелое сдавило грудь. Неприятный голос врывался в ее сознание, предлагая оставить на облачке Зеркало… ее Зеркало! Оно мешает тебе, внушал кто-то, и девушка слушала с отвращением, не в силах, однако, противиться настойчивому бестактному советчику. А голос все давил: «Ты должна вернуться. Ты должна научиться жить здесь, а не там. Здесь, на земле, твое место…» Сердце дало сбой, заболело и чуть не остановилось. А Даша услышала свой собственный вскрик и вдруг обнаружила себя сидящей на кушетке в кабинете Надежды Васильевны.
Та смотрела на нее почему-то чуть виновато. «Это серьезнее, чем я думала», — уловила девушка обрывок фразы, но не поняла, не смогла угадать, о чем идет речь — ее все еще чуть покачивало на облаках. А врач как ни в чем не бывало попросила ее посидеть спокойно, чтобы окончательно прийти в себя.
— Что-нибудь получилось? — спросила Даша, уже вполне осознавая, где находится. Ей почему-то не очень приятно было смотреть на Надежду Васильевну — от этой женщины исходила какая-то непонятная угроза ей, Даше, смутная, но жестокая. Девушка не могла сформулировать свои ощущения четко, но от этого они были не менее яркими.
— Что-то всегда получается, — туманно ответила врач. — Мне кажется, нам стоит еще повстречаться…
— Ну нет! — звонко откликнулась ее непонятная пациентка. — Мне кажется, мы все уже сказали друг другу.
Надежда Васильевна, впервые забеспокоившись вполне зримо, начала было:
— Послушайте, мне нужно…
— Вам. Вот именно — вам. Это нужно вам, а не мне, — жестко перебила Даша. Ей самой стало неловко от своей резкости, но почему-то ею владело внутреннее ощущение своей правоты. Она поблагодарила врача несколькими расхожими и не очень искренними фразами и вышла в коридор. Узкая раздевалка, прихожая, лестница… Слава богу, наконец! Даша полной грудью вздохнула влажный, уже пахнущий первым морозцем воздух, пробежалась по ярко освещенной Таганской площади и у театра подняла руку, останавливая такси.
Не прошло и получаса, как она была уже дома. Первым делом, еще не раздевшись, она вытряхнула на невысокий столик в прихожей все содержимое сумочки. Ее обуяло какое-то лихорадочное веселье, и, насвистывая бравурную песенку, она принялась рыться в визитках, записках, клочках бумаги с какими-то старыми заметками… О, эти женские сумочки!.. Ну где же, где это? Ага! И с легким криком торжества Даша выхватила из груды мелких вещичек белый листок с наспех набросанным номером телефона. Оказывается, эта хитрая Надежда Васильевна притаилась между пудреницей и любимым кожаным блокнотом. Прочь ее! Вон отсюда!
Держа записку двумя пальцами, как маленькую змейку, Даша отправилась на кухню и торжественно опустила листок туда, где он неизбежно должен был найти безвременную кончину. Прощайте, Надежда Васильевна! Вы слишком поторопились записать Дашу в свои пациентки!..
Потом она долго стояла у ночного окна, слушая музыку и наслаждаясь последней за день сигаретой. Странное дело: ей было хорошо. На смену буйному веселью пришла освобождающая, легкая грусть. Ей ведь почти удалось вспомнить — там, в те минуты, плывя на белых мягких облаках… Что-то было, мелькнуло, растаяло. Почти вспомнила! Ах, если бы не вмешалась врач, закончив сеанс непозволительно рано, грубо и резко оборвав нить Дашиных воспоминаний! Если бы, если бы…
Но ведь ничего еще не потеряно — не правда ли?
* * *
Даша молча сидела в огромном уютном кресле в комнате, еще недавно бывшей бабушкиной спальней. Там все оставалось по-прежнему, как при ней: высокая кровать под белоснежным вышитым покрывалом, свежие цветы в старинной вазе на туалетном столике и фотографии в рамках, разбросанные по стенам… форточка была широко открыта; крупные снежинки залетали в спальню и оседали на пол в медленном, торжественном танце. Москва наконец вздохнула с облегчением, приняв первый снег, словно сменив серое потрепанное рубище дождя на долгожданное подвенечное платье, и теперь легкая кружевная круговерть за окном наполняла и бабушкину комнату, и Дашину душу светом и надеждой. Ей казалось, что вместе с бесконечным дождем кончилась и осень с ее разочарованиями и потерями и что так — чисто, бело и празднично — теперь будет всегда.
Гости чинно переговаривались за столом в гостиной, поминая бывшую хозяйку дома, как водится, добрыми словами; передавали друг другу огромные куски пирога — фирменной кулебяки Веры Николаевны, которую, уж конечно, без нее не смогли приготовить такой восхитительно воздушной; задавали наследникам вопросы со скрытым, потайным смыслом («А я помню, у Верочки была такая чудная камея, очень дорогая, старинная; но последние месяцы я что-то ее не видела — вы не знаете, может, подарила кому?… Между прочим, когда-то она обещала ее мне, на память, но, разумеется, кто же теперь вспомнит об этом ее обещании»)… Разговор переливался, как перламутровые бусинки на любимом бабушкином ожерелье, которое теперь гордо красовалось на могучей груди жены Сергея Петровича, и Даше почему-то больно было видеть это, как больно было слушать «намекающие» разговоры и суетные воспоминания о бабушкиной жизни. Она быстро вышла из-за стола, пробормотав что-то в свое оправдание (хотя, впрочем, никто особо и не интересовался присутствием или отсутствием дальней родственницы), и теперь коротала время в спальне, думая о своем и перебирая в памяти прошлое.
Внезапно ей захотелось глотнуть этого прошлого, как крепкого, доброго вина, ощутить его вкус и запах, неповторимую терпкость, подержать во рту, как это делают с коньяком знатоки янтарных напитков, и навсегда запомнить послевкусие. Она поднялась, перешла к резному угловому шкафчику, притаившемуся в уголке спальни (напротив, в другом углу, еще недавно стояло бабушкино трюмо), и достала с верхней полки тяжелый альбом в бархатном вишневом переплете. Он был так стар, что пергаментная бумага, бережно прослаивающая его странички, давно пожелтела, а многие фотографии покрылись мелкими трещинками. Зато лица на снимках большей частью были молоды, счастливы, веселы. Даже на фотографиях последних лет, где рядом с Верой Николаевной то и дело оказывалась Даша, бабушка почему-то не выглядела древней старухой.
Девушка лениво листала альбом, улыбаясь знакомым людям, жившим в нем собственной жизнью, и вдруг рука ее замерла над очередной страницей. Пальцы задрожали, с ястребиной хищностью впились в снимок, небрежно засунутый за паспарту другой фотографии, и Даша почувствовала, что почти не может дышать. Когда безжалостная рука, перехватившая сердце, чуть-чуть ослабила хватку, девушка смогла перевести дыхание, замеревшие зрачки восстановили способность четко видеть, а мозг снова смог контролировать и понимать происходящее, она поняла, что лицо, которое она видит на снимке, — то самое лицо, которое она видела в Зазеркалье и которое теперь всегда хотела бы видеть рядом с собой…
Молодой мужчина широко обнимал их обеими руками — ее, Дашу, и бабушку, — и все трое хохотали прямо в объектив. Даша была совсем подростком, и он выглядел много юнее, чем там, на далеком и загадочном морском берегу, и острое, жаркое воспоминание наконец коснулось Дашиного сознания и медленно распустилось там как цветок, поочередно раскрывая нежные лепестки…
— Ты здесь, Даша? Что ты здесь делаешь?…
Голос Сергея Петровича, неожиданно недовольный и привычно строгий, вырвал девушку из забытья, и она встрепенулась, уже почти все понимая и жаждая получить подтверждение своей догадке. Слегка дрожащим от волнения голосом, скрывая собственные чувства, она ответила:
— Мне хотелось побыть одной, дядя. Хотелось вспомнить… у меня ведь так много связано с этой комнатой! Теперь, вероятно, я редко буду бывать здесь.
Она сказала это почти машинально, неосознанно рассчитывая на вежливые протесты и уверения Сергея Петровича, что Даша, конечно же, член семьи и все останется по-прежнему, и она снова и снова сможет приходить сюда, если только квартиру оставят в их распоряжении… Но пока она мысленно конструировала его возможный ответ, стало вдруг ясно, что пауза затянулась, и Даша с грустью поняла, что вежливых возражений не будет — вообще не будет возражений…
Впрочем, сейчас ей было все равно. Она подошла к дяде и, подавая ему раскрытый альбом, осторожно спросила:
— Кто это здесь, рядом с нами? Лицо очень знакомое, но что-то никак не могу вспомнить…
Она нахмурила брови, пытаясь изобразить лихорадочное напряжение мысли, но тут же интуитивно почувствовала, что переигрывает, что голос и взгляд выдают ее, — и замерла от ужаса, испугавшись, что дядя заподозрит ее в чем-нибудь, сочтет ее любопытство почему-либо неестественным или неблаговидным и она так и не получит ответа на свой вопрос. Но Сергей Петрович, рассеянно взглянув на снимок, скороговоркой пробормотал:
— Да-да, конечно, ты должна его помнить… Ужасное несчастье, ужасное…
Даша похолодела, а дядя уже уходил, бросив ей через плечо: «Не засиживайся здесь одна. Будь с гостями», и она кинулась за ним следом, чуть не запнувшись за роскошный бабушкин ковер.
— Вы так и не ответили, — улыбнулась она Сергею Петровичу одними уголками губ, ухватив его за рукав и стараясь не выдать своих эмоций. — А меня просто любопытство раздирает. Так это…
Дядя изумленно глянул на Дашу, позволившую себе такую не совсем приличную выходку с догонялками, и сухо сказал:
— Это твой дальний родственник, из той ветви нашей семьи, которая еще во время революции уехала в Швейцарию. Родная бабушкина сестра и все ее чада и домочадцы… Вера Николаевна возила тебя к ним, когда тебе было лет пятнадцать — это, кажется, был последний раз, когда мама смогла выбраться за границу, позже уже не позволяло здоровье. Неужели ты сама не можешь вспомнить, Дарья? В твоем возрасте память должна быть более цепкой!
— А почему вы сказали «несчастье»? — не унималась Даша, отмахнувшись мысленно от нелестного дядиного замечания по поводу ее памяти.
— Потому что он практически мертвец, — нетерпеливо объяснил Сергей Петрович, снова направляясь к двери и явно торопясь вернуться к исполнению обязанностей хозяина дома. — Было какое-то уличное происшествие, я толком не знаю, да это, в сущности, и неважно. Важно то, что вот уже практически полгода он в коме, держится только на аппаратах искусственного дыхания, никого не узнает… одним словом, овощ — так это, кажется, сейчас называют? У семьи есть возможность держать его в лучшей клинике, и вот они день за днем продлевают эту агонию… Ужасно.
Дядя передернул плечами и уже как будто не Даше, а самому себе тихо сказал:
— Я бы, конечно, не стал… Тем более что врачи говорят: никаких шансов, никаких перспектив. Зачем спорить с богом?
И он вышел из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь и оставив племянницу в состоянии полушока. Воспоминания нахлынули на нее, захлестнули с головой, и длинная лента памяти с устрашающей скоростью развернула перед ней свои гигантские кольца…
* * *
Ах, какое лето стояло в тот год над Женевой! Теплое, сияющее, полное отблесков солнечного огня и мерцания озерной глади, пронзительно светящееся небесной синевой и всеми оттенками зелени городских парков… После бешеного ритма Москвы спокойствие женевской жизни, ее размеренные, неспешные дни и устоявшиеся привычки поразили Дашу, для которой это была первая в жизни дальняя поездка, первая возможность окунуться в западную культуру и иной образ мыслей. К счастью, ни по рождению, ни по воспитанию, при всей скромности ее московского быта, она не была ребенком коммунальных кухонь, не знала бессмысленных, бесконечных свар, свойственных многим семьям, зажатым в тиски скаредного быта, — и все же в свои пятнадцать она вряд ли еще могла в полной мере оценить то редкое радушие, подлинно аристократическую простоту приема, который оказали им с Верой Николаевной родственники, ту доброжелательность и искренность чувств, которые царили в этой семье. Тем не менее ощущение естественной прелести и невынужденной приветливости дома, где ей довелось прожить месяц вместе с бабушкой и где в богатстве убранства невозможно было найти ни одной ноты кричащего дурного вкуса, навсегда осталось в ее душе.