— Не ходи за ней, — приказал отец.
— Да, — отозвалась мать, открывая дверь и выходя на веранду.
— Иди сюда и сядь! — громко сказал отец.
Она вернулась, возбужденная и раскрасневшаяся.
— Почему ты оставил ее в машине? — спросила она у Брюса.
— Сейчас он тебе объяснит, — сказал отец.
— Ее укачало, — сказал Брюс.
— Скажи ей, чтобы вошла в дом и прилегла, — потребовала мать.
— Сначала я хочу с вами поговорить, — сказал Брюс. — Я не приведу ее, пока вы не поклянетесь на Библии, что не скажете о ней ничего дурного.
— Никто и не собирается говорить ничего дурного, — сказал отец.
— Не приведу ее, пока вы оба не примете решение поступать так, как должно, а не так, как вас побуждают чувства, — продолжал Брюс. — Если вы скажете о ней что-нибудь дурное, я уйду и больше вы никого из нас не увидите. Я все обдумал, и мне очень жаль, но мне не хочется, чтобы вы как-нибудь ее огорчали.
— Он прав, — сказал отец.
— Да, — согласилась мать. — Что ж, теперь мы ее увидим?
— Она старше меня, — сказал Брюс.
— На сколько? — спросила мать.
— Это не имеет значения, — сказал отец. — Если Брюс на ней женился, то лучше бы тебе об этом и подумать. А решать — это не твое дело.
— На десять лет, — сказал Брюс. — Ей тридцать четыре.
Мать заплакала.
— Десять лет — это много, — с серьезностью в голосе заметил отец.
— Теперь я вам все рассказал, — подвел черту Брюс.
Родители сидели с несчастным видом, преодолевая расстройство чувств.
— Мне хотелось бы знать, в каком вы сейчас финансовом положении, — снова заговорил Брюс. — Послушайте. Вот вы отправили Фрэнка в колледж, но мне пришлось пойти работать сразу после средней школы; собственно, я работал еще и тогда, когда ходил в школу. Как насчет свадебного подарка?
— За свадебным подарком дело не станет, — сказал отец.
— Я не имею в виду десятидолларовую банкноту, — сказал Брюс. — Нам нужны тысячи долларов, тысяч шесть или семь.
Отец кивнул, словно это представлялось ему совершенно естественным.
— Я хотел спросить вас о деньгах, прежде чем вводить ее сюда, — сказал Брюс. — Это для меня, так что к ней никакого отношения не имеет.
Далее он рассказал им кое-что о своем магазине. Оба внимательно слушали, но он сомневался, что они его понимают. Они потеряли дар речи. Слишком уж были ошеломлены.
— Я не могу долго обо всем распространяться, у меня нет времени, чтобы быть вежливым; нам надо решить это прямо сейчас. Хочу получить деньги, прежде чем приведу ее сюда.
Голос его все повышался и повышался, пока он не начал уже на них кричать; они же сидели, придавленные к своим местам, и не перебивали его. Он успешно их шантажировал, что было единственным способом, с помощью которого он мог надеяться добиться своего. Он говорил и говорил, а они слушали; он им все разъяснил, а потом обрушился на них с требованием:
— Вы отправили Фрэнка в колледж; теперь пора сделать что-то и для меня, и сейчас как раз такое время, когда я действительно в этом нуждаюсь. — Он обошел молчанием тот факт, что Фрэнк выигрывал одну стипендию за другой. — Так что вы скажете?
— Мы всегда были готовы поддержать тебя, когда ты решишь, чем именно хочешь заниматься, — с достоинством сказал отец.
— Хорошо, — сказал Брюс, донельзя довольный; он победил их. Одним только напором своего голоса он заставил их принять все, что сказал; проскользнул мимо их естественной бережливости и здравого смысла. — Ну и чем же вы можете мне помочь? Послушайте, я хочу привести ее в дом, она там замерзает, а я сказал ей, что вернусь за ней через пару минут.
Он вскочил и беспокойно заходил по комнате, передавая им свое нетерпение.
Родители пришли в крайнее возбуждение, желая поскорее все уладить. Отец сел за стол в столовой и, сражаясь с тяжеловесностью своих движений, стал искать свою чековую книжку, мать бросилась наверх за авторучкой. Вскоре у него в руках был отцовский чек на тысячу долларов, и родители наперебой говорили ему, как им жаль, что они не могут дать больше. Вскоре мать, снова всхлипывая, сказала, что хочет только увидеть Сьюзан, деньги ее не интересовали. Отец, оправдываясь, бормотал, что, может быть, позже, когда у него будет возможность взглянуть на облигации, которые хранятся в центре города, в банковском депозитном ящике, он сумеет добавить кое-что еще.
— Пойду приведу ее, — сказал Брюс, словно теперь у него наконец были развязаны руки.
Он прошествовал на веранду, родители сопровождали его вплоть до ступенек, где и стояли с боязливым видом, когда он открывал дверцу машины.
— Мне уже лучше, — сказала Сьюзан. — Это твои родители? — Она видела их на веранде. — Как бы мне хотелось не входить к ним в дом… однако, думаю, без этого не обойтись.
Старательно придерживая юбку, чтобы не задралась, она соскользнула с сиденья; он держал дверцу, и она встала рядом с ним, держа в руках сумочку и перчатки и приводя себя в порядок.
— Мы ненадолго, — шепнул он ей, когда они вдвоем стали подниматься по ступенькам, ведущим на веранду.
— Она кренится, — заметила она.
— Так всегда и было. Не упадет, не бойся.
Он взял ее под руку. Лампа на веранде была включена, и в ее неровном свете по лицу Сьюзан пробегали крапчатые тени. Его родители, стоявшие на веранде, уставились вниз в состоянии, близком к истерии; ему никогда не приходилось видеть, что на кого-либо оказывал столь глубокое воздействие вид кого-то другого. Едва Сьюзан взошла на веранду — она двигалась так медленно и размеренно, как только могла, — его мать схватила ее и увлекла в дом. На протяжении какого-то времени он их больше не видел, хотя голоса их по-прежнему слышались, доносясь из разных частей дома.
Отец, вместе с ним входя внутрь, заверил его:
— Никому бы и в голову не пришло, что она старше тебя.
Это было неправдой, но Брюс чувствовал, что это сказано из самых лучших побуждений.
— Ее зовут Сьюзан, — сообщил он. А потом, впервые за все время, ему пришло в голову, что кто-то из его родителей или же оба могли видеть ее в прошлом, когда она была его учительницей; педсовет проводил собрания с родителями, — жаль, что я не учел это раньше, думал он, потому что теперь слишком поздно. — Мы не сможем задержаться надолго.
— Как тебе случилось с ней познакомиться? — спросил отец.
Он предоставил скудный отчет.
— Значит, она из Бойсе, — сказал отец, очень довольный. — Не из Рино.
Если они обнаружат, что она была моей учительницей в пятом классе, подумал он, то, пожалуй, потребуют свою тысячу обратно. Эта мысль заставила его рассмеяться.
На кухне его мать показывала Сьюзан набор отвратительных тарелок, присланный ей какой-то подругой из Европы, и Сьюзан громко восхищалась их красотой. Ему стало немного спокойнее.
По пути домой он остановился в центре Бойсе возле аптеки, сказав Сьюзан, что хочет купить сигареты. На самом деле он купил коробку конвертов и несколько трехцентовых марок. Он вложил чек в один из конвертов, адресовал его себе и Сьюзан, наклеил марку и попросил служащего отправить его по почте.
— Как твои родители меня восприняли? — Сьюзан уже несколько раз спрашивала об этом во время поездки.
— Увидим, — ответил он наконец. О чеке он ничего ей не рассказывал.
— Что значит «увидим»?
— Если ты им понравилась, — сказал он, — они выразят это каким-нибудь конкретным способом. С такими людьми, старомодными сельскими жителями, ничего нельзя предвидеть. Они сообщат тебе о своей реакции, и ты все поймешь.
— Я в недоумении, — сказала она. — Потому что ничего не могла понять. Твоя мать была очень мила и расстроена, отец был вежлив, но я не могла сообразить, что под этим кроется.
На следующий день конверт с чеком его отца был доставлен в магазин. Он вскрыл его и показал чек Сьюзан.
— Видишь? — сказал он. — Они одобряют мой выбор.
Потрясенная, она сказала:
— Брюс, это же спасает нам жизнь! Посмотри, что ты сможешь раздобыть на эти деньги по дилерским ценам.
То, что случилось, произвело настоящую революцию в ее моральном состоянии: остаток дня она строила планы, вынашивала замыслы, обдумывала бесчисленное множество будущих решений.
— Какие же они великолепные люди! — сказала она. — Нам надо написать им или даже поехать туда снова и поблагодарить их лично. Мне так не по себе… и все же я думаю, что принять этот дар будет правильно.
— Разумеется! Так оно и есть.
— Почему бы мне не позвонить им и не поблагодарить?
— Лучше предоставь это мне, — поспешил сказать Брюс.
С тысячей долларов наличными он мог гарантировать банковский заем. Тот поступил в конце месяца, и теперь у него на руках было двадцать пять сотен долларов на закупку товаров для продажи. Но он по-прежнему не знал, что купить. Деньги он положил на счет, который давал ему четыре процента прибыли, а это было ненамного меньше, чем процентная ставка на пятнадцать сотен долларов банковского займа.
Но мне надо поскорее найти какой-нибудь склад, полный каких-то товаров, осознавал он. Иначе то, что я одалживал и вымаливал эти деньги, окажется ошибкой. Пока что у нас нет никаких доходов, и нам придется отщипывать от суммы на этом счете, чтобы вносить ежемесячные платежи.
Может, мне удастся так раскрутить эти деньги, чтобы обеспечить ежемесячные выплаты по займу. Это стало бы новым способом ведения бизнеса.
Между тем к этому времени он обследовал все в районе Бойсе и ничего не нашел.
— Думаю, мне придется пуститься в путь, — сказал он Сьюзан.
— Куда? — спросила она. — Ты имеешь в виду долгую поездку?
— Может, в Лос-Анджелес. Или в Солт-Лейк-Сити. Или в Портленд. Куда-нибудь, где бы я смог найти что-то на складе. Я не могу допустить, чтобы деньги не были в обороте.
Он начал звонить по межгороду, пытаясь разузнать что-нибудь заранее.
Двумя днями позже его «Меркурий» был полностью смазан и проверен, шины заменены, и он, с чемоданом в багажнике, пустился в путь по шоссе 26, следуя наг запад, в Орегон и Калифорнию.
9
На первом этапе пути Брюс миновал весь Орегон и въехал в самую северную часть Калифорнии. Повернув на юг, проехал через Кламат-Фолс, через пограничный пост, а затем последовала трудная дорога мимо горы Шасты и по извивающимся подъемам-уклонам возле Дансмьюра в самой глубине страны лесорубов, где из поля зрения никогда не исчезают озера и быстро движущаяся вода.
Рано утром он покинул гористую страну лесорубов и оказался в беспощадно жаркой плоской долине фермеров. Измотанный донельзя, он остановился у первого же мотеля.
Мотель этот на поверку являл собой не более чем несколько похожих на лачуги домиков, выстроенных в два рада фасадами друг к другу, с разбросанным вокруг гравием и гигантскими вековыми деревьями, стоявшими у двери в контору. На паре шезлонгов, на которых отбрасывал тень пляжный зонт, спали пожилые супруги. С дороги съехали и припарковались несколько машин. Он видел и слышал, как в тени от навеса над верандой одного из домиков возится в пыли кучка детей.
Однако он уже заглушил двигатель. Поторговавшись с владельцем мотеля, он заключил свою обычную сделку: пользование домиком на протяжении восьми часов за полтора доллара. Его договор об аренде не давал ему права принимать ванну или забираться в постель, но он мог умыться, воспользоваться полотенцем для рук, но не банным, лежать на кровати, не снимая с нее покрывала и не прикасаясь к простыням, а еще, естественно, он мог воспользоваться горшком. В восемь утра он запер машину, вошел в плохо вентилируемый домик и прилег вздремнуть.
В четыре часа пополудни хозяин разбудил его. Машины начали прибывать во множестве, и домик оказался востребованным. Взяв свои наручные часы, которые снимал перед сном, и туфли, он, не вполне еще проснувшись, проковылял наружу, под все еще ослепительное солнце.
Как только он вышел, в домик поспешила жена хозяина со свежим полотенцем для рук и мылом.
— Где здесь поблизости можно перекусить? — спросил он у хозяина, лысеющего коротышки с сердитым видом.
— Примерно в десяти милях дальше по шоссе будут кофейня и заправка, — бросил тот, спеша навстречу полному людей «Плимуту», который, хрустя гравием, подъезжал к конторе мотеля.
Брюс забрался в машину, завел двигатель и снова выехал на дорогу.
Обнаружив кофейню, он сначала подъехал к насосам заправки, велел служителю наполнить весь бак и, оставив там машину, трусцой перебежал через шоссе, чтобы перекусить. Поглощая котлету с подливкой, консервированный горошек, кофе и ягодный пирог, он наблюдал, как служитель проверяет в его машине воду, шины и аккумулятор.
Закурив сигарету, он сидел над опустевшей тарелкой, остро ощущая свое одиночество.
Быть за рулем ночь напролет не доставило ему никакого удовольствия. Слепящий свет мчащихся навстречу фар досаждал больше обычного. Бодрствовать час за часом, чтобы замечать каждый из рефлекторных столбов, обозначающих повороты, было тяжело. Он всю ночь держал включенным радио, слыша в основном шум статики и неразборчивые обрывки популярных мелодий, транслировавшиеся станциями, расположенными слишком далеко, чтобы их можно было постоянно слушать. Мелодии приплывали и уплывали. И чуть различимые голоса дикторов, говорящих из других штатов, продающих продукты, которых он никогда не увидит.
И, разумеется, он переехал через множество пересекающих дорогу силуэтов, одни из которых были кроликами, а другие, вероятно, змеями и ящерицами. А перед самым восходом прямо перед ним вспорхнули две птицы бриллиантового окраса — и тут же исчезли. Позже, на заправке, он нашел обеих мертвыми и раздавленными у основания радиатора. Он не смог избежать ни одного из этих наездов, и это его угнетало. Невозможно ехать по шоссе, не убивая одно маленькое существо за другим. А уж количество ранее убитых зверьков, распластанных на мостовой впереди, не поддавалось никакому счету.
Ночью, мчась по шоссе, он пронизывал города, в которых были закрыты все двери и не горело ни единого огонька. Такие города внушали ему тревогу. Ни людей, ни движения. Ни даже машин, припаркованных в темно-серых дворах. Заправочные станции тоже были пустынны и безлюдны: ужасное зрелище для водителя. Но рано или поздно в поле зрения оказывалась освещенная заправка, часто с одним или двумя стоящими поблизости гигантскими дизельными грузовиками с работающими двигателями, водители которых сидели в кафе, уплетая сандвичи с ростбифом. Пространство, озаряемое желтым светом, работающий музыкальный автомат, туалет с приоткрытой дверью, сверкающие белые кафельные плитки и унитаз, бумажные полотенца, зеркало. Входя туда, он умывал лицо и глядел в открытую дверь, на лес, пригодный для заготовки древесины. На абсолютную черноту снаружи. Как же все это одиноко. Как безмолвно.
Как только привыкаешь проводить ночи не в одиночестве, это уже не для тебя, подумал он. Как только узнаешь, каково, пробуждаясь, видеть рядом с собой другое лицо, женское. Или чувствовать, как эта женщина прижимается к тебе на рассвете, когда в комнате становится прохладно. Это больше, чем секс. Секс завершается спустя несколько минут. А это исполнено покоя и длится все то время, пока она лежит рядом с тобой. Это кладет конец ужасу и начинает нечто такое, что лучше всего остального в жизни.
Это все меняет, подумал он. Распространяется на все явления и события, покрывает их.
Он никогда не ожидал ничего подобного и ничего о таком не знал. Его опыт, заключавшийся в том, чтобы время от времени проводить ночь с какой-нибудь девушкой, не имел к этому никакого отношения. Предчувствия того, как оно будет со Сьюзан, утратили актуальность. Это захватило его гораздо больше, чем он ожидал. Оказывается, истекшие девять или десять дней могли полностью изменить его взгляды и предпочтения, оказав воздействие даже на его чувство дороги, чувство пребывания за рулем…
Поев, Брюс снова уселся в машину и поехал дальше по Калифорнии, в направлении Залива. Приехав туда поздно ночью, пересек мост через Залив, оказался в Сан-Франциско, нашел уличный туннель, который увел его с шоссе, и, наконец, добрался до Маркет-стрит. Там он припарковался и вышел из машины, чувствуя себя усталым до дрожи, но возбужденным.
Что-то на Маркет-стрит изменилось. Он пошел по хорошо освещенному тротуару, мимо высоченных кинотеатров первого разряда, а потом осознал, в чем дело. Исчезли старые лязгающие трамваи. Вместо них вдоль края тротуара бесшумно проносились автобусы.
Сунув руки в карманы, он шагал в сторону порта. Дойдя до пересечения с Первой улицей, начал замечать маленькие магазины, где продавались излишки армейской утвари и обмундирования, поэтому перешел на другую строну и направился обратно. Дойдя до пересечения с Пятой, свернул на нее, а затем прошел сначала по одной тупиковой улочке, а затем по другой, разглядывая все разнообразные маленькие магазинчики, процветающие и не очень. Спустя примерно час он оказался стоящим перед витриной с магнитофонами, камерами и пишущими машинками, среди которых была маленькая алюминиевая портативная машинка, какой он никогда прежде не видел. Бренд назывался «Митриас». Вскоре он заметил сетевой шнур, свешивавшийся сзади. Значит, машинка электрическая. А еще он разглядел ремень, соединявший каретку с двигателем. Стало быть, у нее автоматический возврат каретки. На ней не было никаких указаний на то, что она импортная, но он опознал ее как японскую портативную машинку, о которой ему рассказывал Мильт.
Этикетку можно было частично прочесть. Он прочел ее, но там давалась стандартная информация, наложенная на вполне приемлемом, грамотном английском языке. Но он знал, что это японская машинка. Его талант и чутье говорили ему об этом.
Магазин, конечно, был закрыт. Но ему и не надо было знать чего-то большего, чем то, что он уже знал; эта машинка распространялась в области Залива. Какой-то оптовик поставлял ее этому розничному торговцу. Естественно, будучи портами, Сан-Франциско и Лос-Анджелес являлись наиболее вероятными местами, где можно найти эти машинки, поскольку те прибывали именно на кораблях. Порты имелись также в Сиэтле и Сан-Диего. Но именно здесь больше развита розничная торговля.