Магазин воспоминаний о море (сборник) - Мастер Чэнь 2 стр.

Лучшая из особенностей комнат в «Крауне» — деревянные жалюзи между комнатой и ванной, открой их — и ты прямо от кровати можешь шагнуть через невысокий барьер в горячую воду.

В которой уже лежала Маргарет, с мокрыми и закинутыми назад короткими волосами, с ангельской улыбкой.

— Очень большая, — сообщила она, приподнимая грудь из-под воды и предъявляя мне. — И все ваше. Не наступите на ногу… Да, вот так. И мы никуда не спешим. Никуда-никуда… Можно пройтись мне мылом по всем местам, которые вам нравятся, вот так… Можно сделать еще много интересного…

Долгая пауза, плеск воды, счастливое урчание.

Я мог бы заметить, что, кроме абсолютно железных мускулов ног и очень твердого живота — человек, привыкший подолгу ходить пешком, — у нее было тело, о котором явно заботились, с мягкой кожей, без единого лишнего волоска. То есть я это, конечно, заметил, но в такой момент разум находится в неработающем состоянии и выводы делать не может.

— А теперь, — прошептала Маргарет, набрасывая на нас обоих полотенце, — теперь, когда мы в ванной наглядно убедились, что я вам очень даже нравлюсь… я лягу вот сюда, на вашу постель, лицом вниз, и вы будете меня смазывать вашим отельным лосьоном. Который у вас тут просто пропадает. Вот лосьон, а вот эта волшебная упаковка, на тумбочке, берите ее в любой момент когда потребуется… И вот здесь можно помазать… И не стесняйтесь вот этой волшебной складочки, там тоже очень даже приятно все смазать… И еще… Да, — сделайте это, прямо сейчас, если хотите — очень быстро, сделайте это! Во-от. Да.

Долгая пауза. За толстыми стеклами окна, внизу, еле слышно пронесся каплевидный вагончик монорельса, куда-то к перекрестку Султана Исмаила и Ампанга.

— Время решать некоторые загадки, — пробормотал, наконец, я, переворачиваясь на живот. — Раз уж я жив и не ограблен. Так что это за причина… почему вы пошли сюда… которую вы собирались назвать мне потом? Ведь вы и вправду могли уйти с этими несчастными ста рингитами.

— Но это же так просто! — удивилась великолепная Маргарет, поворачиваясь, в отличие от меня, на спину (ее мокрые волосы оставили на подушке заметное пятно). — Я вроде бы и не скрывала своих чувств. Во-первых, чистый и приятный мужчина — это вообще хорошо. Но во-вторых… Вы, конечно, знаете, что люди в Азии моются не раз в день, а даже чаще. И в любой из тех дыр, где я привыкла проводить ночь, хоть где-то во дворе да есть, допустим, шланг с холодной водой. Но ванна в пятизвездном отеле… О-о-о… Хорошо, что вы не какой-нибудь из моих соотечественников — тот еще, чего доброго, вычел бы из моего гонорара плату за пользование ванной. Да-да, такие люди есть.

— Отлично, — сказал я, постаравшись не засмеяться. — А теперь вторая загадка. Откуда у датчанки такой английский? Я сам читаю на нем лекции и слышал всякое, но у вас…

Маргарет издала долгий и счастливый вздох, начавшийся с чего-то похожего на тихое мяуканье. И покаталась туда-сюда на хрустящих простынях.

— Ну, я же не расспрашиваю вас обо всей вашей жизни, — сказала она наконец, поднимая к потолку длинный подбородок и снова становясь похожей на недожженную в шестнадцатом веке немецкую ведьму. — А потом, если я скажу вам, что моя бабушка неким образом связана с Елизаветой Второй — она же Елизавета Виндзор — вы же не поверите, правда? И зачем тогда говорить?

— У вас отличный вкус, — сказал мне полковник Зайни (имя на форменной табличке было только одно, большими буквами).

Воскресный завтрак в «Крауне», как и в любом действительно хорошем отеле, — серьезное событие, на него съезжаются даже, наскоро выпив дома чашку кофе, здешние постоянные жители, европейцы и азиаты. В «Крауне» азиатский прилавок — справа от входа, там найдешь что угодно, от гонконгских димсумов в плетеных решетах на пару до все того же индийского хлеба с далом. В последние годы появился арабский прилавок. Ну а европейские радости все так же стоят в центре зала — от сковородок для яиц (и повара при них) до настоящей овсянки.

Лучше всего, нагрузив тарелку, завтракать на свежем и чистом воздухе у бассейна, в надежде, что вот сейчас в него прыгнет нечто юное, североевропейское и блондинистое… почему бы и не датчанка. И начнет рассекать дрожащую лазоревую воду движениями лягушки, давая посмотреть на чуть размытые, но очевидно великолепные части тела.

Бассейн помещается как бы на приступочке отеля, на уровне четвертого этажа над Куала-Лумпуром, это невысоко, сюда доносится утробный и несмолкаемый гул центра большого города, вы даже почувствуете сотрясение земли. Тяжелые грузовики и краны на стройке очередного из бесчисленных небоскребов, почти неслышное урчание десятков громадных коробок с вентиляторами — источников сладостной прохлады внутри больших зданий…

Но бассейн, если не вслушиваться в этот гул, — это настоящий висячий сад Семирамиды, он окружен газонами (с живыми маленькими мошками у самой травы), пальмами четырех пород. И у металлической лестницы наверх, в гимнастический зал отеля — одно дерево как целый лес, вообще, даже не дерево, а букет толстых вертикальных лиан, меж которых растет, намертво сплетясь с ними, что-то другое, напоминающее папоротники.

Бассейн, конечно, не море, но ведь это так похоже — сгоревшие до красноты европейцы на лежаках, японцы, щелкающие своими камерами… есть люди, которые хотят остановить мгновение с помощью изображения, другие идут к той же цели иным путем, стараются подобрать слова, и слова вообще-то лучше, потому что они открывают смысл. С помощью слов можно увидеть достающие почти до земли серые крыши пляжных отельных бунгало из древесных щепок-чешуек, растопыренные гребешки пальм над ними, щедрое пространство зеленой подушки газона. Слова передадут то, что не может камера: застенчивую, неслышную походку двух официантов, которые принесли тебе к морю холодный чай с лимоном, льдинки позванивают в стакане, официанты (двое!) дают тебе расписаться на отельном счете, потом кланяются и поют заунывными голосами: спасибо, мээм, сэ-эр.

— Да, полковник, и о чем вы? — оторвался я от созерцания бассейна.

Зайни — отличный экземпляр малайца, искренне доброжелательный и милый. Но еще он отвечал за безопасность нашей конференции, и ряд орденских ленточек под именной табличкой говорит о том, что Зайни кое-что смыслит в своей работе.

— О вашем хорошем вкусе, сэр. Вон она, почти там, куда вы смотрите. Мы называем ее — графиня.

Ах, вот что. Графиня? Что ж, ничего удивительного.

А ведь и вправду она. Никакого пенджаби, только очень откровенный купальник на этом хорошо знакомом мне мускулистом теле с великолепной грудью. Матерчатый рюкзак на пластмассовом столике рядом — тот самый. Захватанный английский покетбук в руке. И черные очки.

Княгиня — светлость. Графиня — сиятельство, мелькнуло у меня в голове. А если на английском…

— Она почти всегда приходит сюда по воскресеньям, позавтракать и искупаться, — продолжал полковник, чуть посмеиваясь. — Отдыхает. Очень, очень много берет, когда работает. Клиентов выбирает всегда сама. И с чего вроде бы — ведь совсем не молода.

Что? Я замер на месте, а Зайни заливисто засмеялся, похлопывая меня по руке.

Малайцы умеют смеяться потрясающе. Хотя самый незабываемый смех у их ближайших родственников — жителей Брунея: по поводу и без повода, счастливый до самозабвения.

— Ну, мы за ней очень, очень внимательно следим, конечно, — сказал, отсмеявшись, полковник. — На всякий случай. Слишком с серьезными людьми общается — вот с вами например. Но — пока никаких претензий. Она уж точно совершеннолетняя. Ее клиенты тоже. Никогда ничего не украла. Так что с нашей стороны — все почти чисто. А как она говорит по-английски — у нас англичане так не могут. И ведь никакая не англичанка, а ваша соотечественница.

Зайни снова залился смехом, а я просидел за своим столиком еще минуты три без движения.

Но потом все-таки встал и двинулся к ней.

— Я не прошу сегодня денег на еду, — приветствовала она меня на том же потрясающем, отчетливом, идеальном английском. — Конференция закончена?

— Полковник говорит, что здесь вас называют графиней, леди, — сказал я ей на русском. — А как вас зовут на самом деле, ваше сиятельство?

— Ой, ну Маргаритой же, — отозвалась она на том же языке после крошечной паузы — и передо мной вдруг оказался абсолютно другой человек.

Я стоял и скорбно молчал.

— Раскрыл меня, значит, поросенок малайский. А вот графиня — ну, приехали. Даже не знала. Ну уж сядьте, что ли…

Она помолчала и добавила, загадочно глядя на меня непроницаемыми черными очками:

— Никогда не подхожу к нашим. Правило такое. К вам подошла. И не ошиблась. Потому что прочие наши вот сейчас, с ходу, назвали бы меня на «ты». И «леди» не сказали бы никогда. Национальная особенность.

— И кто вы, откуда, с таким английским? — тупо спросил я.

— Вот так взять и все сказать?

Пауза.

— А почему и нет. Преподаватель. Университета. Была, еще три года назад. А сейчас — здесь. Здесь — это вообще. Месяц назад была еще в Бирме. До того — в Индии. И вот так, кругами… А тут мне нравится. Ничего городок, этот ваш Куала-Лумпур.

— Преподаватель чего — английского?

— Хинди, вообще-то.

История Маргариты была, как и сотни таких историй, обычной и поразительной одновременно. Университет, конечно, был отнюдь не московский, а далеко за Байкалом. Она его закончила и там же осталась — отличная карьера, по тамошним понятиям. И пришел момент, когда ректору очень надо было, по очевидным причинам, повысить какую-то преподавательницу лет этак двадцати двух. А для этого потребовалась целая реорганизация, в результате которой возник вопрос: а зачем нам вообще тут хинди?

Список выпускников, которым этот самый хинди оказался более чем кстати, в таких ситуациях никого не трогает, закон замены опытных и компетентных на бездарных и просто никаких работает неумолимо от Калининграда до Владивостока. Маргарита, правда, получила предложение: сохранить место, то ли хинди, то ли английский, встречаясь иногда — не с ректором, а с проректором, чтобы никому не было обидно.

— Ну, тут я представила себе его квартиру с видом на сопки, — сказала Маргарита, глядя на бассейн. — Поняла, что это не тот вид, который мне хочется наблюдать постоянно. И подумала: а не пора ли повысить квалификацию? В Индии ведь до того была всего однажды. И поехала, думала — на недельку-месяц.

Поехала она не в Индию. Путь Маргариты начался с Катманду.

А это особое место. Святые ступы под острыми шпилями, молельные колеса — но и толпа вот таких, в выцветших сари и пенджаби, европейцев. Бешеный Тамель, улица-рынок. Отели, или притоны, где, кажется, скоро будут ставить под стекло мумии великих хиппи, застревавших там надолго. О, Катманду она знала хорошо: «Фрик-стрит? Да кто же там сегодня живет, это ж музей какой-то. Может быть, еще и поселиться в Никсон-гестхаус, для полной картины?»

А еще Катманду — это бурые жирные клубы дизельных выхлопов. И толпы профессиональных освободителей Тибета (в Тибете не бывавших никогда), торгующих наркотиками по-крупному, и вьющиеся рядом с ними их европейские и американские ученики в разной степени укуренности.

И великие снежные горы над головой.

Там Маргарет поняла, что если не торговать наркотиками, то прожить в Азии можно очень долго. Но надо все время двигаться. Потому что в тот же Таиланд можно въехать без визы, но не навечно, а на месяц. А дальше надо так же без визы перебраться в соседнюю Малайзию. Побродить по ее дорогам до конца отведенного срока — и вернуться в Таиланд. Визы иногда можно продлить. И так далее.

Ну а разбираться в людях, которые могут стать источником существования, — этому каждый учится посвоему.

— А откуда я родом… — мрачно сказала Маргарита. — Отгадайте загадку… Нет, не про датскую булочку… Какое самое холодное место на Земле?

— Неужели Якутск…

— Не-ет, Якутск — это все-таки город. А есть еще российский полюс холода. Название такое, что только у доктора и скажешь. За Байкалом. Это вам никак не Дания. И даже не Якутск. Железнодорожная станция. Огромные сосны. Бараки из толстых таких бревен. И всё. Ну?

— А, есть такое место — Сковородино. И еще Могоча.

— Ага, вот она самая. Это моя родина.

— Но английский!

— Да я же вам тогда все сказала.

— Про вашу бабушку и королеву Елизавету?

— Х-ха. Ну, Сибирь — это не как в России, у нас всегда было много всяких интересных людей, из ссыльных. Одна такая, Инга Федоровна, подарила мне кассетный магнитофон… я тогда совсем мелкая была, классе в пятом… она была нашей англичанкой, да, именно в Могоче, муж сидел рядом в зоне за политику. Подарила целый, почти новый кассетник и кассету при нем. Собрание тронных речей Елизаветы. И я их слушала, слушала, иногда, говорят, даже под них засыпала. Вот и всё. Так начинался мой английский.

Маргарита подняла руку, подзывая официанта.

— А, ну я же забыла главное сказать. Почему мне эта кассета так нравилась: у меня в Могоче раньше бабушка была, очень добрая. Потом умерла, и даже снимков хороших не осталось. А на кассете было фото этой самой Елизаветы. Ну один к одному как моя бабушка. И голос чем-то похожий. Вот так как-то.

Вася Странник

— Ты не понял, — сказал Евгений. — Это не кличка. Это фамилия у него такая — Странник.

Из его маленького кожаного бумажника явился на свет квадратик телесного цвета. На нем значилось: «Василий Михайлович Странник», — к чему прилагались электронная почта, местный мобильный телефон… и всё.

— Не уверен, что то же самое можно вычитать у него в паспорте, — заметил Евгений. — Но кто здесь спрашивает у человека паспорт, кроме таиландского иммиграционного ведомства? Ну, еще есть авиалинии и отели, но Вася путешествует чрезвычайно редко. Я бы вообще сказал, что он по большей части находится в неподвижности. И его новая фамилия, этот самый Странник, означает странствия иного рода.

Мы оба посмотрели на дальний угол стола, на возвышавшуюся там мощную фигуру человека с круглой головой, на которой угадывалась серебристая щетина. Еще можно было рассмотреть непроницаемые очки, толстый нос и очень крепкий подбородок. Ниже было тело немалого веса под свободной белой рубашкой без воротника. Вася Странник задумчиво жевал сочный листок салата — что делало его похожим на черепаху, кивал кому-то терпеливо, но явно не слушал и смотрел в пространство.

Пространство на окраине Паттаи состояло из старых манговых деревьев (очень мало плодов, зато множество длинных темно-зеленых листьев высоко над головой), толстых провисающих черных проводов и трансформаторных изоляторов, а пониже — мотоколясок и их черноголовых водителей, съезжавшихся к торговцам едой у кромки тротуара.

Впрочем, это — на улице, а здесь, на деревянной террасе «Капитана Флинта», был просто длинный стол; хозяин, вдохновенный Рувим, бегал туда-сюда, иногда обнимая гостей за плечи и говоря им пару слов, Арсений дисциплинировал детей, Гузель их защищала, тут же было еще множество народа, как-то связанного между собой (хотя с кем были связаны какие-то Саша и Маша из Хабаровска — непонятно). А мы с Евгением беседовали с «людьми с Нассим-роуд»: там помещается наше посольство в Сингапуре, оттуда до Паттаи теоретически можно доехать в автомобиле за пару дней, что многие и делали, причем очень часто с главной целью — попасть на вечер у «Капитана Флинта». Потому что на этих вечерах возможно все. Услышать, как Рувим на пару с тощим Бруно разделывают «Фантома оперы», самим помучить клавиши — задать Рувиму тему, спеть безобразным хором и вынудить Бруно заглушить вас саксофоном… здесь — музыка для друзей.

Вася Странник, оказывается, уже какое-то время смотрел на меня в упор — два прямоугольника очков. Потом зачем-то помахал мне рукой и начал беседовать с кем-то еще, на его конце стола. Дети Арсения и Гузели наперегонки таскали с его тарелки овощи. Не какой-нибудь тайский салат из незрелой папайи с огурцами, киндзой, кунжутом и так далее, а просто нарезанные свежие овощи.

— Мясо он иногда тоже ест, — заметил Евгений. — Если космос ему разрешает. Что интересно, вся семья его в этом деле беспрекословно слушается, ну, может, кто-то стыдливо схватит что-то мясное на улице, подальше от его глаз.

— Так, — приступил я к неизбежному. — Он вообще кто?

И вот здесь были сложности. Попробуйте, представьте смысл слова «кто»: это о профессии, по крайней мере бывшей? Нынешнем роде занятий? Религии? Тот же Арсений, худой как борзая, был одновременно лучшим в Паттае туроператором по части сложных экзотических поездок — на таиландский север, в Чианг Рай, к храмам и островам соседней Камбоджи и так далее, отцом веселого татарского семейства, бывшим менеджером какой-то рок-группы в России девяностых и еще…

А Вася, кроме того, что он — как и было написано на карточке — Странник, оказался прежде всего наставником малолетних.

Все началось с одного стихотворения. Евгений, зажмурившись от удовольствия, процитировал его шепотом, чтобы голос не долетел до противоположного конца стола:

— Так, — сказал я. — Вот это слово — странной. Что-то мне подсказывает, что там было нечто другое.

— Было, — подтвердил Евгений. — И дети Арсения, мерзавцы, догадались. Тогда Вася начал терпеливо, вежливо беседовать с ними. Насчет того, почему Родина все-таки именно странная, а не то, что они сказали, и что надо ее жалеть и не обижать. И насчет того, плавают ли крабы, а если плавают, то куда. Предложил им поменять строчку-другую. И так далее. И вдруг до Арсения с Гузелью в какой-то момент дошло, что их дети, вдобавок к тому, что говорят по-тайски лучше тайцев, ведут с Васей дискуссии о поэзии. О русской поэзии. И сами пишут стихи. Или как бы стихи.