Под конец сбивчиво объяснил, почему до сих пор не решился расчехлить камеру: вдруг городок рассердится и исчезнет? Надо же, близкому другу не признался бы, какой чепухой голова забита, а ей — пожалуйста. С другой стороны, кто там у меня сейчас в близких друзьях числится? Молчим? Думаем? Нет ответа? То-то и оно.
— Город не рассердится. И тем более, никуда не исчезнет, — выслушав меня, серьезно сказала рыжая. — Вы же его полюбили. А здесь высоко ценят любовь и приветствуют все инициированные ею действия.
— Где «здесь»? Во Франции?
— Насчет всей Франции не знаю. Здесь, в Антрево. А вот и подтверждение. Смотрите.
Я поглядел в указанном направлении и сперва смущенно отвернулся — далеко впереди, слева от дороги, на скале лежали, обнявшись, совершенно голые люди, такие загорелые, что их тела практически сливались с темным камнем. Миг спустя я поглядел на них снова: голые — это ладно бы, но что-то еще с ними не так. Ну да, точно! Как эти двое умудрились устроиться на почти вертикальной поверхности? И только когда мы подошли ближе, я наконец понял, что это не живые люди, а скульптура.
— Я, когда спускалась, сперва тоже подумала, они настоящие, — подмигнула рыжая. — И тоже деликатно смотрела в другую сторону. Отличная работа, да? Кстати, тут гулял один старичок, местный житель, мы немножко поболтали, и он сказал мне, что автор скульптуры неизвестен. Вообще никто не знает, откуда взялась эта парочка, даже смотритель музея. В один прекрасный день они появились, и все.
— Наверное, приехали из какого-нибудь Берлина или Копенгагена, — улыбнулся я. — И было им так хорошо, что ребята неосмотрительно пожелали остаться тут навеки. Иногда заветные желания исполняются сразу, а не через пятьдесят лет. Причем самые дурацкие из них.
— Не только самые дурацкие, — убежденно возразила рыжая. — Всякие. Как повезет.
— Пожалуй, все-таки рискну, — нерешительно сказал я и полез за камерой. — Не могу пройти мимо такого. Меня терзает предчувствие, что когда я буду возвращаться, выяснится, что эти двое уже встали, надели свои каменные шорты и побежали на электричку.
Рыжая улыбнулась краешком рта и неторопливо пошла по тропе. Я думал, она решила воспользоваться случаем и как бы ненароком сбежать от излишне болтливого спутника, но она вскоре остановилась, оглянулась, убедилась, что не попадает в кадр, села на придорожный камень, достала из кармана юбки сигарету и закурила, всем своим видом демонстрируя: «Я не жду, а просто перекуриваю, так что не спеши».
Я и не спешил, но к тому времени, как камера снова заняла свое место в чехле, сигарета рыжей была выкурена только наполовину, поэтому я устроился рядом и достал свои. Вкус у них во время простуды, конечно, омерзительный. А все равно.
— Знаешь, еще недавно я бы от зависти умерла, тебя послушав, — внезапно сказала моя новая знакомая.
Она, похоже, сама не заметила, что перешла на «ты», как будто совместный перекур сделал нас практически родственниками.
— Какая все-таки бывает удивительная жизнь у некоторых людей! Подумать только, ты едешь из Ниццы в Анно, не для удовольствия, не за свой счет, а — работать. То есть фотографировать. Причем тебе за это еще и деньги платят, с ума сойти. С детства мечтала так жить, но даже тогда подозревала, что не получится. Кстати, именно поэтому, наверное, и не получилось… Пока в университете преподавала, зарабатывала прилично, хотя бы пару раз в год удавалось куда-нибудь выбраться. А потом и это закончилось — университет, деньги, поездки, вообще все. Пришлось перебраться из Загреба в Нашице. Это, сказать по правде, такая дырища, злейшему врагу мимо проехать не пожелаешь. Но там у меня дом на окраине, от дедова брата остался. Хороший дом, два этажа, сад, огород. Мальчишкам моим раздолье. А я мою полы в нашем краеведческом музее — в свободное от экскурсий время. Теоретически, я эти экскурсии на пяти языках могу проводить, но они и на хорватском-то никому не нужны, хорошо, если раз в неделю группа объявится. Но полторы ставки — гораздо больше, чем ничего. И если прибавить к ним огород, на жизнь вполне хватает. Но на путешествия — все равно нет. Даже к родителям в Загреб съездить — целое дело, за полгода копить начинаю.
Я не знал, что на это можно сказать. Но почувствовал, что краснею. Не потому, что я живу хорошо, а эта рыжая женщина — не очень. В чем, в чем, а в ее бедах я уж точно не виноват. Просто вспомнил, как злился сегодня утром на трескучий будильник, как воротил нос от гостиничного кофе, с каким отвращением мазал клубничный джем на подсохший круассан. Как жалел себя, бедного-несчастного, самого больного человека в мире, который вынужден вставать спозаранку и ехать черт знает куда, а там работать, а завтра, скорее всего, начинать все сначала, будь проклята эта каторга! И это вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, которая, чего уж там, действительно прекрасна и удивительна, повезло дураку.
Вот об этом больше не забывай, пожалуйста, сказал я себе. А то кофе гостиничный нам, понимаете ли, поперек горла. Два часа в электричке нам, извольте видеть, утомительно. Во зажрался.
Рыжая истолковала мое смущение по-своему.
— Это я раньше от зависти умерла бы, — сказала она, нажимая на слово «раньше». — А теперь у меня самой такая жизнь началась — ни с кем не поменяюсь. Ни за что.
— Это хорошо, — улыбнулся я. — Тебе это идет.
— В каком смысле?
— Ну, просто к лицу. Как какое-нибудь платье. Не знаю, как объяснить. Просто женщинам вроде тебя очень идет быть счастливыми. Есть, знаешь, такой тип, которому к лицу страдания — настолько, что даже когда у них все прекрасно, имеет смысл время от времени заламывать руки, из чистого кокетства. Бывают такие, кого очень красит необходимость ежедневно справляться с трудностями. И даже такие, кому больше идет не справляться. Но все это не твой случай. Тебе нужно быть счастливой, тогда можно даже не наряжаться и косметика не нужна.
— А я, как видишь, не особо наряжаюсь, — рассмеялась рыжая. — И всей косметики у меня краска для волос да загар — Особый Огородный. Девицам, которые по соляриям жарятся, такой и не снился.
— Вот и отлично, — твердо сказал я.
— Рада, что тебе нравится. — И она снова рассмеялась, просто так, от полноты чувств.
Про себя я подумал: видимо, у рыжей сейчас роман. Сыскался наконец достойный кавалер, возит ее повсюду, по крайней мере в отпуск. Вон аж куда завез, в Нижний Прованс, все бы так. И сейчас, видимо, отпустил непоседливую подружку погулять в одиночестве. А сам расположился на вершине, у стен цитадели с какой-нибудь книжкой. А что мелочи даме с собой не дал — так это по рассеянности, с кем угодно может случиться в столь ошеломляющей обстановке. Она вон, похоже, даже телефон взять забыла.
Выдуманный «кавалер» уже практически материализовался перед моим внутренним взором. Немолодой, но симпатичный. Немного поразмыслив, я великодушно позволил ему быть рослым, худощавым и подтянутым — под руку с коротышкой моя рыжая приятельница выглядела бы нелепо. Не шибко богатый, конечно, где ж таких взять, зато и не прижимистый. Остроумный, но молчун. Образованный, но в какой-нибудь другой области, например физик или астроном, — надо же рыжей изливать на кого-то свои гуманитарные знания в обмен на неведомую доселе естественнонаучную информацию. И, конечно, большой любитель путешествий, другой нам не подойдет.
Словом, я создал в своем воображении пару настолько идеальную, что даже в самый тягомотный телесериал не вставишь: никакой драматургии. Для жизни это лучше всего.
— Пошли? — спросила рыжая, тщательно засыпав землей ямку, в которую только что положила окурок.
Ну да, благодушно подумал я, кавалер-то заждался.
Мне казалось, вершина еще далеко, но дорога сделала всего два поворота, и мы внезапно оказались у входа в цитадель. Здесь висел еще один рукописный плакат, автор которого в стихотворной форме призывал нас не разбрасывать мусор и вообще вести себя прилично.
— Это они зря, — заметила рыжая после того, как перевела для меня это послание. — Подобные объявления следует писать прозой. К таким стихам никто серьезно не относятся, и правильно. Стихи нужны для возвышения духа, а не для передачи полезной информации.
Я слушал ее вполуха, нетерпеливо оглядываясь по сторонам: ну и где же он, наш симпатичный физик? Почто не бежит навстречу своей подружке? Которая, в свою очередь, почему-то не оглядывается взволнованно по сторонам и, похоже, никого не высматривает. Впрочем, это как раз понятно — она-то, в отличие от меня, знает, где его искать.
Мы немного побродили по цитадели, осматривая прекрасно сохранившиеся тюремные камеры и обветшавшие парадные залы. Я сперва думал, рыжая кружным путем ведет меня знакомиться со своим кавалером, но потом наконец понял, что мы просто заглядываем куда попало, без всякой системы. Подумал — может быть, она просто не хочет нас знакомить? Вдруг этот ее физик или астроном ревнив, как сотня мавров? Но тогда почему она давным-давно не предложила разделиться? Не хочет показаться невежливой? Да нет, с чего бы…
Я слушал ее вполуха, нетерпеливо оглядываясь по сторонам: ну и где же он, наш симпатичный физик? Почто не бежит навстречу своей подружке? Которая, в свою очередь, почему-то не оглядывается взволнованно по сторонам и, похоже, никого не высматривает. Впрочем, это как раз понятно — она-то, в отличие от меня, знает, где его искать.
Мы немного побродили по цитадели, осматривая прекрасно сохранившиеся тюремные камеры и обветшавшие парадные залы. Я сперва думал, рыжая кружным путем ведет меня знакомиться со своим кавалером, но потом наконец понял, что мы просто заглядываем куда попало, без всякой системы. Подумал — может быть, она просто не хочет нас знакомить? Вдруг этот ее физик или астроном ревнив, как сотня мавров? Но тогда почему она давным-давно не предложила разделиться? Не хочет показаться невежливой? Да нет, с чего бы…
В конце концов я устроился на руинах огромного камина и достал сигареты. Решил дать рыжей возможность пойти дальше без меня. Но она почему-то ею не воспользовалась, а уселась рядом и тоже полезла в карман. Тут я не выдержал и бестактно спросил:
— А где твой спутник?
— Какой спутник? — изумилась рыжая.
— Ну как… — начал было я и запнулся. Вспомнил, что симпатичный физик, он же астроном, — всего лишь мой вымысел.
— Я просто предположил, — объяснил я. — Потому что сперва, у входа, когда мы еще по-английски объяснялись, ты сказала: «Мне обязательно надо вернуться», — и я заключил, что наверху тебя ждут. А позже ты проговорилась, что в последнее время жизнь твоя стала такая прекрасная — ни с кем не поменяешься. Ну вот, я сложил один и один…
— И решил, что я удачно вышла замуж! — расхохоталась рыжая. — И что возлюбленный супруг терпеливо сидит на вершине горы, пока я по городу болтаюсь.
— Не обязательно вот так сразу — «супруг». Но согласись, это вполне логичная версия, — обиженно заметил я.
— Очень логичная. Просто у тебя были не все данные. Думал, что складываешь один и один, а на самом деле, надо было сразу делить эту чертову единицу на ноль.
— Недопустимая операция.
— Верно, — серьезно согласилась рыжая. — Это то немногое, что я помню из школьного курса математики. Совершенно недопустимая.
Я озадаченно умолк. Она тоже. Сидели, курили. Я спешно пытался сочинить другой счастливый сценарий, приведший мою новую подружку в Антрево, но у меня ничего не получалось. Ни одной мало-мальски стоящей идеи.
— Я всю дорогу думала, рассказать тебе правду или соврать, — наконец сказала рыжая. — И вдруг поняла: никакой дилеммы тут нет. Если я расскажу правду, ты мне не поверишь. Можно считать, что соврала.
Я был чрезвычайно заинтригован, но счел необходимым предупредить:
— Ты учти, я вполне могу поверить. Я, знаешь ли, верю почти всему, что мне говорят. Так проще.
— Хороший подход. Только со мной у тебя ничего не получится. Впрочем, поглядим.
Но вместо того чтобы пуститься в объяснения, она снова надолго умолкла. Наконец решилась.
— Ну вот смотри, как обстоят дела. Я живу в такой дыре, откуда даже до Загреба вот так сходу не доберешься. Работаю уборщицей в краеведческом музее, где, впрочем, еще и экскурсоводом числюсь — чтобы совсем уж духом не пасть. У меня два сына, старшему четырнадцать, младшему десять. Дом, огород, куры, приличное, скажу тебе, хозяйство. И никаких помощников, кроме моих мальчишек, от которых, честно говоря, пока больше шума, чем пользы. Родители уже совсем старенькие и живут далеко. Братьев и сестер по всему свету раскидало. А бывшего мужа, судя по всему, и вовсе за пределы обитаемой вселенной вышвырнуло, уже лет шесть как даже детей с Рождеством поздравлять перестал. Какие тут, к черту, путешествия… Э нет, стоп, не делай такую кислую мину! Я не затем рассказываю, чтобы ты меня пожалел. Просто излагаю условия задачи. Следует добавить, что сегодня, не позднее чем в три часа, мне надо быть дома. А лучше бы в два. Мальчики из школы вернутся, а я еще суп варить не начинала. Однако я сижу тут, рядом с тобой. А перед этим часа полтора гуляла по Антрево. Но суп сварить все-таки успею, если мы с тобой не слишком заболтаемся.
— В три часа? Дома? Сегодня? Суп? — озадаченно переспросил я, силясь припомнить, не упоминались ли в приложенной к моим таблеткам инструкции побочные эффекты вроде бреда и слуховых галлюцинаций. — Это как?
— А вот так, — рыжая торжествующе улыбалась, ни дать ни взять победительница викторины. — Я тебе говорила, что мне обязательно надо вернуться? Ну вот, святая правда, совершенно необходимо. Домой.
— И как ты будешь выкручиваться?
— Я не буду выкручиваться. А просто вернусь вовремя. И суп сварю, не сомневайся.
— Ничего не понимаю, — вздохнул я. — Здесь какой-то подвох?
— О да, — согласилась она. — Еще какой подвох. Ладно, не буду тебя мучить. Все это, считай, была присказка. Сказка впереди — при условии, что ты дашь мне сигарету. Я всего три штуки с собой взяла, и с ними уже покончено.
Затянувшись дымом, рыжая одобрительно хмыкнула и принялась рассказывать.
— Я уже говорила тебе, что живу в доме, оставшемся от дедова брата. А он последние двадцать лет жизни был директором нашего краеведческого музея, поэтому, собственно, меня и взяли туда на работу — не то из уважения к его памяти, не то наоборот, потому что приятно поглядеть, как родня покойного директора полы скоблит. Ай, неважно почему, главное — взяли. Но не о музее речь, от него только и радости, что устроен в бывшем дворце графов Пеячевичей, так что мои мальчики могут с чистой совестью отвечать на телефонные звонки: «Мама сейчас во дворце». Рассказывать надо про дедова брата. Он рано овдовел, больше не женился, детьми не обзавелся, зато с удовольствием собирал у себя на лето большую компанию внучатых племянников и племянниц. Ничего лучше, чем каникулы в доме деда Дусана, и вообразить было нельзя. Я к тому же была его любимицей и отвечала полной взаимностью. Даже замуж за деда собиралась, когда вырасту; правда, годам к семи начала подозревать, что это вряд ли получится… Так вот, директорская должность позволяла деду не только пополнять музейную коллекцию, но и о своих личных интересах при этом не забывать. Некоторые его коллеги за несколько лет состояние сколачивают, сам понимаешь, какие там возможности. Но дед Дусан уродился, что называется, бессребреником. Всю жизнь довольствовался унаследованным от предков колченогим табуретом восемнадцатого века и иного антиквариата в дом не тащил. Однако собственную коллекцию все-таки собрал. Рисунки никому не известных художников, по большей части любителей. Чуть больше сотни акварелей, пастелей, карандашных набросков и дюжина перекошенных холстов, которые, если по уму, надо бы перетянуть, да руки не доходят… Никакой ценности эти картинки не представляют, даже захолустный краеведческий музей вроде нашего такие в дар вряд ли примет, о покупке уже не говорю. Вот такое мне досталось наследство. Но поскольку к нему прилагался дом с садом, я, сам понимаешь, не роптала. Тем более картинки хорошие. Никакой художественной ценности, да, но в детстве мне казалось — ничего нет прекрасней, чем эти изображения далеких чужих городов. Коллекция у деда тематическая — ни портретов, ни натюрмортов, ни, упаси боже, беспредметных композиций. Только городские пейзажи, сделанные с натуры, или перерисованные с открыток. Редко попадаются умелые, но все более-менее стремятся к точности изображения. Впрочем, точность, как я понимаю, дело десятое. Там важно другое… — она осеклась и умолкла.
— Что важно? — спросил я, чтобы заполнить возникшую паузу.
— Любовь, — вздохнула рыжая. — Беззаветная, безоглядная любовь к далеким чужим городам, куда все эти художники-любители попадали кто на год, кто на неделю, кто и вовсе на пару часов — вот как мы с тобой в Антрево. А некоторые, похоже, влюблялись заочно, поглядев на открытку, как девочки в кинозвезд… Конечно, чужая душа потемки; по идее, невозможно проверить, что художники чувствовали, когда рисовали. Но на самом деле это видно. В глаза бросается. Я порой ходила с дедом по комиссионным магазинам и на барахолке с ним пару раз была, видела, к каким картинкам он приценивается, а от каких сразу отворачивается, и быстро научилась заранее угадывать, что его заинтересует. Это я тогда думала, что просто «угадываю», на самом деле я, конечно, научилась видеть, понимать и отличать от прочих рисунки, сделанные с беззаветной любовью, — задолго до того, как смогла это сформулировать. Поэтому, как я понимаю, и стала наследницей. Дом, с точки зрения деда, просто место, где хранится его драгоценная коллекция, доверить которую он мог только понимающему человеку.
Рыжая снова умолкла, погасила окурок, уставилась на свои руки, вздохнула, но тут же улыбнулась.
— Как мне поначалу было там плохо, рассказывать не стану. Сам можешь вообразить, каково это — быть молодой избалованной столичной фифой, которая внезапно превратилась в мать-одиночку из захолустного городка, где половина населения работает на цементном заводе, а вторая возится на огородах и рыбачит, поджидая, когда для них освободятся рабочие места.