И тогда я решил — ладно, веры у меня нет и взяться ей неоткуда. Но я могу действовать так, словно она есть. Поехать в этот чертов Ротенбург, нарисовать эти чертовы мосты, вернуться с картинкой и посмотреть, что будет. Тем более паспорт уже в консульстве, и билет заказан, и отель забронирован, глупо было бы останавливаться на полпути.
Улетал я, ощущая себя полным идиотом, охотником за, прости господи, Святым Граалем, одно утешение — я, по крайней мере, точно знаю, что должен делать. По пунктам. Даже время отправления утренней электрички из Бремена в Ротенбург до сих пор помню: 11:18. Хоть в этом полная ясность, поэтому вопросы «а зачем», «что это даст» и «ты действительно думаешь, что она вернется за картинкой», можно отложить на потом. Я сказал, на потом!
Усилием воли я перевел мыслительный процесс на самую низкую мощность, сэкономленную энергию употребил на отключение любимой программы «покупка вискаря в дьюти-фри» — куда сейчас, и без того башню рвет со страшной силой — и потом уж действовал безупречно, как прекрасный, на совесть отлаженный автомат. Прилетел в Дюссельдорф, сел в поезд, приехал в Бремен, прошелся до отеля, который оказался в десяти минутах пешей ходьбы от вокзала, принял душ, уснул, оглушив себя снотворным, и только утром за завтраком понял, что не взял с собой не то что холст с красками, но даже завалящий какой-нибудь блокнот и карандаш. Надо же. Что картинку рисовать еду, помнил даже во сне, а что без соответствующих инструментов и материалов этого не сделаешь, как-то не сообразил. Художник, блин. Великий маэстро. Я в восхищении.
Ладно, подумал я, не беда, куплю по дороге. Суббота, конечно, но магазины должны работать хотя бы до полудня, поэтому — вперед.
Ни одной художественной лавки, ни даже магазина канцтоваров не встретилось мне на пути. Надо было, конечно, поискать как следует, но время приближалось к одиннадцати, а я почему-то вбил себе в голову, что должен уехать именно электричкой в одиннадцать восемнадцать, хотя она, конечно, не единственная, даже по выходным в этом направлении отправляется два-три поезда в час, но я не стал прислушиваться к голосу разума, плюнул на все и побежал на вокзал. Должен же быть в этом дурацком Ротенбурге хоть какой-нибудь супермаркет, а там непременно найдутся карандаши или хоть шариковые ручки и блокноты какие-нибудь, выкручусь, ничего.
Я оказался единственным пассажиром в вагоне и, надо думать, во всем поезде — по крайней мере, на конечной станции, в Ротенбурге, вышел я один. На платформе, в подземном переходе и даже на вокзальной площади тоже не было ни души. Я огляделся по сторонам, пытаясь припомнить, как мы с Галкой тогда попали к реке, — тщетно. То ли за прошедшие годы здесь все изменилось, то ли моя голова так обработала воспоминания, что мать родная не узнает. Пожал плечами и пошел наугад, а буквально через пару минут увидел дорожный указатель: в центр — налево. Вот и хорошо, в центре должны быть магазины, значит, мне — туда.
На этот раз я пересек речку Вюмме по большому мосту, предназначенному не только для пешеходов, но и для автомобилей, которых, впрочем, сейчас не было, вообще ни одного, вымерли они тут все, что ли? На металлических перилах, среди хлопьев паутины красовалась белая табличка с названием: «Амстбрюке». Я невольно замедлил шаг, разглядывая деревянные мосты вдалеке, улыбнулся знакомой картине: светло-зеленая трава, темно-зеленая вода, серебристо-зеленые ивы. Они, в отличие от вокзальной площади, остались точно такими, как в моих воспоминаниях. Неудивительно: сейчас, как и во время нашей с Галкой вылазки, начало мая, возможно, вообще день в день, и погода такая же — горячее солнце и речной ветер, не холодный, а освежающий, как мятная карамель. Но глазеть на эту красоту без карандаша и бумаги — только время терять. Потом, потом.
Я пересек мост, свернул налево и почти сразу направо, повинуясь очередному дорожному указателю. Указатель не подвел, через три минуты я оказался на пешеходной Хоффельдштрассе, судя по всему, главной улице Ротенбурга. Здесь были только магазины, закрытые все как один, и кафе, переполненные несмотря на сравнительно ранний час. Вожделенный супермаркет обнаружился на противоположном конце улицы и закрываться, слава богу, не собирался. Я вихрем пронесся по залу, сметая с полок школьные альбомы для рисования и пачки карандашей, потом так долго мучился выбором, словно белочки, зайчики и спайдермены на обложках были духами, способными подарить невиданное могущество, надо лишь угадать, кто из них мне подходит.
Только расплатившись за покупки в кассе, я понял, как, оказывается, все это время нервничал. Теперь, наконец, отпустило, я расслабился и на радостях впал в какое-то нелепое подобие эйфории. Вышел на улицу, пошатываясь, натурально как пьяный; впрочем, это вполне мог быть побочный эффект давешнего снотворного, та еще дрянь.
Оглядевшись по сторонам, я увидел фонтан с бирюзовым дном. В центре был установлен шар, на шаре — кувшин, а из кувшина торчала голова какого-то желтоглазого красавчика с ниспадающей на лоб косицей. Судя по выражению лица, красавчик был абсолютно и безнадежно безумен. На краю фонтана стоял одинокий бронзовый башмачок, и я, помню, подумал, что вся эта композиция наглядно демонстрирует, во что мог бы превратиться принц, если бы так и не нашел свою Золушку. Нелепая идея, идиотская постмодернистская шутка, но меня всерьез передернуло, я прижал к животу пакет с альбомами и карандашами и пошел обратно, стараясь не оглядываться. Мимо одноглазого стального урода в каске, мимо бронзового зайца-единорога, слившегося в смертельной схватке с каким-то вовсе уж несусветным чудищем, мимо каменного памятника спарже, на первый взгляд совершенно порнографического, я только в самый последний момент опознал в нем безобидный овощ. Ротенбург оказался настоящим лежбищем нелепых уличных скульптур; возможно, подумал я, они селятся здесь, когда выходят на пенсию, — а что ж, чистый воздух, тишина, низкие цены и до большого города рукой подать. Хотел бы я поглядеть, как эти ребята уезжают прошвырнуться по бременским дискотекам в пятницу вечером, то-то вокруг станции так безлюдно, даже плохонькой пивной нет и такси не дежурят, от греха подальше.
В итоге я рухнул на бронзовую лавку, между бронзовой женщиной и бронзовой девочкой, которая с азартным интересом рылась в сумке бронзовой старушки, и кое-как перевел дух. Мои соседки были восхитительно антропоморфны, мое присутствие их явно не стесняло, поэтому я закурил и наконец от души рассмеялся. Подумал, надо же какой тут заповедник монстров, жаль все-таки, что мы с Галкой в тот раз до центра не добрались, она такие штуки любит даже больше чем я. Сейчас я почему-то совершенно не сомневался в ее существовании. Это было так приятно, что я снова рассмеялся, огляделся по сторонам в поисках урны для окурка, увидел вывеску «У Марио» и подумал: если хозяин кафе настоящий итальянец, кофе у него должен быть отменный. Именно то, что мне требуется — всегда, везде, но здесь и сейчас — особенно.
Вывеска не лгала, хозяина действительно звали Марио, и он сам обслуживал немногочисленных клиентов. Смуглое, подвижное лицо, изрезанное глубокими морщинами, копна седых волос, звучный голос, скудный, примерно как у меня, запас немецких слов и самая обаятельная в мире улыбка.
— Молто густо! — искренне выдохнул я, попробовав эспрессо. Потому что действительно отличный, крепкий, густой, и при этом никакой горечи, я даже не ожидал. Марио расцвел и обрушил на меня страстный монолог. Зря старался, конечно, мои познания в итальянском практически исчерпываются произнесенной формулой, но перебивать его не стал, слушал как музыку, зачарованно разглядывая торчащий из нагрудного кармана серебряный фломастер. Думал — жалко, что таких в супермаркете не было, мне бы пригодился — пройтись по зеленому или, наоборот, под зеленый его положить… А, ладно. Обойдусь.
Но Марио проследил за моим взглядом, вынул фломастер из кармана и с неподдельным удивлением на него уставился. Сказал что-то вроде: «Интересно, откуда он взялся?» — по крайней мере я так понял. Потом требовательно поглядел на меня и спросил: «Тебе он нужен?» — то есть я не был уверен, что правильно перевел его вопрос, но на всякий случай с энтузиазмом закивал, и вожделенный фломастер тут же перекочевал в мои руки. Я благодарил Марио на всех языках сразу, включая польское «дзенькую бардзо», он, бедняга, даже немного смутился, но, в общем, был очень доволен, а когда я положил на блюдце с чеком пять евро и наотрез отказался от сдачи, умилился и трогательно махал мне вслед, пока я не свернул к реке.
На этот раз я сразу вышел к деревянному мосту, на котором мы с Галкой в прошлый раз так замечательно застряли. Повернулся спиной к уродливому, но надежному Амстбрюке, лицом к другим пешеходным мостам и серебристо-зеленым ивам, достал альбом, распечатал коробку с карандашами и замер в нерешительности, не понимая, с чего начинать, — давно не рисовал пейзажи, тем более с натуры, последний пленэр, кажется, еще в училище был, страшно вспомнить, сколько лет назад. Но все-таки взялся за дело. Испортил, конечно, пару листов, зато третий эскиз получился более-менее удачно, и дареный серебряный маркер вопреки моим опасениям отлично лег под зеленый карандаш; вполне можно было на этом остановиться, но останавливаться мне совсем не хотелось, и я снова перевернул страницу. Работа захватила меня целиком, это был совершенно неописуемый, давным-давно забытый кайф. То есть «кайф» все-таки дурацкое слово, «счастье» — гораздо точнее, просто я почему-то стесняюсь его употреблять, даже наедине с собой. Раньше я в таких случаях говорил: «На меня нашло», а потом вовсе ничего не говорил, потому что повода не было, очень долго не было решительно никакого повода сказать: «На меня нашло», — и я думал, не будет уже никогда. А оно вон как. Охренеть.
Я опомнился, когда стало смеркаться. В альбоме не осталось чистых листов, так что последнюю картинку я нарисовал на обороте картонной обложки. Она показалась мне самой удачной, я даже подумал было, не подарить ли ее доброму итальянцу Марио, но постеснялся возвращаться, к тому же какое-то смутное суеверное чувство подсказывало мне, что все картинки надо оставить Галке. Она — мой единственный и неповторимый заказчик, все для нее.
В общем, я сложил карандаши в пакет и сунул в рюкзак, а альбом туда класть не стал, почему-то мне казалось, это важно — нести его в руках, прижимая к груди. На станцию шел, пошатываясь от усталости, в электричке клевал носом и не заснул только потому, что боялся уронить на пол драгоценный альбом. Едва живой добрался до отеля, рухнул на застеленную кровать и отрубился — мгновенно, без снотворного. И проспал двенадцать часов кряду, чего со мной еще ни разу в жизни не случалось.
Первую половину воскресного дня я провел, слоняясь по бесчисленным кафе и ресторанам альтштадта. Не пьянствовал, как в старые времена, а отъедался, никак не мог насытиться, казалось бы, четверть часа назад из-за стола встал и снова голодный, черт знает что. Я даже в поезде, пока ехал в Дюссельдорф, пару раз сбегал в вагон-ресторан за сосисками. И в аэропорту, пока ждал посадки, успел наскоро перекусить. А потом, в самолете, едва дождался ужина, и только после порции куриного филе в пластиковой тарелке наконец успокоился. И достал из портфеля альбом. Потому что надо же посмотреть, что я вчера натворил. Страшно, конечно, но сколько можно откладывать.
Боялся я напрасно, рисунки были недурны, особенно если учесть, как давно я этим не занимался. А последние были недурны без всяких скидок. А самый последний рисунок, сделанный на картонной обложке, безупречен, даже не верится, что это действительно я… что я снова… что я все могу, о господи. Вообще все.
Я зачарованно смотрел на дело собственных рук. Теоретически, ничего особенного, но как же хорошо: деревянный мост вдалеке, светло-зеленая трава, серебристо-зеленые ивы (спасибо Марио за фломастер, я его вечный должник), темно-зеленая вода, а на поверхности воды — тени, мужская и женская, обнимаются… Так, стоп. Тени-то откуда взялись? Рядом со мной на мосту никого не было, я, конечно, ничего не вижу и не слышу, когда на меня находит, но чужое присутствие чую, как зверь, люди мне в такой момент очень мешают, я только Галку мог рядом выносить, сперва кое-как терпел, а потом привык, с нею мне даже лучше работалось, чем одному, — так то Галка, а какую-то постороннюю парочку я бы не…
Стоп, сказал я себе. А почему, собственно, «постороннюю»? Ты посмотри внимательно.
Конечно, это были наши тени, ошибиться невозможно. Женщина почти одного роста с мужчиной, и волосы слишком густые и пышные для короткой стрижки каре, так что голова кажется почти идеальным полукругом, — именно так Галка и выглядела, когда мы с ней стояли на мосту, что-что, а такие вещи я хорошо запоминаю.
А солнце-то, солнце! — спохватился я. В тот день мы с Галкой стояли на мосту вскоре после полудня, часа в три дня обратно в Бремен уехали, точно, я помню, потому что посмотрел на часы, хотел понять, сколько ждать электричку, и ужасно удивился, что мы, оказывается, целых три часа на мосту торчали. А когда я терзал эту картонку, солнце уже почти село. И моей тени на воде не было и не могло быть. Откуда они взялись-то?
Откуда, откуда…
И ведь не собирался я рисовать эти тени, не было у меня такого, с позволения сказать, творческого замысла. Рисовал что видел, а чего не видел, того и нарисовать не мог, не в этом состоянии, уж я себя знаю. Значит, получается, я их видел? Видел, но не осознал, в смысле, не подумал об этом, поэтому не запомнил, но рисунок в данном случае такое же доказательство, как фотография, или почти такое же; впрочем, это, конечно, вопрос веры, как и все остальное, и только серебряный фломастер Марио — неопровержимый научный факт… Где он, кстати?
Я обшарил карманы, перерыл рюкзак, вытряхнул из коробки цветные карандаши, даже в бумажник заглянул зачем-то, — нет фломастера. В гостинице забыл, сказал я себе, ты же невменяемый был с утра, когда собирался. Не надо так волноваться.
Но я, честно говоря, и не волновался. Даже наоборот, успокоился. Словно бы таинственное исчезновение серебряного фломастера было долгожданным событием, неопровержимым доказательством чудесной подоплеки бытия, дружеским приветом с небес, которого я ждал всю жизнь и думал, не дождусь уже никогда.
Умиротворенный, я закрыл глаза и задремал. Проснулся только в момент приземления — прямо скажем, не самого мягкого в моей жизни, хотя бывает и хуже, чего уж там. Так толком и не проснувшись, поднялся и побрел следом за другими пассажирами к выходу, где нас уже ждал автобус.
Я стоял в очереди на паспортный контроль и одновременно — на мосту через речку Вюмме, здесь горели лампы, а там светила луна, еще не полная, но уже очень яркая, так что, когда я достал из кармана телефон, у меня не возникло никаких проблем с набором номера, всего-то три раза нажать кнопку: меню — записная книжка — дом.
Галка взяла трубку сразу, после первого же гудка, сидела небось на кухне возле аппарата, ждала звонка.
— Привет, — сказал я. — Стою на мос… тьфу ты, в очереди стою. На паспортный контроль. Большая, а как ты думала. Но движется быстро. И пробки, надеюсь, рассосались, ночь все-таки. Так что я скоро буду. Страшно голодный и практически без подарков. Правда, здорово?
И она, конечно, сказала, что голодный мужчина без подарков — это ее идеал, которому я наконец-то начал соответствовать. И обещала заказать пиццу или даже две пиццы, потому что дома шаром покати, только чай, кофе и почему-то пять сортов варенья. А я, конечно, сказал, что пицца и пять сортов варенья — это праздник, золотая мечта детства, даже не верится.
А пока мы говорили, очередь, конечно же, рассосалась, она только с виду была страшная, и я бегом устремился к стоянке такси; торговался, впрочем, люто, иначе нельзя.
Я сидел на заднем сиденье такси, курил и думал: все-таки глупо, что я без Галки полетел, никакого удовольствия без нее ездить. И вообще, надо нам больше путешествовать, в прошлом году всего два раза выбирались — в Крым и в Бразилию… Ну ладно, Бразилия — это все-таки очень круто и денег сожрала немерено, но в этом году мы еще нигде не были, а уже, между прочим, май на дворе. Ничего, если не хлопать ушами, можно еще успеть на белые ночи в Исландию, мы же об этой чертовой Исландии с девятнадцати лет мечтаем и все никак не соберемся, а с деньгами придумаем что-нибудь, и с этой Галкиной работой дурацкой тоже, не может того быть, чтобы мы — да не придумали.
υ. Нордхаузен
— Только, — говорит, — не бросай меня сразу в Рейхенбахский водопад.
И улыбочка кривая, наглая. Ну то есть кажется, что наглая, на самом деле это беднягу от смущения перекосило.
— Ладно, — отвечаю, — не буду. Я тебя, если что, прямо здесь, в Цорге утоплю.
Щурится.
— Это, что ли, местный ручеек так называется? Лучше тоже не надо. Мне там, подозреваю, примерно по пояс. Простужусь потом на ветру.
— Хорошо, я понял, что бросать тебя в какие бы то ни было водоемы нежелательно. Что дальше?
Его улыбка становится такой омерзительно нахальной, что я понимаю — еще немного, и ребенок расплачется. Нежелательный исход.
— Дальше, — говорит, — самое интересное.
На первый взгляд ему лет восемнадцать. Но если приглядеться, заметно, что больше. Двадцать пять — двадцать шесть, а может, еще старше. Просто мелкий, не маленький, а именно мелкий и нескладный, как подросток, и еще мелированные патлы дыбом, и дикие малиновые кеды с черепами, ему бы клоуном выступать в специальном цирке для готичной молодежи. Будет продолжать в том же духе, и в сорок лет придется за водкой с паспортом ходить, такова горькая судьба всех самозваных Питеров Панов.
— Я тебя знаю? — спрашиваю.
Я не придуриваюсь. У меня плохая память на лица. А у мальчика, можно сказать, вообще никакого лица нет, только крашеные перья и темные очки. Если он раньше иначе причесывался — гиблое дело, ни за что не узнаю.
Мотает головой:
— Вряд ли. Это я тебя знаю, а ты меня нет. То есть мы виделись один раз в «Кофемании», пару лет назад, но ты не мог меня запомнить, там большая компания была, а я не говорил ничего, только смотрел и слушал. Ты тааак рассказывал!
— Ага, — киваю, — ясно. Тебе еще что-нибудь рассказать? Ты за этим сюда приехал?
— Ты извини, что я тебя выследил, — говорит это чудо. — Но мне очень надо. Оля…
Ах ты господи, думаю. Очередной ревнивый воздыхатель, спасайся кто может. Когда у вашего доброго друга ноги растут от ушей и рыжие кудри до задницы, жди беды. А что нам обоим больше не с кем в шеш-беш играть и о людях из Китовой долины сплетничать, ни одна зараза не верит, дескать, знаем мы этот ваш шеш-беш и тем более Китовую долину, вот как это теперь называется, а в детстве говорили «пещера Ара-ра», гы-гы.