— Выкладывай.
— Четыре дня назад ты мне приснился. — Невольно повинуясь законам жанра, мальчик перешел на таинственный шепот. — То есть ты мне и раньше снился, часто и в разных обстоятельствах, но это не обязательно что-то значит, я же думал о тебе все время, информацию собирал, понятно, что мозг во сне был вынужден как-то ее перерабатывать. Но последний сон — совсем другое дело. Ты был очень сердит. Кричал на меня: «Какого черта ты тянешь? Времени совсем не осталось. Я что, сам должен тебя искать?» Но все это тоже ладно бы. Потому что потом ты дал мне ключ и сказал: «Когда найдешь меня, отдашь обратно, после этого из меня веревки можно будет вить. Только смотри не потеряй, у меня дубликата нет». Я проснулся, а ключ в кулаке, так сжимал его, что палец до крови поцарапал — видишь, еще не зажил… Вот он, отдаю, как договаривались.
И протягивает мне маленький синий, почти игрушечный ключик от моего берлинского почтового ящика. В начале недели я заезжал домой, но задерживаться не стал: у меня там друзья живут, пока я в разъездах. Так вот, почту я тогда достал, значит, ключ был при мне. А потом? Фиг знает. Но оставить его я мог только в берлинской квартире, ну или по дороге посеять, неважно. Важно, что в Ольгином доме я этот ключ не терял, поэтому единственное разумное объяснение отпадает. Как же я этого не люблю.
Но вслух я говорю только «спасибо», беру ключ и кладу в карман.
— Так ты покажешь мне дверь? — нетерпеливо спрашивает Феликс. — Думай что хочешь, но, кажется, для меня это вопрос жизни и смерти.
— Значит, так. — Я решительно поднялся из-за стола. — Давай договоримся. Сейчас мы пойдем прогуляемся, заодно поглядишь на Нордхаузен, вот уж воистину благословенное захолустье. По дороге найдем для тебя какую-нибудь симпатичную незапертую дверь — заходи на здоровье и делай там что заблагорассудится. Но это — все. Я имею в виду, ты не будешь потом уныло ходить за мной повсюду и просить найти какую-нибудь другую дверь, поволшебней, потому что с этой ничего не вышло. И больше никаких «секретных материалов». Дело о моих чудотворных слезах будет закрыто раз и навсегда. Если ты мне это твердо обещаешь, я не стану бросать тебя в Рейхенбахский водопад, а, напротив, отведу на Бейкер-стрит и куплю мороженое.
— Можно даже без мороженого, — серьезно сказал Феликс. — Хотя если тут можно найти малиновый «Мёвенпик»…
Хороший все-таки ребенок. Хоть и псих. Опасный псих с ключом от моего почтового ящика. Интересно все-таки, где он его взял. Потому что если я действительно завел моду сниться незнакомым людям и раздавать им свое скудное имущество, добром это не кончится, надо как-то подвязывать.
По дороге он задал только один вопрос:
— А все-таки что было пятого мая тысяча девятьсот семьдесят девятого года?
— Пятого мая тысяча девятьсот семьдесят девятого года была очень хорошая погода. В связи с этим я впервые в жизни прогулял школу. Первым уроком в тот день было черчение, а я его люто ненавидел. С вечера тосковать начинал, когда вспоминал, что оно есть в завтрашнем расписании. А в тот день вышел из дома, увидел, как вокруг хорошо, и решил: не пойду в школу, и будь что будет. И не пошел. И ничего мне за это не было. Я имею в виду, ничего страшного. Классная побурчала, конечно, для порядка, а потом сама же все уладила: я по остальным предметам тогда отличник был… Неважно. Важно, что пятого мая тысяча девятьсот семьдесят девятого года я понял: если чего-то очень не хочется, можно это не делать, вернее даже, нужно не делать, и ничего за это не будет, а, напротив, все будет замечательно. Фундаментальное открытие, между прочим, оно мне всю жизнь перевернуло.
— А если чего-то очень хочется, можно делать, да? — обрадовался Феликс. — И даже нужно. И тоже ничего за это не будет, так?
— Теоретически так. Но лично мне это правило не очень подходит. Мне, может, убить всех хочется трижды на дню — и что теперь?
— Врешь ты все. — Феликс лучезарно улыбнулся. — Если бы тебе действительно хотелось, всех бы и убил. А ты просто делаешь вид.
Псих-то он, конечно, псих. Но местами довольно проницательный. Я бы, пожалуй, с ним еще потрепался — потом, при условии, что он сдержит обещание и не станет действовать мне на нервы своими «рассказами о необычайном». Все, надо уже кончать эту комедию, прямо сейчас, вот на этом месте, благо название улицы подходящее. И пусто вокруг, ни души, единственный ресторан — и тот, видимо, обанкротился, дверь и окна ставнями закрыты. А рядом как раз приоткрытая калитка — то что доктор прописал.
— Все, — говорю, — пришли. Я тебе обещал Бейкер-стрит? Ну вот, почти не соврал — Бёкерштрассе. Как тебе вон та калитка? Подходит?
— Как скажешь, — смиренно кивает Феликс. — Калитка так калитка. Ну, я… пошел, да?
— Ага, давай. Я тебя тут подожду. И не расстраивайся, если что, я и в этой реальности знаю пару-тройку неплохих местечек. Среди них одна очень приличная московская клиника, там нормальные люди работают, хорошие специалисты, по крайней мере доить тебя понапрасну точно не будут. Хочешь, расскажу.
— Конечно хочу. Но уже, наверное, не пригодится, — говорит Феликс.
Очень спокойно говорит, а сам бледный — смотреть больно. И зрачки от страха расширились. Неизвестно только, чего он боится больше — что ни фига не выйдет или что, упаси боже, все получится? Думаю, он и сам пока не решил, что хуже, и предусмотрительно боится любого исхода.
Это все как раз понятно, кто бы только объяснил, чего у меня-то руки трясутся. С какой такой радости?
Я присел на край тротуара и полез в карман за портсигаром. Феликс нерешительно потоптался рядом, явно собирался попросить сигарету, но в последний момент, видимо, решил отложить перекур на потом. И правильно, ни к чему затягивать паузу, дело-то минутное.
У синей калитки он слегка притормозил, обернулся, как-то неловко махнул мне рукой, улыбнулся криво — еще бы, с перепугу-то — и зашел во двор, а я тем временем кое-как управился с зажигалкой, вернее с собственными трясущимися руками, и закурил.
И докурил. И встал, и аккуратно выкинул окурок в щель канализационного люка. И подумал, что мальчик мой как-то уж больно долго ждет чуда в чужом дворе. Упрямый попался. Я бы на его месте зашел и сразу вышел. Впрочем, я бы никогда не оказался на его месте. Поверить, что какой-то посторонний дядя откроет для меня какую-то дурацкую дверь в еще более дурацкую неизвестность, я бы, пожалуй, не смог даже после лоботомии. Сидел бы идиот идиотом, мычал, слюни пускал, но скептический настрой сохранил бы, уж я себя знаю.
Через несколько минут я снова достал портсигар, открыл его, тут же захлопнул и решительно направился к синей калитке. Ну его к черту, этого Феликса. За шкирку вытащу, если будет сопротивляться. А потом поставлю ему на радостях пива, или что он там пьет, неважно, на выбор. И малиновый «Мёвенпик», как договаривались. Потому что сил моих больше нет его ждать.
Во дворе за синей калиткой, как я и предполагал, никаких чудес. Он вообще нежилой оказался — надо понимать, обанкротившемуся ресторану принадлежит. Поэтому тут пусто, только разноцветные мусорные баки и, как положено, блюмхен. В смысле цветочки, известно же, что в Германии дворов без цветов не бывает, если даже их не сажать, все равно откуда-нибудь сами берутся. Однако цветочки цветочками, а Феликса тут нет. Ничего себе шуточки.
Я огляделся. Деться ему, если по уму, отсюда некуда. Две глухие стены соседних домов, в третьей — закрытые ставнями окна и единственная дверь с навесным замком, явно служебный вход на кухню закрытого ресторана. И что? И где, спрашивается?! Ни хрена не понимаю. Спрятаться тут вроде негде, а в мусорный бак такой конструкции человек не залезет… Или залезет? Чувствуя себя полным идиотом, я все-таки заглянул поочередно во все три контейнера. Потом подергал запертую дверь. И даже постучал, хотя прекрасно видел, что замок висит снаружи — настоящий, добротный немецкий замок, не бутафория картонная.
А потом я открыл рот, чтобы его позвать. Но в последний момент почему-то закрыл. Развернулся и вышел на улицу. И побежал. Сам не знаю, что на меня нашло, но бежал я долго, почти до самой набережной Цорге, и только там перешел на шаг.
φ. Крживоклат
Здесь всего одна колея, электричка из двух вагонов мотается туда-сюда, из Бероуна в Раковник и обратно. Уже, собственно, умотала, а мы с Васькой остались на узком, мокром от утреннего дождя перроне. Остальные пассажиры поехали дальше. Все четверо.
— Приехали! — восторженно орет Васька. — Приехали! Ехали, ехали и наконец при… Ой, а почему ты не радуешься?
— Я радуюсь. Но одновременно мерзну. А ты нет?
— А надо? — Васька подпрыгивает на месте, утрясая новую вводную. — Я могу, если тебе обидно мерзнуть в одиночку.
— Нет уж. Каждый должен заниматься своим делом. Я буду мерзнуть. А ты — думать, чем меня утешить.
— Нет уж. Каждый должен заниматься своим делом. Я буду мерзнуть. А ты — думать, чем меня утешить.
— Ладно, — кивает она. — Сообразим что-нибудь. И вот тебе для начала замок.
— Где?
— Вооон там, на холме. Иди сюда, оттуда, где ты стоишь, только кусты видны. Ну как тебе?
— Ого! — уважительно мычу я.
Что на картинках замок Крживоклат выглядит гораздо эффектнее, чем вот эта бледная немочь на горе, я ей говорить не буду. Ребенок старался, рыл информацию в интернете, тащил сюда упирающегося меня. Она даже нужную платформу отыскала среди руин главного железнодорожного вокзала, навеки погребенного под благими намерениями инициаторов капитального ремонта. Потому что до сих пор жива семейная легенда, которая гласит, будто папа у нас любит чешские замки. А папа — это святое. В смысле, святое — это я. И вести себя надо соответственно. Не ворчать и не ныть. А напротив, радоваться. Сиять — если не глазами, то хотя бы металлокерамической улыбкой. Сиять, повторяю, сиять, а не лязгать. Мало ли что холодно. Васька не виновата, она тебе еще вчера честно сказала, что будет максимум плюс три и ни градусом больше, хоть плачь, хоть жертвы кровавые Перуну приноси, не поможет. А про ветер сам мог догадаться. Какой ноябрь без ветра. Свитер надо было надевать, короче. Самый толстый. А не это тонкорунное недоразумение, которое у меня сейчас под пальто.
— Пошли, — говорит Васька. — На ходу быстрее согреешься.
Она совершенно права.
Семейная легенда, конечно, возникла не на пустом месте. Я действительно люблю замки, чешские и не только. Любые. Когда они на картинках, а я в кресле, чай в чашке, книга на коленях, смотри не хочу. То есть я-то как раз хочу. И с удовольствием смотрю время от времени. Благо книг и альбомов с фотографиями замков Европы у меня больше сотни, я их уже много лет собираю, еще со школьных времен, с тех пор как впервые в Тракай на летние каникулы съездил и был потрясен до оснований неискушенной своей души.
Проблема в том, что душа моя с тех пор изрядно поискусалась. В смысле, неоднократно подвергалась искушениям. И глаза вволю нагляделись на прельстительные зрелища. Поэтому моей любви к замкам Европы хватает ровно на то, чтобы взять с полки красочный альбом и открыть его наугад. А брести в гору с пылающими от ледяного ветра ушами — нет уж, увольте. Если бы не Васькин энтузиазм, сидел бы я сейчас в тепле, в крайнем случае дотопал бы до «Музея кофе». Ради божественного эспрессо в картонном стаканчике вполне можно заставить себя выйти из дома и одолеть примерно тысячу метров по гладким камешкам пражских тротуаров. А к иным подвигам я нынче не готов.
Но Васька почти год ждала моего приезда, еще сама толком не освоилась на новом месте, а уже планировала, как обрушит на меня все немыслимое великолепие окрестных достопримечательностей, каждый день по замку, составила план поездок, кучу народа на уши поставила, чтобы обеспечить себе свободную неделю, и я не мог разбить ей сердце.
От Карлштейна я все же отбрыкался, благо был там уже дважды, как все мало-мальски опытные туристы. И от Точника с Жебраком — вроде близко, но уж больно неудобно туда добираться. Но не поехать в Крживоклат было бы натуральным свинством. Всего-то семьдесят с небольшим километров электричкой, одна пересадка, говорить не о чем. Уютная семейная легенда не рухнет под тяжестью суровых жизненных реалий, Василисино сердце не будет разбито, и если мне сейчас кажется, что пламенеющие уши и неминуемый насморк — слишком высокая плата, то это минута слабости, пройдет. Как только я зайду в теплое помещение. Или хотя бы непродуваемое.
— Солнышко выглянуло, — радуется Васька. — Смотри, какие башни! Круче, чем на фотографиях. Уже, значит, не зря приехали!
Удивительно, но она права. Теперь, когда мы подошли ближе, оказалось, что в неярких лучах ноябрьского солнца замок Крживоклат действительно очень хорош. Я даже не ожидал.
— Правда же, просто чудо какое-то? — Васька дергает меня за рукав.
Это ты у меня чудо какое-то, думаю я. Но вслух ничего не говорю, молча киваю. И достаю из чехла камеру в надежде, что снимки хотя бы отчасти смогут передать открывшееся нам духоподъемное зрелище.
В ноябре Крживоклат закрыт для посещений по будним дням. Так обстоят дела почти со всеми чешскими замками. Но тут я заведомо пролетел: приехал в воскресенье, а в субботу, сразу после обеда, — в аэропорт и домой. Ничего не поделаешь, я и так чудом вырвался, благо Лялькина сестра согласилась пожить у нас в мое отсутствие, но в ночь с субботы на воскресенье у нее на работе дежурство, а я не хочу, чтобы моя жена ночевала одна. Лялька не такая уж беспомощная, а все-таки больному человеку не следует оставаться в одиночестве. Особенно по ночам, когда даже здоровым бугаям вроде меня в голову лезет всякая погибельная дрянь.
В общем, экскурсия по замку мне не светила в любом случае. Я подозревал, что мы даже во внутренний двор не попадем, но тут нам повезло, замковые ворота были распахнуты настежь.
— Ну слава богу, — выдохнула Васька. — Выходит, не зря все-таки тебя сюда тащила.
— Уже в тот момент, как солнце вылезло, стало ясно, что не зря, — улыбнулся я.
— И все равно здорово, что открыто! — заключила Васька, подпрыгнула от избытка чувств и побежала вперед.
А я снова взялся за камеру, хоть и понимал, что иллюстраторов альбомов мне нипочем не переплюнуть. Но удержаться было невозможно.
Пока я принимал изысканные позы и щелкал кнопкой, Васька успела исследовать замковый двор и вернулась ко мне счастливая, как охотничья собака, с информацией вместо кролика в зубах.
— Там в одном окне пес и кот! — выпалила она. — А в другом рыба. А внизу ангел. Все деревянные. Это, по-моему, сувенирная лавка. И она почему-то работает. Хотя, по идее, не должна бы.
— Почему не должна? — рассеянно спросил я.
— Ну как — почему? Замок же закрыт. Ни экскурсий, ни туристов. Только психи-одиночки вроде нас. Какой смысл лавку открывать?
— Если с каждой электричкой приезжают хотя бы два таких психа, лезут сюда, удивляются, что лавка открыта, и на радостях покупают какую-нибудь ерунду, то смысл очень даже есть, — сказал я. — Пошли поглядим, что там. Может, подарю тебе куклу. А то ты в последнее время как-то подозрительно хорошо себя ведешь.
У деревянного ангела, охранявшего вход, было такое лицо, словно он изо всех сил сдерживал смех.
За дверью обнаружилось небольшое помещение, до краев заполненное разноцветными деревянными рыбами, птицами, котами и прочим зверьем. На полках громоздились пирамиды ярких керамических кружек и мисок, на вешалках болтались пестрые футболки, а на полу вперемешку толпились толстые веселые ангелы и игрушечные паровозы немыслимой окраски. В углу, отгороженном от зала стойкой, заваленной грудами деревянных поделок, на низком табурете сидел человек с кудрявой седой шевелюрой и сосредоточено резал ложку из светлой древесины.
— Вы, конечно, бельгийцы, — сказал он по-французски, не отрываясь от работы.
Мы изумленно переглянулись. Почему именно бельгийцы?
— Нет, месье, — наконец пискнула Васька.
— Значит, финны, — безапелляционно заявил он и тут же перешел на финский.
Мы ошеломленно молчали, а мастер резал ложку и что-то рассказывал — неспешно, обстоятельно. Речь его лилась, как густой молочный коктейль моего детства, за четырнадцать копеек, из отдела «соки-воды», теперь таких не делают, Васька его не застала и уже вряд ли когда-нибудь попробует. Рецепт божественного напитка утрачен навек, тетя Галя из соседнего гастронома унесла его в могилу, не разболтала новым владельцам торгового предприятия, решила небось: пускай со мной умрет моя святая тайна, мой вересковый мед, — и точка.
— В следующем перерождении обязательно стану финном, — прошептала Васька. — Или даже двумя финнами сразу. И приеду сюда еще раз. Чтобы загладить неловкость.
— Ладно, — вздохнул я. — А мне, что ли, бельгийцем придется? Как думаешь? Или составить тебе компанию?
— Давай, — обрадовалась она. — Третьим будешь.
Но тут в разговор вмешался кудрявый резчик.
— А-а-а, русские. Можно и по-русски поговорить.
Отложил в сторону готовую ложку и наконец повернулся к нам. Оказалось, совсем молодой мужик, почти мой ровесник. Просто рано поседел, бывает.
— Сколько же вы языков знаете? — изумленно спросила Васька.
Некоторое время он думал, сосредоточенно загибая пальцы. Наконец озвучил итог:
— Восемнадцать — если считать все языки, на которых я говорю и читаю. Но грамотно писать получается в лучшем случае на шести. Скажем, по-русски я и строчки не напишу. С кириллицей у меня совсем плохо.
— Все равно круто, — вздохнул я.
Зависть — скверное чувство, я в курсе. Но иногда просто невозможно удержаться.