– Вальтер, да брось ты, – неловко улыбнулся Райзе. – Что такого потаенного они могут увидеть? О чем могут проболтаться? О порядке расположения орудий на стене?
– А исполнитель после жалуется, что плети ломаются…
– Гессе! – рявкнул Керн, ахнув по столу ладонью, и он сбросил с лица улыбку, нарочито смиренно потупясь. – Господи Иисусе, что за сброд под моим началом…
– Лучший в Германии, – сквозь неудержимую ухмылку тихо пробормотал Бруно и, наткнувшись на полыхающий взор майстера обер-инквизитора, осекся.
– Я сказал – довольно, – сквозь зубы процедил тот. – В Кёльне дети мрут, как мухи, а вам все шутки. Возвратите свои мозги к делу.
– К делу?.. – вдруг проронил подопечный теперь уж столь серьезно, что Керн нахмурился. – Майстер Райзе, а щуплых блондинок среди ваших безопасных подруг не попадалось?
Тишина упала разом, накрыв небольшую комнатушку, точно огромное плотное одеяло. Тот выпрямился, на миг словно бы остекленев, и во взгляде промелькнула растерянность, замешанная на внезапном испуге.
– Густав? – чуть слышно окликнул его Курт.
– Да чтоб вас всех! – выдохнул Райзе со злостью и встряхнул головой, отгоняя овладевшее им оцепенение. – Нет! Я бы первым делом об этом вспомнил, будь нечто похожее среди моих… Да кто я, по-вашему, – приходской священник в престарелости?!
– Надеюсь, ты сам еще помнишь, – хмуро отозвался Керн, – кто ты такой; посему – вот мое слово: довольно, Густав. Твоя личная жизнь есть не мое дело, но порога Друденхауса ни одна живая душа, если то не свидетель или арестованный, более не переступит. Есть ли соглядатаи среди тех, кто уже у нас побывал, нет ли – не знаю, но… Тут я сам виноват, старый дурак, в голову даже не пришло… И – я надеюсь, ты следишь за тем, что болтаешь в порыве страстей?
– Вальтер!
– Я говорю без шуток.
– Теперь обвинять меня во всех смертных грехах разом?
– Specta[80], Густав, – коротко подытожил Керн, отгородясь от него ладонью. – А теперь по делу. Гессе, дозволение на аресты у тебя есть. Разрешаю также посетить твой гадюшник, но если ты вновь там завязнешь до утра, я тебя самого запру в камеру – будешь работать оттуда. Ясна моя мысль?
– Ясна, как летнее небо.
– Надеюсь. Теперь – Дитрих: займешься арестами. Густав – ты тоже. Как вы будете рассовывать всю эту ораву по камерам – я не знаю; советую подойти к этому вдумчиво с точки зрения безопасности дела.
– Уж не дети, – отозвался Ланц обиженно; обер-инквизитор кивнул:
– Работайте. Хоффмайер, теперь ты.
Тот удивленно вскинул голову, глядя на Керна с откровенной растерянностью, и осторожно переспросил:
– Я?
– Ты, – подтвердил Керн серьезно. – Направишься к бюргермайстеру.
– Так для этого курьеры есть, – возразил Бруно неуверенно; обер-инквизитор поморщился, отмахнувшись:
– Курьеры тоже будут заняты – у нас надзирающих за камерами явная недостача, как ты уже слышал. Это первая причина; вторая – бюргермайстер, как и все в Кёльне, знает, кто ты такой, знает о том, что ты состоишь на должности помощника инквизитора…
– Все об этом знают, кроме святомакарьевского ректората, – буркнул подопечный с привычным уже недовольством. – Не желают отпустить – уж хоть жалованье б платили соответственное…
– Бюргермайстер, – повысил голос Керн, и он умолк, – тоже знает об этом. Если мою просьбу одолжить солдат и подготовить оцепление еврейского квартала передаст обычный курьер, боюсь, это не будет воспринято с нужной серьезностью, а вот если явишься ты – это уже будет выглядеть куда солидней. К тому же, в отличие от курьера, ты сможешь ответить на некоторые вопросы, каковые у Хальтера неминуемо возникнут; из действующих же следователей, как ты сам понимаешь, разъезжать с визитами ни у кого времени нет.
– Не по чину мне подобная вольность, – возразил Бруно решительно. – Я ляпну что-нибудь не то, и…
– Ты уже многое делал, что тебе не по чину, ничего. А что тебе дозволено будет «ляпать» – расскажу, когда поедешь в ратушу. Возражений не принимается, Хоффмайер, свой хлеб надо отрабатывать.
– Еще б кусочек маслица к этому хлебу…
– А теперь – всем. – Керн обвел глазами подчиненных, глядя на каждого подолгу, требовательно, выговаривая слова негромко и отчетливо: – Ритуальность убийств полагается доказанной. Совершались они, как верно заметили эксперт и Гессе, раз в три ночи; стало быть, традиционная «тройка» имеет значимость в этом деле. Можно было б расслабиться и решить, что до следующей смерти у нас довольно времени – еще два дня! – но. Но – убитых трое. Все понимают, что это может означать?
– Они закончили, – понуро отозвался Ланц.
– Верно. И это тоже можно почитать бесспорным. Что может начаться теперь, никто из нас не знает и предположить не возьмется, мы не знаем, что это будет или кто, где, когда, днем или ночью, как это выразится. Посему остаток этой ночи каждым должен быть использован с толком. Утром мы можем увидеть как мирно сопящий в подушку город, так и Армагеддон на соборной площади Кёльна.
* * *Армагеддон на соборной площади не возник – вместо этого он небольшими порциями распространился по всему городу.
Арестов, подобных прокатившимся по Кёльну этой ночью, не было здесь за всю его историю; никогда еще Инквизиция, даже в самые страшные времена, не брала под стражу стольких горожан разом. На выставленные у «правоверных» боен посты кёльнцы почти не обратили внимания, зато, как ветер, разнеслась весть о том, что солдаты стерегут опечатанную бойню в еврейском квартале, а в Друденхаус посажены «иудейские мясники». Сочетание этих слов стало бранным за каких-то пару часов, накрепко склеившись с воспоминаниями о истерзанных детских телах. Агенты Друденхауса выбивались из сил, полагая все возможности своей выдумки и красноречия на то, чтобы остудить умы горожан; делать это, не вызывая подозрений излишне назойливыми призывами успокоиться и разойтись, становилось все труднее час от часу, и в конце концов Райзе, в чьем ведении была работа с агентами, вынужден был отдать распоряжение если и не свернуть их деятельность, то, по крайней мере, чуть сбавить активность.
Курт, явившись этой ночью в «Кревинкель», на сей раз не стал делать вид, что заглянул просто так; с порога отыскав Финка взглядом, он, не ходя вокруг да около, оттащил старого приятеля к стойке и, не обращая внимания на тяжелый корящий взгляд хозяина, потребовал ответа от обоих – тут же и незамедлительно. Неведомо, что возымело действие, тон ли его голоса, севшего от беготни по холодным осенним улицам, выражение ли его лица, осунувшегося и, кажется, даже не побледневшего, а посеревшего за последние двое бессонных суток, но требуемая информация была получена тотчас и без препирательств. Выяснив имена двоих подмастерьев, подрабатывающих продажей хозяйского добра, Курт возвратился в Друденхаус, обнаружив там тихую панику: Ланц, проявляя чудеса изобретательности, пытался растолкать по немногочисленным, вопреки мнению большинства горожан, камерам все прибывающих арестованных и членов их семей, силясь на глаз определить, кто из них наименее опасен и подозрителен и может быть помещен не в одиночное заключение. В конце концов, к делу распределения гостей были привлечены даже комнаты общежития в новой башне, куда заперли младших детей да полуслепого и напрочь глухого старикана, отца одного из мясников.
Райзе от встреч со своими свидетельницами возвратился не скоро; выглядел он утомленным и немного злым – кажется, в отличие от населения старых кварталов, его источники согласились на откровенную беседу лишь после некоторых уговоров. Судя по принесенным им сведениям, кроме двоих, чьи имена уже были известны Курту, прочие подмастерья отличались отменной честностью. Либо же им попросту не посчастливилось получить выгодное предложение, поступившее их более везучим собратьям.
Допросы начались тут же, едва лишь чуть затихла суматоха с заполнением камер и комнат; Томас Штойперт был безжалостно разбужен и также приставлен к делу – по причине полной неспособности к дознавательской работе все, чем он мог помочь, это принять участие в обысках. Сия наука также не являлась преимущественной на особых курсах, но людей недоставало столь катастрофически, что даже такая помощь была кстати.
На вдумчивое, неспешное проведение бесед времени не было; минуты убегали стремительно, не оставляя возможности действовать в излюбленном духе майстера инквизитора Гессе, то есть, уделяя каждому задержанному по полчаса, растекаясь мыслью по теме, не столько слушая, сколько говоря, пытаясь отыскать слабину, на которую следует давить, не по словам допрашиваемого, а по его реакции на слова следователя. Разумеется, все это делалось и сейчас, однако словно бы как-то на ходу, и Курт не раз напомнил себе всадника, прямо с седла норовившего подобрать с земли мелкие монетки, рассеянные в траве, пуская при этом коня вскачь. Когда поздний октябрьский рассвет, холодный и пасмурный, начал исподволь осветлять небо, люди, голоса и слова слились в его рассудке воедино, образовав сложноделимый ком образов и звуков; лишь сегодня, впервые за время своей службы под началом Вальтера Керна, он оценил всю полезность его неизменных требований отчетов и протоколов, составленных письменно: если бы не записи имен, вопросов и ответов, к утру Курт попросту забыл бы уже, с кем он говорил, кого еще даже не видел, какие вопросы задавал и что ему на оные вопросы было отвечено…
Когда же ранним утром на пороге Друденхауса вновь возник отпущенный этой ночью ювелир в сопровождении всего своего семейства, он даже не смог ничего сказать, лишь, застонав, схватился за голову и обессилено привалился к стене, глядя на нежданного гостя, как на истязателя. В течение следующего часа в башни, навевающие некогда панический ужас на все население еврейского квартала, явились еще несколько его жителей, тоже с семьями и даже с вещами; открыто предлагать мзду никто из них не решался, однако в словах и взглядах сквозила такая недвусмысленность, что, приди в голову дознавателям воспользоваться столь щедрой благодарностью – и по окончании всего происходящего можно было бы смело надеяться скупить половину их квартала.
Около восьмого часа утра население иудейской части города прибывать перестало – то ли все прочие не надеялись спрятаться за каменные стены Друденхауса, то ли сомневались в гостеприимстве инквизиторов, то ли не пожелали оставлять все то, что было нажито непосильным трудом, то ли попросту не могли уже прорваться сквозь окружение магистратских солдат и редкие, но настырные кучки горожан, бродящих у границ квартала, точно коты у клетки с соловьями. Перед тем, как выслать людей на оцепление, бюргермайстер, если верить его словам, провел с оными долгую, задушевную воспитательную беседу, разъяснив подробно и детально, что будет с каждым из тех, кто вздумает оставить пост, вступить с горожанами в разговоры, пропустить мимо себя кого-либо из них или, не приведи Всевышний, поддаться на их провокации и сделать внутрь квартала хотя бы один-единственный шаг с намерениями, не предусмотренными уставом и личным приказом господина бюргермайстера. Со слов Бруно, чьими устами Друденхаусу был передан сей обет, постыдная порка и лишение оружия были наименьшим из воздаяний, обещанных кёльнским воителям.
Город этим холодным октябрьским утром медленно, но неотвратимо раскалялся, и Курт отчасти был даже рад тому, что за допросами и беготней по этажам не имеет времени и возможности услышать, что рассказывают майстеру обер-инквизитору изредка появляющиеся агенты. Сейчас от услышанного стало бы лишь еще тоскливее, ибо в сложившемся положении от него почти ничего не зависело. Не зависело – потому что никакие слова и доводы не заставят толпу разойтись, перестать желать того, что ей желается; как это бывает, он уже познал однажды на собственной шкуре в самом что ни на есть буквальном значении. Почти не зависело – потому что, все-таки, в его власти было разрешить ситуацию, правда, для этого надо было в предельно сжатые сроки найти и предъявить горожанам если и не виновника минувших несчастий, то для начала хотя бы пособника. И в очередной раз сбегая через две ступеньки с третьего этажа башни, Курт подумал о том, как человек непостоянен, бессмыслен и, по большему счету, немногим отличается от тех коров, чью смерть приезжий эксперт столь легко спутал с людской. Нового в этой мысли, бесспорно, не было ничего, однако сейчас майстер инквизитор Гессе не соглашался с прочтенным в умной книге афоризмом, а вывел эту идею сам, применительно ко всему происходящему. Во времена, когда Инквизиция хватала ближайшего удобного подозреваемого, который в те поры именовался сразу же и без мудрствия обвиняемым, в умах человеческих бродила мысль о том, как «эти живодеры» беспощадны, беспринципны и жестокосердны; теперь же, когда дознание проводится как до́лжно, когда расследование длится дни и недели, дабы отыскать подлинного виновника объявленных злодеяний – все те же люди, не думая о доказательствах, доводах и вообще о здравом рассудке, готовы порвать в клочья первого, кто подвернется им под руку. И самое мерзостное заключается в том, что после, когда неверность их действий станет явной, бесспорной, очевидной даже самым исступленным зазывалам из этой толпы – и тогда ни в одном из них не проскользнет ни тени не то чтоб раскаяния, а и простого мимолетного сожаления, а приди в голову магистрату арестовать и наказать виновных в беспорядках, бюргермайстер тут же будет поставлен на одну доску с Сатаной, Пилатом и древним змием.
Пилат, надо думать, в подобной ситуации мелочиться не стал бы, с недоброй усмешкой подумал Курт, остановясь на площадке лестницы второго этажа и переводя дыхание. Тот, нимало не сомневаясь, попросту махнул бы рукой, и закованные в медь парни быстро разъяснили бы не в меру деятельному населению, что есть такое «законопослушание» и «уважение к властям»…
– Гессе!
От звука голоса, прервавшего его невеселые рассуждения, Курт поморщился: когда Ланц обращался к нему так, это означало, что происходит нечто, что ему не нравится, а главное – не понравится и его младшему сослуживцу.
– Господи, что еще… – тоскливо выговорил Курт, обернувшись на оклик, и недовольно вздохнул. – Дитрих, только быстро. Что приключилось?
Ланц приблизился неспешно, проигнорировав его пожелание, и заговорил не сразу, глядя мимо его лица и подбирая слова опасливо, точно мог ими порезаться.
– Только что от Керна вышел Штефан Мозер, – произнес он неспешно, и Курт покривился.
– Боже, он уже и до старика добрался; Дитрих, нам ведь сейчас не до него…
– Штефан Мозер… старший, – уточнил Ланц, и он запнулся, ощущая, как леденеют ладони под перчатками, а вдоль спины медленно, как пиявка, сползает неприятный холодок.
– И… – голос чуть осел; Курт кашлянул, протолкнув в горло колючий ком, и договорил с усилием, предвидя ответ и молясь о том, чтобы ошибиться: – И что же ему было надо?
Глава 12
Пропажу Мозера-младшего обнаружили не сразу: с утра его отец был чересчур увлечен завязавшимися в Кёльне событиями, а мать, всю ночь провозившаяся с вопящим младенцем, проспала дольше обыкновенного и, проснувшись, отсутствию сына у стола не удивилась, решив, что тот уже убежал в лавку к отцу. Лишь далеко за полдень оба осознали наконец, что его чрезмерно долго не видно нигде, а когда случилось небывалое, и Штефан не явился к обеду, припомнились и убийства детей, и походы их сына в Друденхаус, и даже причина, по которой он столь назойливо докучал майстеру инквизитору…
Сегодня в рабочей комнате Керна вновь был устроен разнос – но теперь, едва сдерживаясь, чтобы откровенно не повысить голоса, выговаривался Курт, взбудораженный и злой, исступленно меряя шагами небольшую комнатку, по временам останавливаясь в шаге от Ланца и порой забывая о присутствии начальства рядом. Тот долго слушал безмолвно, лишь изредка переглядываясь с застывшим в таком же нерушимом молчании Керном, и на сослуживца смотрел тяжело из-под красных от усталости век.
– Послать вас надо было куда подальше – всех, с вашими советами! – наконец почти выкрикнул Курт, обессилев, и упал на табурет подле стола, уронив голову в ладони и яростно стиснув пальцами виски.
– Так и послал бы, – наконец, разомкнул губы Ланц. – Ты следователь второго ранга, имеешь нерушимое право самостоятельно решать, надлежит ли вести дознание или нет, – я и тогда тебе это сказал.
– Что я сам виноват – без тебя знаю, – уже тихо и изможденно откликнулся Курт, глядя в темные доски старого стола. – Собственную репутацию поставил выше дела – вот что случилось. Побоялся показаться глупцом; и перед всеми вами в том числе.
– С себя не снимаю вины, однако…
– Я должен был повести себя так, как учили в академии, над которой вы здесь так любите глумиться, – оборвал Курт бесцеремонно. – Должен был разобраться сам. Проверить все, любое, даже самое глупое подозрение. Должен был исполнить то, что исполнять обязан.
– Гессе снова предается самоистязанию, – с легким раздражением пробормотал Ланц. – У Вальтера в комнате и часовне Друденхауса надо поставить ведерко с пеплом, чтобы ты в любое удобное время мог посыпать им голову.
– С чьим пеплом? – уточнил Курт мрачно.
– Только сейчас ты четверть часа кряду обвинял Дитриха во всех смертных грехах, теперь себя, – негромко заговорил Керн, и он поднял голову, глядя в лицо начальству с тоской. – Но истина в том, что не виноват здесь никто. Ты сам это понимаешь. Это, как ты говоришь, primo. А второе – никто, Гессе, еще не сказал, что эти сказки о шкафах имеют под собою основание.
– Вы снова за свое? – ожесточенно вытолкнул Курт, рывком поднявшись, и, забросив остатки почтительности по отношению к вышестоящему, с грохотом уперся кулаками в столешницу, нависая над сидящим недвижимо майстером обер-инквизитором. – Вальтер, Господи, парень пропал из собственной комнаты ночью, тела нет – что вам надо еще!
– Ты кулачонками на меня не постукивай, – одернул его Керн, глядя на подчиненного тем не менее, сострадающе и незлобиво. – Хальтер-младший тоже исчез из своей комнаты. Кристина Шток также не была отыскана в течение первых суток. И кроме малефиков, Гессе, в этом городе все еще существуют обыкновенные, заурядные преступники…