– Это уже лучше. А ребенок – он ухоженный или?.. – она возвысила голос.
– Ухоженный, – бормотнул «бык», но тут же сообразил, что она ждала другого ответа: – То есть нет! Конечно, нет! Приезжал ко мне грязный и голодный. И… и… вшивый весь! Во вшах! И плачет, что хочет со мной жить, потому что мать…
– … Пьет? – подсказала Малина.
– Но она не… То есть вот точно! Пьет! Нажирается в хлам!
Малина только кивала в знак одобрения головой.
А психопат так разорался, так разошелся, что в эту минуту и сам поверил в те бредни, которые орал.
– Хорошо, хорошо, хватит, – она остановила его движением руки. – Напишите мне все это, черным по белому, и выучите наизусть. А я найду и представлю доказательства: будут фотографии – вот ваша бывшая в объятиях любовника, вот она, пьяная, навалилась на плечо сына, который вынужден ее тащить… фотошоп нам в помощь. И свидетели будут, которые со слезами на глазах будут рассказывать о незавидном житье-бытье несчастного ребенка, у которого ТАКАЯ мать…
– И всему виной, конечно, тяжкая психическая болезнь, которой страдает бедная женщина…
И Малина тяжело вздохнула.
Судья уставился на женщину, которая сидела напротив Малины и ее клиента.
Та вытирала слезы, капающие из глаз, комкая платочек, опустив голову и слушая то, что говорит адвокат ее бывшего мужа.
Эта «депрессантка», как называла ее в своей речи Малина, выглядела виновной во всех тех прегрешениях, о которых говорила пани адвокат.
Сначала она пробовала протестовать.
Алкоголичка?! Да она так натерпелась в жизни от алкоголиков, что водку ненавидит лютой ненавистью!
Сексуальная распущенность?! Да она с момента развода мужчин боялась и обходила стороной!
Да, она пробовала протестовать, но ее адвокат ее остановил: сейчас была очередь выступать стороне ответчика. И прерывать было нельзя.
Потом допрашивали свидетелей. Незнакомые ей женщины рассказывали суду о совместных с ней пьянках. Незнакомые мужчины поведали о том, что у них с ней были близкие отношения, причем часто в присутствии ребенка – при упоминании о нем она закрыла лицо ладонями. От растерянности и неверия: неужели бывший муж на самом деле может быть настолько подлым и бесчеловечным? А сидящим в зале и присяжным могло показаться, что это она от стыда закрылась…
Малина улыбалась, но только в душе – надо было следить за психопатом, чтобы не выкинул чего лишнего.
Заключительное слово дали сначала адвокату истицы. Речь его была невыразительная, ни о чем – он даже не очень представлял, кого и от кого защищает. Ну так какая оплата – такой и адвокат, а депрессантка была небогата.
А потом слово предоставили адвокату Богачке:
– Невооруженным взглядом видно психическое расстройство, которым страдает эта бедная женщина… – Она намеренно называла ее именно так, избегая слова «истица». При этом изображала глубокое сочувствие и озабоченность состоянием несчастной, чтобы потом добить ее следующими словами: – Психическое расстройство, которое не раз представляло угрозу для жизни и здоровья ее маленького сына. В его интересах, в интересах ребенка истица должна быть надолго – может быть, даже на постоянной основе! – госпитализирована, чтобы здоровью и жизни ребенка больше ничего не угрожало. А на время лечения матери опекуном ребенка логично и естественно назначить его кровного отца, – она указала на психопата, который скромно улыбался, именно так, как они репетировали. – О чем я и прошу высокий суд. Не буду скрывать – он в своей жизни совершил несколько ошибок, но он претерпел глубочайшие духовные изменения… – тут она с трудом удержалась от смеха, вспомнив, какое выражение физиономии было у психопата, когда она велела ему каждую неделю ходить в костел и на собрания анонимных алкоголиков. – И из любви к сыну он готов в одиночку нести тяготы его воспитания, по крайней мере вплоть до полного выздоровления его бывшей жены, которая впоследствии сможет их с ним разделить. Прошу высокий суд рассудить, что более соответствует интересам ребенка: дальнейшее его пребывание рядом с психически больной матерью – или новая жизнь в доме здорового, любящего отца.
Психопат кивал головой в такт ее словам, депрессантка смотрела на нее с ужасом и недоверием, суд и присяжные – задумчиво.
Доводы Малины были убедительными: она не оскорбляла эту женщину, не требовала лишения ее материнских прав – она предлагала, чтобы депрессантка прошла лечение, а потом, такая же здоровая и любящая, как психопат-отец, вместе с ним воспитывала сына. Только это. Ничего больше.
И суд никак не мог не прислушаться к столь убедительной просьбе…
Малина, весьма довольная собой, собрала документы и вышла со своим психопатом из зала заседаний.
В коридоре депрессантка и мальчик рыдали, прижавшись друг к другу.
– Пошли, сынок, – отец схватил ребенка за руку. Мальчик начал вырываться. – Пошли, а то полицию вызову!
Теперь он держал парнишку за плечо и тянул его за собой.
– Мамочка, помоги! Спаси меня! – ребенок вырывался из рук мужлана из всех своих маленьких силенок. Депрессантка кинулась ему на помощь, пыталась оторвать его, но ее оттащил один из охранников суда. – Мамочка! Мамочкааааа!
Долго еще в коридорах суда звучал, отдаваясь эхом, отчаянный, горестный детский плач…
Вечером психопат принес Малине оставшиеся пять тысяч вознаграждения. И бутылку дорогого коньяка.
– Вот уж не думал, что у нас получится, – сказал он, развалившись в кресле напротив ее стола.
Малина значительно кивнула головой:
– А ты можешь мне сказать, так, положа руку на сердце… зачем тебе этот ребенок? Ведь ты его не любишь… и он тебя не любит… зачем?!
Нормальный человек, наверно, возмутился бы таким вопросом. Но не психопат.
Слишком много часов он провел уже в этой комнате, слишком хорошо знал уже менталитет пани адвоката. Поэтому не стал притворяться и делать вид, что не понимает:
– Да знаете… пани Малинка, я ей в день развода пообещал, что уничтожу ее. Что заберу у нее все. Дом был мой, счета все на меня, и единственное, что у этой глупой бабы оставалось, – так это ребенок. Ну вот я ребенка-то и отнял.
– Ага, – Малина удовлетворилась этим ответом. – Только ты контролируй себя, руки особо не распускай – куратор будет следить за ребенком.
– Будьте спокойны, пани Малинка. А может быть… кофейку выпьем или по пиву в приятном местечке?
Она холодно поблагодарила и отказалась.
Это быдло ей порядком надоело.
Дело было закрыто.
– У тебя будет коллега, – сообщила Марта, выдыхая целое облако сигаретного дыма. – О, сорри.
Она замахала рукой, как будто это могло очистить от дыма маленькое помещение.
– Я не хочу коллегу. Я хочу сама, я ведь справляюсь, – неуверенно запротестовала Габрыся.
Уверенность в себе у этой женщины была такая, что она и саму премьершу Тэтчер бы на место поставила. Марта-Нарта, наверно, на самом деле была мужчиной, несмотря на свое щуплое, даже можно сказать – тощее тело, но очень тщательно это скрывала. Привычки, движения, образ мыслей и поведение у нее были совершенно мужские. Вот и сейчас: в одной руке она держала дымящуюся сигарету, в другой – банку пива, третьей переворачивала листы журнала по коневодству, четвертой разгоняла дым, а пятая мерно постукивала кнутом по голенищам ее высоких сапог. Габрыся каждый раз взирала на этот спектакль, который про себя называла «Театром Пятирукого Божества», со смешанным чувством восхищения и тревоги. Нет, нет, Марта была не грозная, она в жизни не ударила бы кнутом ни одного из своих обожаемых коней. Просто под рубашкой мужского покроя и комбинезоном билось сердце, которое могло, неизвестно когда, вдруг взорваться вулканом разрушительной страсти. Габрыся была уверена, что такая минута однажды наступит, и ей совсем не хотелось бы стать свидетелем этого события…
– Я знаю, что ты справляешься, – Марта отвела взгляд. – Но я покупаю еще новых лошадей, а у тебя и так работы по горло. А Янек уходит. И потом… меня знакомый попросил, чтобы я взяла этого инвалида.
– Инвалида? – удивилась Габриэла. Зачем Марте эти лишние хлопоты?
– Ну да. С тобой же мне повезло, так что возьму очередного уродца.
Марта была ужасающе резкой – для постороннего, возможно, чудовищно резкой. Но под этими грубыми словами она прятала свое доброе, чувствительное сердце. Габриэлу она приняла на работу не из жалости. Просто у девушки были отличные рекомендации: Адам, дрессировщик с Волиц, не порекомендовал бы абы кого. Марта вполне в состоянии была оценить профессионализм, любовь к животным и добросовестное отношение к работе. Далеко не каждая здоровая девушка, не каждый здоровый парень могли бы похвастаться таким набором качеств. И следовательно, колченогость Габриэлы Счастливой на внутренних весах Марты перевешивалась ее положительными качествами. И то же самое с этим новеньким. Так Марта сама себе объясняла свои поступки, и ни за что на свете она не призналась бы никому, даже самой себе, что на самом деле в первую очередь она делала это все потому, что у нее доброе сердце и что никто другой на ее месте ни за что не дал бы эту работу с лошадьми подобному человеку: тому, с кем будет столько лишних хлопот, которые никогда не возникают со здоровыми… А зато здоровые «болеют» другими болезнями: они чаще пропускают работу, с похмелья страдают, а потом с похмелья по похмелью… воруют, обижают животных, и жди от них все время подвоха… Нет, с тех пор как Марта познакомилась с Габриэлой, она ставила на калек. Конец. Точка.
– Я его беру на работу. Конец. Точка.
– А если… ведь это мужчина, да? Если он будет хороший… если… – Габриэла даже заикаться начала от волнения. Она так любила эту работу, так любила работать у Марты! Она не хотела потерять эту работу из-за какого-то «коллеги»! – Если он будет лучше меня?
– И что? – вздернула Марта брови.
– Так это я хотела спросить: «и что тогда»?
– А, так ты, наверно, боишься, что я устрою конкурс красоты и ты проиграешь? Нет, милая. Вы мне оба нужны. Ты и Павел. Ты – чтобы дрессировать и выезжать лошадей, он – чтобы убирать, кормить, поить и все дела делать, которые для тебя тяжелые слишком…
– Я сама справляюсь!
– …слишком тяжелые, я повторяю, для любой девушки, зато в самый раз для нормального парня.
– Но ты же сказала, что он неполноценный, – возразила Габрыся, пряча улыбку. Значит, Марта ее не собирается увольнять.
– Ну да. Он не говорит.
– Глухонемой?
– Нет. Просто «немой». Слышать слышит, а вот не говорит.
– Как это может быть? – удивилась Габриэла.
Марта пожала плечами.
– У него спроси. Только не рассчитывай, что он тебе ответит. Может только что-нибудь тебе написать или нарисовать. Рисует, кстати, отлично, надо признать.
– А откуда ты все это знаешь? Это теперь в «Конном вестнике» такое пишут?
– Нет, – Марта усмехнулась. – Я у него дома была. Его мать меня пригласила на собеседование.
И снова засмеялась – от такого абсурда и от того, что сама на него подписалась.
– Потому что Павел этот робкий. Сам бы никогда не отважился прийти.
– Значит, мало того что не говорит – так еще и не ходит, – пробормотала Габриэла, покачивая головой.
– Но зато выглядит хорошо.
– Только выглядит.
– Он и правда красавчик. У него такие большие коровьи глаза…
Марта выпучила глаза, сразу став похожей на подслеповатую сову.
– Так, может быть, кроме того что он не говорит и не ходит – он еще страдает базедовой болезнью? – Габриэла расхохоталась и… вдруг подавилась смехом.
Тот, о ком они говорили, стоял у дверей и слышал все. Каждое слово. В этот момент он как раз разворачивался, чтобы уйти, но ему помешала маленькая женщина, стоящая у него за спиной.
– Павлик, заходи, я тебя познакомлю с пани Мартой и с твоей коллегой, о которой я тебе рассказывала, Габрысей. Это ей ты будешь помогать, да? – она обратилась к большому, взрослому мужчине тихим, ласковым голоском и с такими интонациями, с какими обычно разговаривают с обиженным ребенком или несмышленым детенышем животного. Или…
Или с психически больным.
Парень, которого мать слегка подтолкнула в спину, вышел вперед.
У него было приятное, совсем мужское лицо, никакой детскости, светлые волосы, слегка длинноватые по нынешней моде, ну и глаза – глаза были точно такие, как говорила Марта: большие, цвета темной бронзы, окаймленные густыми длинными ресницами, которым позавидовала бы любая девушка. Сейчас в них видна была тревога, а может быть, даже ненависть ко всему миру, а особенно – к этим вот двум женщинам, которые минуту назад над ним насмехались. Но потом он улыбнулся – и улыбка засветилась и в его бронзовых глазах.
Габрыся почувствовала себя очень странно.
Мало того что она минуту назад позволила себе злые шутки над кем-то неполноценным – кем-то, кто был так же обижен судьбой, как и она… мало того что этот самый «кто-то» должен был работать с ней вместе… так он еще услышал эти дурацкие шутки и вдобавок ко всему, вместо того чтобы обидеться или притвориться, что все нормально, а потом ответить тем же – он просто взял и простил все это! Простил, хотя его об этом никто не просил! И еще улыбается – как будто руку навстречу протягивает…
За это, за эту простую доброжелательность, Габрыся невзлюбила Павла с первого взгляда. Что вообще-то с ней бывало редко.
– Он весь такой прямо сахарный, – ворчала она, рассказывая тете Стефании события минувшего дня. – На все реагирует только своей этой ангельской улыбкой. Его вообще ничего не берет. Даже сено, попавшее под пропотевшую рубаху, а это, я тебе скажу, тетя, любого с ума сведет. А ему как будто все равно! Знай себе орудует лопатой, ворочает навоз, двигает корыта. А лошади… Если бы ты знала, как они к нему льнут! Предатели!
– Ага! Так вот оно что – это зависть в тебе говорит, – тетя поучительно подняла палец вверх.
– Ну разумеется! – Габрыся закивала головой, соглашаясь. – Просто я не могу поверить, что Марта оставит нас обоих – ведь лошадей-то не так много, а зарплаты довольно высокие. Наверняка одного она уволит, и придется мне жить на дотацию, а это невозможно…
– Но ты же знаешь Марту уже давно – ты же знаешь, что она никогда не врет. И если она говорит, что вы нужны ей оба, – и ты, и он, значит так оно и есть!
Габрысе не оставалось ничего другого, как согласиться. Марта действительно всегда была прямая и честная до невозможности. Если она говорила «черное» – то это означало черное чернее самой черной-пречерной дыры, а если вдруг она произносила «белое» – так это как минимум была белизна ангельских крыльев.
– И что, он действительно совсем не говорит? – прервала тетя Стефания Габрысины размышления о крыльях и дырах.
– Совсем. Ни словечка. Ничего. И при этом коняшки его слушаются. Они в его присутствии становятся такие… такие тихие, внимательные, за каждым его движением следят, за каждым жестом. Видела бы ты, как глазами за ним водят… Мои коняшки!
И Габриэла уткнулась лицом в подушку, потому что глаза ее наполнились слезами, а ведь плакать у нее не было решительно никакого повода. Разве что от стыда – что она так этому завидует.
– Только Бингуся мой любимый остался мне верным, – добавила она, хотя если по правде – так верности Бинго она добилась при помощи сумки, набитой сахаром.
Габриэле было трудно признаться даже любимой своей тете, что на самом деле Павел ей понравился. В определенном смысле. Хотя и раздражал он ее безумно…
Когда он оставался в одиночестве и думал, что его никто не видит, с лица его сползала эта мягкая, если не сказать блаженная, улыбка, взгляд становился острым, в глазах появлялся странный блеск, который Габриэла никак не могла классифицировать, движения становились уверенными, почти порывистыми. На месте сладкого, кроткого мальчика Павлика появлялся в одну минуту полнокровный, темпераментный мужчина.
Он тогда вскакивал на коня, сдерживая его пятками, и пускал его галопом, перескакивая через бревна и ворота – и конь несся вперед, будто вместе со своим седоком пытался вырваться на волю. Габриэла провожала их задумчивым взглядом, а потом с сильно бьющимся сердцем все ждала, когда же они вернутся, живые и здоровые. Даже выбегала из своего укрытия, откуда подглядывала за Павлом, вставала в воротах и там с растущим беспокойством ожидала его возвращения.
Возвращался он тем же галопом, но при виде маленькой фигурки в воротах резко натягивал вожжи, и конь замедлял бег, начинал идти спокойным неторопливым шагом, хотя в глазах у обоих – и у коня, и у всадника – плясали черти, явно довольные очередной шальной эскападой.
Павел соскакивал с коня перед девушкой и сразу возвращался в конюшню. Она пыталась скрыть свое недавнее беспокойство, болтая о каких-то пустяках, он, как обычно, молчал, время от времени взглядывая на нее. И вернувшись, становился прежним – ходячей любезностью.
Один раз его тщательно скрываемая истинная сущность вышла-таки на поверхность. Один раз эта любезность уступила место истинной ярости.
Они с Габриэлой каждые десять дней ездили на прогулку. Эти поездки были их прямой обязанностью – лошадям ведь нужно двигаться для здоровья! – но при этом еще и доставляли обоим невыразимое удовольствие. Что может быть прекраснее, чем ехать неторопливо через сонный луг или шумящий кронами лес на великолепной лошади? Что может быть прекраснее, чем узкая тропинка в пшеничном поле, над рекой, по которой идешь, ведя коня под уздцы?
Обычно кони шли ровно, не очень быстро, Габриэла рассказывала о своем детстве в Бещадах или молчала, Павел внимательно слушал или просто ехал рядом с ней в тишине. Эх… Габрыся очень любила эти поездки.
Во время одной из таких поездок они услышали отчаянный собачий визг.
Павел натянул вожжи, останавливая коня. Бинго тоже остановился, прислушиваясь. Они слушали вчетвером: кони навострили уши, люди хмурили брови. Визг раздавался со стороны заброшенного села. Недолго думая, Павел первым поскакал в том направлении, за ним – Габрыся.
Через пару минут они оказались в довольно широкой долине, по которой были разбросаны тут и там покосившиеся, брошенные дома.
Во дворе одного из них, около овина, какой-то оборванец мордовал здорового нескладного щенка, пытаясь зарубить его лопатой. Щенок был весь в крови, а оборванец настолько пьян, что еле стоял на ногах.
В ту же секунду Павел очутился рядом с ними. А в следующую секунду он уже выкручивал мерзавцу руку. Началась драка. Оправившись от удивления, вызванного неожиданностью появления противника, оборванец пошел в атаку: он пинался, кусался, размахивал камнем, который держал в другой руке.