– Никогда еще не видел, чтобы поздравительную речь слушали с таким интересом и встретили такими аплодисментами, – рассказывал Лайель. – Хотя некоторые его смелые суждения кое-кого покоробили.
– Его или мои?
Чарлз задал этот вопрос потому, что с недавних пор Гексли прозвали "Дарвинов бульдог".
– Он опирался на "Происхождение", – ответил Лай-ель, – но поделился и собственными мыслями и наблюдениями. Он отметил, что если обратиться к позвоночным и беспозвоночным давних эпох, если принять во внимание, что некоторые животные существуют в самых разных уголках земли, почти не изменяясь, то окажется, что о ранних формах жизни на земле нам мало что известно. Может быть, события, которые геология относит к одному времени, отстоят друг от друга на десять миллионов лет.
В семье Дарвинов происходили не только счастливые события. Скончалась сестра Чарлза Марианна, и Сюзаи взяла опеку над младшими Паркерами. А в январе и Шарлотта, сестра Эммы, тридцать лет назад вышедшая замуж за преподобного Чарлза Лэнгтона, слегла от неизвестной болезни и тоже умерла.
В феврале самого младшего из сыновей Чарлза – десятилетнего Гораса поразила непонятная болезнь: иногда его руки, ноги и шея начинали судорожно дергаться. Поначалу родители боялись, что болезнь эта вызвана каким-то поражением мозга, ведущим к параличу. Но местный врач и спешно вызванный из Лондона доктор Холланд не нашли ничего опасного. К концу апреля судороги у Гораса прекратились, но он еще целый год страдал несварением желудка.
– Конечно, у него это наследственное, – ворчал Чарлз.
– Нет, благоприобретенное, – спорила Эмма. Первого апреля в Англию вернулся Алфред Рассел
Уоллес. Он восемь лет путешествовал по Малайзии, Суматре, Яве, Борнео, Целебесу, Молуккским островам, Тимору и Южной Гвинее, собирая образцы флоры и фауны. Человек, который восемь лет провел в далеких краях, где на него часто смотрели как на врага, в глазах Чарлза был героем. Он пригласил Уоллеса в Даун-Хаус. Уоллес в ответном письме благодарил его и добавлял: "Мне надо еще немного подлечиться, но, как только смогу, обязательно к Вам приеду".
Джон Мэррей издал две тысячи экземпляров книги Чарлза "Различные приспособления, при помощи которых орхидеи оплодотворяются насекомыми". Книга вышла в красивом фиолетовом переплете; на матерчатой обложке была вытеснена золотом орхидея. В предисловии Чарлз писал: "Цель настоящей работы показать, что способы опыления у орхидей по своему разнообразию и даже совершенству не уступают наиболее ярким примерам приспособляемости в животном царстве".
Исследованием орхидей Чарлз занимался несколько лет, работа над книгой заняла всего девять месяцев – ее пришлось прервать только для того, чтобы отредактировать второе немецкое издание "Происхождения" и написать статью о весьма примечательном способе оплодотворения у двух видов примулы: маргариток и первоцвета. Работать над книгой об орхидеях было приятнее всего: Эмму и детей они занимали не меньше, чем самого Чарлза, поэтому они часто просили его почитать свою рукопись.
Книга вышла 15 мая. Цена была весьма доступной – всего девять шиллингов. Натуралисты раскупали книгу охотно.
Чарлз боялся, что его догадка о существовании насекомого с "хоботком длиной в целый фут" вызовет насмешки. Так оно и случилось. Но вскоре некий миссионер на Мадагаскаре обнаружил бабочку с хоботком именно такой величины – бабочка забиралась в цветок звездной орхидеи и покидала его, унося на себе пыльцу, которая шла на опыление другой звездной орхидеи.
Хотя "Атеней" отозвался о книге, по выражению Чарлза, "с высокомерным сожалением", ботаники сообщили Дарвину, что рецензент ничего в книге не понял. Прочие отзывы были отличными: "Парфенон" писал о книге очень благожелательно, а "Лондон ревью" нашел ее великолепной. Даже "Литерари черчмен" пришел от нее в восхищение. Из Гарварда прислал свои теплые поздравления Аса Грей: по его словам, если бы книга об орхидеях появилась прежде "Происхождения видов", то богословы канонизировали бы автора, а не предали его анафеме.
Чарлз Лайель тоже высоко оценил книгу; он считал, что "после "Происхождения" это наиболее значительная работа Дарвина".
Работа нашла такую горячую поддержку у натурализуй, что Чарлз только диву давался
– Никак не думал, что моя книга будет иметь такой успех.
Он писал Асе Грею: "В последнее время мне казалось, что я опростоволосился, излагая в книгах свои мысли в несколько упрощенном виде. Зато теперь я считаю себя вправе клеймить своих критиков с ни с чем не сравнимым самодовольством".
Восторженная рецензия Асы Грея на книгу об орхидеях появилась в "Американском журнале науки и искусства". В своем письме Грей шутливо укорял Чарлза: "По-моему, Вы написали книгу об орхидеях для того, чтобы обойти противника с флангов".
Грей, несомненно, был прав. В английской печати появились следующие слова Чарлза: "Исследуя орхидеи, я окончательно убедился в том, что почти все части цветка организованы и взаимосвязаны таким образом, что помогают опылению цветка насекомыми, а следовательно, Есе они, вплоть до самых незначительных их элементов, являются результатом естественного отбора".
Благодаря "Орхидеям" за Дарвином окончательно укрепилась слава добросовестного и смелого в своих предположениях ученого, который описывает доселе неизвестные или малоизученные биологические явления. Эта слава несколько умерила пыл критиков "Происхождения". Хотя Чарлз по своему обыкновению жаловался Алфреду Уоллесу: "Здоровье мое плохо, и ничего-то с ним не поделаешь. Я ведь самый настоящий ипохондрик", у него все-таки хватило сил заняться совершенно новым вопросом – движения и повадки лазящих растений, которые были еще слабо изучены. Несколько лет назад Чарлз прочел небольшую работу Асы Грея на эту тему.
Между тем Лайель начал подумывать о том, что Чарлзу пора получить дворянское звание.
– С тем же успехом премьер-министр может ходатайствовать перед королевой о присвоении дворянского звания моему "Происхождению", – возразил Чарлз. – Кабинетам приходилось подавать в отставку и из-за меньших оплошностей.
– Давайте прикинем, – терпеливо рассуждал Лай-ель. – Гукер тоже должен удостоиться этой чести, когда станет директором Королевского ботанического сада. Гек-сли? О нем и речи быть не может. Он, конечно, большая умница, но уж больно ершист. Не умеет умаслить своих противников.
– Без этого он бы и гением не был, – сказал Чарлз.
Узнав, что книга об орхидеях была так хорошо принята, Чарлз успокоился. Мысли его теперь опять были заняты здоровьем. Вроде бы ни слабость, ни сердцебиение в последнее время его не мучают, но почему руки потрескались от экземы? Может быть, оттого, что Ричард Оуэн снова перешел в наступление? А может, причиной экземы были химикаты, которые он использовал в своих опытах? Чарлз вспомнил, что в годы учебы в колледже Христа с ним уже такое случалось. Тогда, чтобы избавиться от волдырей, он принимал небольшие дозы мышьяка. Об этом способе лечения он прочел в "Новой фармакопее", когда учился в Эдинбурге. Отец не советовал ему принимать это средство, и все-таки экзема у Чарлза прошла. Прошла она и сейчас, но… без всякого мышьяка.
Громя дарвинизм в своих бесчисленных лекциях и статьях, Оуэн стал на этом поприще настоящим виртуозом, однако почти ни одно положение теории естественного отбора ему Опровергнуть не удалось. Лайель, Дарвин, Гукер и Гексли, устроив за обедом в "Атенее" "военный" совет, пришли к выводу, что Оуэн ведет себя как помешанный.
Авторитет их научной группировки еще более утвердился, когда Томас Гексли получил профессуру в Королевском хирургическом колледже. Занимая этот пост, он мог знакомить студентов, порой несмотря на их внутреннее сопротивление, с дарвиновской теорией эволюции. Здесь "Дарвинов бульдог" мог использовать более хитроумную тактику,
Но обитателям Даун-Хауса было не до торжества. Заболел второй сын Дарвинов, Ленард, который вот-вот должен был пойти в школу в Клэпхеме; там в первом классе уже учился его брат Джордж, который мог присматривать за братишкой. У мальчика обложило горло, тело покрылось сыпью, затем началось серьезное воспаление, которое перешло в скарлатину. Послали в Даун за доктором Энгле-гартом. Мальчика удалось спасти лишь благодаря тому, что Чарлз и Эмма круглые сутки заботливо ухаживали за ним, поили из ложечки портвейном. Доктор Энглегарт по прозвищу Шпенгль наведывался в Даун-Хаус по нескольку раз в день. Через некоторое время Ленарда удалось немного покормить жидкой овсянкой.
– По-моему, кризис миновал, – сказала Эмма, внося в комнату большую вазу с июньскими цветами.
Вечером, к изумлению родителей, Ленард, не открывая глаз, спросил:
– Мои марки целы?
– Да, – ответил Чарлз. – Профессор Грей прислал тебе из Америки еще одну. Завтра посмотришь.
Вечером, к изумлению родителей, Ленард, не открывая глаз, спросил:
– Мои марки целы?
– Да, – ответил Чарлз. – Профессор Грей прислал тебе из Америки еще одну. Завтра посмотришь.
– А можно сегодня?
Чарлз принес марку. Ленард с огромным трудом открыл один глаз, взглянул на нее и с довольным вздохом произнес:
– Красивая.
Час спустя Чарлз принес еще несколько марок, только что полученных из Америки. Ленард приподнялся на локте и сказал:
– Передай профессору Грею большое спасибо.
На следующий день Ленарду стало гораздо лучше. Присев отдохнуть вместе с Эммой в прохладной тени сада, Чарлз размышлял вслух:
– Дети, конечно, великое счастье, но и хлопот с ними не оберешься. Ученому не следует заводить детей, да и без жены, пожалуй, лучше. Тогда ему ни о ком на всем белом свете не надо будет заботиться: работай себе и работай. Хватит ли у него сил – это уже другой вопрос. Ну ладна. Даст бог, через пару дней я смогу опять собраться с мыслями.
Эмма увидела, какое облегчение испытывает Чарлз, и пожалела его.
Ленард понемногу выздоравливал, и Чарлз снова пригласил в Даун-Хаус Алфреда Уоллеса. Уоллес приехал в начале августа. Чарлз испытывал огромный интерес к этому человеку: он считал, что Уоллес не только не уступает по своим способностям ему самому, но и скажет еще свое слово в естествознании. К тому же Уоллес может стать прекрасным дополнением к их научной четверке.
В зеркало Чарлз наблюдал, как Уоллес вылезает из посланного за ним экипажа. Он был высокого роста – около шести футов, – сухощав и плечист; у него были узкие бедра и крепкие ноги, как видно привыкшие к хождению по горам. На лоб падали густые черные кудри. Уоллес носил аккуратные усы, бакенбарды и раздвоенную черную бороду. Когда Парсло провел его в кабинет, Чарлз рассмотрел его глубоко посаженные голубые глаза, проницательно глядящие через стекла крошечного, меньше чем у Гукера, пенсне. Уоллесу было тридцать девять лет. На нем был серый жилет с широкими лацканами, темный фрак и светлые брюки. Ботинки его были плохо вычищены. Уоллес жил в Лондоне вместе с семьей своей сестры – на чердаке их дома ему отвели место для разборки коллекций.
Чарлз попросил Парсло принести холодного лимонада. Когда Уоллес напился, Чарлз сказал:
– Уоллес, еще до вашего возвращения в Англию естественнонаучные журналы опубликовали тридцать пять ваших статей! Я преклоняюсь перед вашей четкостью изложения. С меня-то обычно семь потов сойдет, пока я напишу хоть одну фразу.
Уоллес зарделся от удовольствия и возразил:
– Если бы я за всю свою жизнь написал только две книги, но такие, как ваши "Путешествие на "Бигле" и "Происхождение видов", я был бы счастлив.
– Мне вот что интересно: как БЫ пришли к теории естественного отбора, которую приписывают нам обоим?
Словно для того, чтобы ему лучше вспоминалось, Уоллес сделал большой глоток лимонада и протер шарфом пенсне.
– Хотите – верьте, хотите – нет, мистер Дарвин, но случилось это в феврале 1858 года на Молуккских островах, когда меня свалил сильнейший приступ малярии. Как-то я лежал в постели, закутавшись в одеяла, хотя температура на улице поднялась выше тридцати, и опять размышлял на эту тему. И тут мне на ум почему-то пришли "положительные ограничения", о которых пишет Мальтус в "Опыте о законе народонаселения", – я прочел эту книгу несколько лет назад, и на меня она сильно подействовала.
– На меня тоже.
– Я был уже основательно подготовлен, – робко добавил Уоллес. Кажется, еще в 1847 году я впервые прочел ваше "Путешествие на "Бигле". Как научный путевой дневник эта книга уступает лишь "Путешествию" Гумбольдта, но как увлекательное повествование, на мой взгляд, даже превосходит его.
Чарлз покраснел, эта похвала по-настоящему тронула его.
Уоллес был одним из тех немногих людей, которые говорят точно так же, как и пишут: он выражал свои мысли без вычур, правильно строя фразу.
– Мне пришло в голову, что эти ограничения – война, эпидемии, голод и другие – вероятно, распространяются не только на людей, но и на животных. Эти и им подобные явления происходят беспрерывно. А поскольку животные размножаются гораздо быстрее, чем люди, то, по всей видимости, огромное их количество ежегодно погибает – иначе число представителей одного вида выросло бы неимоверно. Я вдруг понял, что этот самостийный процесс неизбежно приводит к улучшению вида, ибо в каждом поколении менее совершенные непременно гибнут, а более совершенные остаются в живых. Другими словами, выживают наиболее приспособленные.
Было уже за полдень. Чарлз предложил Уоллесу прогуляться по Песчаной тропе.
– С удовольствием. Знаете, про вашу тропу говорят даже в Лондоне. Ее называют "дорогой в будущее".
– Неужели? А ведь именно там меня посетили самые светлые мои мысли.
За ужином Уоллес познакомился и сдружился с Эммой и детьми; им понравилась его застенчивость, сочетающаяся с искренним смехом.
– Мне еще не скоро удастся получить приличный доход от моих книг и статей, – говорил Уоллес. – Иногда мне бывает так одиноко. Хочу жениться, завести детей, жить своим домом.
Когда Ленард поправился, вся семья отправилась на лето в Борнмут. Но тут Эмма заболела скарлатиной. Это случилось по пути, в Саутгемптоне, где находилась банкирская контора, совладельцем которой стал окончивший колледж Христа Уильям. Чарлз, Эмма, Ленард и пожилая экономка Дарвинов остались в Саутгемптоне, а остальные поехали в Борнмут. Все четверо поселились в доме Уильяма на Карлтон-террас. Дом не блистал комфортом, но зато был достаточно просторным.
Чарлз нанял сиделку, однако и сам день и ночь не отходил от больной. Опасения, вызванные здоровьем Ленарда, а теперь еще и Эммы, измотали его. Вот уже несколько недель его мысли были заняты только болезнями родных. К счастью, болезнь Эммы оказалась не столь серьезной. Чарлз снял еще один дом, в котором поселились Ленард и экономка, а сам остался с больной. Затем он вместе с женой и сыном последовал за семьей в Борнмут.
Эмма выздоровела. Наконец все они снова были вместе и могли наслаждаться всеми прелестями курортной жизни. В Даун-Хаус они вернулись только в конце сентября.
Чарлз уже давно мечтал обзавестись для своих исследований теплицей. Как раз накануне рождества в Даун-Хаус приехал садовник сэра Джона Леббока Горвуд, который слыл мастером своего дела. Он привез подарок от своего хозяина – полную тележку растений и луковиц из теплиц Леббока.
– Знаете, Горвуд, – грустно сказал Чарлз, – а я давно подумываю о небольшой тепличке,
Горвуд был толковый малый, он получил уже немало призов за свои растения. К тому же он отличался исполнительностью.
– Я все ждал, когда вы сами предложите, мистер Дарвин. Вон и сэр Джон согласился, чтоб я вам помог. Хотите – могу план нарисовать.
Теперь Горвуд каждый день на часок заезжал в Даун-Хаус. Теплицу решили поставить возле колодца в двух шагах от дома, ближе к огороду – там, где находились солнечные часы, по которым Чарлз обычно проверял и свои золотые и старинные дедовские часы в прихожей. Фасад теплицы должен был смотреть на благоухающую Лайм-авеню – липовую аллею, которая вела через сад к Песчаной тропе. Горвуд решил, что длина теплицы будет пятьдесят футов, ширина десять, односкатная крыша должна отлого спускаться к фасаду. У теплицы два входа. Притолока крепилааь на массивных стойках. Столь же массивные столбы по углам придавали постройке устойчивость. Крыша и фасад были застеклены, чтобы внутри было светло и тепло. Вдоль стен тянулись грядки, а по стенам ряды полок. Для обогрева в теплице было решено соорудить печь.
Строительство шло своим чередом, и Чарлз радовался как ребенок. Горвуд отлично руководил строительством. Когда в середине февраля работа закончилась, Чарлз отправился к Леббокам.
– Теплица готова, – объявил он. – Большое спасибо, что позволили Горвуду взяться за эту работу. Сам бы я ни за что на такое не решился, а если бы и построил что-нибудь, то из рук вон плохо. Для меня эта теплица не просто забава: теперь я смогу ставить в ней кое-какие опыты, о которых без нее и думать было нечего.
При встрече с Джозефом Гукером он восторженно сообщил:
– Новая теплица построена, мне не терпится в ней что-нибудь посадить. Скажите, какие растения вы можете мне дать, и я прикину, какие еще следует купить.
– Тепличных растений и мхов у нас хоть отбавляй.
– Как же мне их перевезти? Я могу выждать денек потеплее и рано утром послать к вам тележку, которую прежде выстелю изнутри циновками, – и к вечеру растения будут у меня. Только вот как бы они не померзли: путь займет около пяти часов.
– Мы их хорошенько укроем, – пообещал Гукер. – Они будут в тепле, и с ними ничего не случится.
Когда сестра Чарлза Сюзан узнала, что Гукер стал страстным собирателем веджвудского фарфора и при своих скромных доходах скупает все изделия, какие оказываются ему по карману, она прислала ему из Маунта кое-какие старые вазы и медальоны. Этот подарок привел Гукера в восторг. Чарлз писал ему: "Вы представить себе не можете, какую радость нам доставили Ваши растения, куда большую, чем Вам – фарфор Сюзан. Мы с Горвудом от них не можем глаз оторвать. Однако мы по секрету признались друг другу, что, не будь эти растения нашими собственными, мы не смогли бы обнаружить такую ни с чем не сравнимую прелесть в каждом их листике".