– Дядя Се-е-е-е-ева!!! – кто-то с боевым кличем вынесся из тамбура и врезался Северному крепкой башкой прямо в полный мочевой пузырь.
Кофе! Кофе и пробки…
– Дарий, скотина, тебе конец!!! – рявкнул Всеволод Алексеевич и схватил пацана за шиворот.
Тот в ответ лишь залился счастливым смехом:
– Дядя Сева, расскажи страшную историю!
– Жил-был маленький мальчик. Его звали Дарий. Однажды он лёг спать и не проснулся.
– Почему? – заинтересованно уточнил детский голосок.
– Синдром внезапной детской смерти![5] – страшно пробасил Всеволод Алексеевич.
Дарий испуганно взвыл. Что-то упало. Сеня разразился потоком идиом в адрес того, что упало, а вовсе не по поводу текстов Северного, как сделал бы любой порядочный родитель.
– А мораль той страшной истории такова, – зловеще продолжил Северный, извлекая восьмилетнего Дария из-под рухнувшего на него велосипеда, – синдром внезапной детской смерти, причём в иных случаях – насильственной, может наступить в результате того, что чей-то папа вовремя не вкручивает лампочки и ставит велосипеды прямо поперёк захламлённого сарая, что по какому-то недоразумению именуется «тамбуром». – Он взял мальчишку на руки. – Ну что, испугался?
– Не-а! – помотал головой мальчик со странным именем и крепко-крепко обнял Всеволода Алексеевича за шею.
– От тебя пахнет какой-то кислятиной! – сказал пацану Северный.
– Я тебя очень люблю, дядя Сева, – ответил ему Дарий.
– Алёна, открой дверь, она захлопнулась! – вдруг заорал Сеня и заколотил в дверь собственной квартиры.
Глава шестая
– Алёна? Последний раз, когда я виделся с вашей сумасшедшей семейкой, твою жену всё ещё звали Леся… – Северный присмотрелся к другу внимательнее. И несколько озадаченно спросил: – Соколов, чем у тебя пузо перемотано? Антицеллюлитный компресс? Шоколадное обёртывание? И говнецом потягивает. Или это от Дария? Дарий, ты воздух испортил?
– Это не я!!! – обиженно проорал Дарий. – Это она обосралась! Только и делает, что жрёт и срёт! – и мальчик-ябеда торжествующе потыкал пальчиком в нашлёпку на папином пузе.
– Дарий, засранец! – педагогически прогрохотал Сеня. – Я тебе сколько раз говорил, что не «жрёт и срёт», а «ест и какает»!
– Ты сам, папа, так говоришь! Почему это у тебя она жрёт и срёт, а у меня она должна есть и какать?
– Потому что «жрёт» и «срёт» – это взрослые слова! А маленьким мальчикам вроде тебя надо ещё говорить детские слова. Ест и какает.
– Дядя Сева!!! – опять оглушил мальчишка Северного. – Это она покакала! Но воняет по-взрослому, как будто насрала! – торжествующе резюмировал Дарий.
– Какой он, сука, сообразительный! Какая скорость мыслительных реакций! – умилился Сеня. – За словом в карман не полезет, весь в меня!
– Прекратить морочить мне мозг! – скомандовал Всеволод Алексеевич. – Чётко и быстро объяснили мне, кто насрал, пардон, накакал? Папино обёртывание?
– Это не обёртывание, это – Георгина. Так просто удобнее её носить, – извиняющимся тоном сказал Сеня. – В слинге. Леська слинг купила как-то по случаю, ещё когда Жорыча родила. Пару раз поносила и больше не стала. Георгину не носила. Да и когда ей детишек в слинге носить? Она всё время за рулём. На работе и, вот, в Академии бизнеса теперь. А нянькам как зарплату ни поднимай, они с ними сверхурочно не хотят оставаться… Алёна!!!
– Колоти громче. Ты же сам, идиот великовозрастный, установил там ещё одну свето-водо-звуко-воздухо-тепло-холодонепроницаемую дверь. Полагаю, чтобы ужас из твоей квартиры не распространялся в ноосферу, не проникал в мир нормальных людей… Только заботой обо всём мирном человечестве я могу объяснить подобный поступок. А если учесть, что звонок у тебя исключительно и только бутафорский, то…
– Сева, ну всё как-то руки не доходят! Клянусь, я сделаю!
– Ты клянёшься уже давно. Ты или не клянись, или крест сними. Вместе с Библией с прикроватной тумбочки. Руки у него не доходят…У тебя вообще только одно место до дела доходит… Так, Дарий, слазь с меня немедленно. Георгине всего четыре месяца, так папка потому и носит её в тряпке. Ну и потому что папка. А ты мне – никто. И к тому же чуть не спровоцировал у меня разрыв мочевого пузыря от внешних воздействий. Ваша Алёна что-то долго не идёт… Кто она такая, кстати?
– Папина однокурсница!!!
– О, папина однокурсница? Слава богу. Пожилые женщины меня не интересуют!
– Она красивая! – обиделся за неизвестную Алёну Дарий. – Когда вырасту, я на ней женюсь!
– Геронтофилия ненаказуема, если по обоюдному согласию сторон. Но я бы на вашем месте, Семён Петрович, показал бы отрока психиатру.
– Папа сам бы на той Алёне женился в своё время, – хмыкнул Сеня. – Да от ворот поворот дали.
– Как же Олеся Александровна допускает присутствие в вашем доме этой роковой женщины?! – делано ужаснулся Всеволод Алексеевич.
– Ты сам всегда настаивал на том, что Леся – умная. Кроме того, она любит Алёну. И Алёна, между прочим, тоже умная. И кроме того, её всегда интересовали мужчины совсем иного типа.
– И какого же?
– Такого, как ты!
Если бы в этот момент не сдохли батарейки в налобном фонарике, внезапно ставшем из чрезмерно яркого слишком тусклым, Северный увидел бы, что у его молодого друга какая-то слишком жизнерадостная мина.
– Даже китайские батарейки подчиняются космогоническим законом бытия и перед окончательным угасанием могут имитировать жизнь якобы осознанными и осмысленными действиями. Но агония есть агония… Сеня, друг мой, если нам в ближайшие пару минут не откроют дверь, то я помочусь прямо здесь. Дарий, – обратился он к довольному мальчишке, мечтавшему, чтобы дверь не открывали никогда и он так бы стоял и стоял, держа за руку большого, красивого, умного, таинственного дядю Севу, – что ещё расскажешь про неведомую мне прежде Алёну? Смотри, оказывается, я не всё знаю про твоего папку, хотя почти десять лет регулярно выношу его словоизвержения.
– У Алёны на руке татуировка. Рогатая лошадь и пятнистая кошка.
– Единорог и леопард? Как интересно… Единорог – мифическое существо, символизирующее целомудрие, а леопард – символ жестокости, свирепости, агрессивности, неустрашимости и неусыпности. Эта Алёна – толстая старая дева? Хуже старухи может быть только толстая, злобная старуха-девица с недремлющим оком.
– Я тебе уже сказал, что она – красивая! – Дарий топнул ногой и вырвал руку у дяди Севы.
– Вот оно, брат Дарий. Не из-за дихотомии добра и зла теряют друзей мужчины, а банально из-за баб. Стоять тебе теперь в темноте этого заваленного хламом коридора без моей руки, а всего мгновением прежде мечтал ты о том, что дверь не откроется никогда, и будешь ты ладонь к ладони с дядей Севой, и на вас нападут пираты или вампиры, но ты спасёшь дядю Севу ценой собственной никчёмной мальчишеской жизни, а теперь готов растереть его в порошок из-за какой-то…
– Откуда ты знаешь, о чём я мечтал? – восхищённо спросил пацан и снова уцепился за руку Северного, забыв об Алёне.
Но тут наконец дверь открылась. Вот всегда бедным детям кто-то обламывает мечты. И – конечно же! – первой в очереди на облом вашей мечты будет ваша же младшая сестра!
– Даша – дура! – сообщил ей Дарий.
– Сам дурак! – ответила ему семилетняя сестрёнка. И, кинув плотоядный взгляд на Всеволода Алексеевича, раскраснелась, как спелый арбуз.
– Ты эдак когда-нибудь до апоплексии себя доведёшь любовью ко мне, деточка! – сказал крохе Северный. Затем наклонился к ней и поцеловал в щёку. Даша аж взвизгнула от счастья и тут же скрылась в недрах соколовской квартиры. И уже оттуда прокричала:
– Дядя Сева, я вам сегодня нравлюсь?
– Ты мне всегда нравишься, котик. Ты единственный оазис чистоты под этой загаженной крышей. Я всё заметил, не волнуйся. И новое платье, и бусы, и причёску волосок к волоску, как у английских леди из сериалов. Ты – прелесть, и я уже жду не дождусь, когда ты вырастешь и бросишь своих засранцев маму и папу. – Всеволод Алексеевич говорил негромко. Повышать голос не было необходимости. Маленькая Даша Соколова всегда очень ждала его. Всегда принаряжалась, причёсывалась и украшалась. Выходила его поприветствовать. А затем – пряталась за ближайшим дверным косяком и млела от присутствия дяди Севы. Млела и подслушивала. Подслушивала – и млела.
Интерьер и обстановка Сениной квартиры потрясали воображение даже самых стойких, повидавших на своём веку немало эклектики. Дорогущая мебель в коридоре была вся измазана пластилином и исцарапана. Обои – ох, лучше не вспоминать, сколько Семён Петрович отдавал за рулон, – размалёваны гуашью, акварелью, фломастерами, цветными карандашами и чем только можно и нельзя представить. Кожаный диван и кресла гостиной были истыканы, изорваны, ошельмованы, как будто не милые детки тут жили, а стая безумных котов. В детскую без дрожи могли бы зайти разве что бойцы войск специального назначения. Спальня Сени и Леси отдалённо напоминала помещение, приспособленное для проживания. Но ровно полчаса после того, как её убирала приходящая домработница. Детишки всё равно врывались в оазис родительского обитания, скакали по кровати, испоганив уже не один ортопедический матрас, качались на гардинах и поливали соком и газировкой клавиатуру родительского компьютера. Игрушки (а также скелеты игрушек, остовы игрушек и игрушечная крошка) ровным слоем усыпали все горизонтальные поверхности в квартире. Включая ту самую родительскую спальню и родительское же ложе. Детское тряпьё висело даже на люстре.
Но если бы человек с хорошо развитым воображением мог представить себе, что в квартире семейства Соколовых пусть ненадолго, на каких-нибудь пять минут, наступил бы порядок, то этот человек непременно бы вспомнил всё того же Гоголя:
«В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щёгольской шёлковой материей, которая, вероятно, стоила весьма недёшево; но на два кресла её недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею… Ввечеру подавался на стол очень щёгольской подсвечник из тёмной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щёгольским щитом, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги…»
Сегодня вечером по коридору плюс ко всему ещё и кружился лебяжий пух. И кажется, отец семейства Соколовых заметил это только сейчас. Поскольку на этот пух уставился его друг – чистюля, педант, любитель открытых пространств, законченных форм и гармонии.
– Перед твоим приходом Дарий с Дашей на подушках подрались! – коротко пояснил Сеня.
Всеволод Алексеевич в ответ только махнул рукой. И тут же заскочил в туалет, в который раз подивившись, как можно так изгадить дорогущие сантехнику и плитку и почему у Семёна Петровича такое замурзанное зеркало, несмотря на регулярно, чуть не каждый день, приходящую домработницу.
Пожалуй, только на кухне ещё можно было относительно спокойно посидеть, не опасаясь, что из неожиданной точки пространства на тебя свалится флакончик шампуня, прихваченный из какого-нибудь пятизвёздочного отеля, или ребёнок. Хотя кухня тоже была территорией небезопасной для психики эстета. На столешнице из натурального дерева, сделанной на заказ, всегда была липкая лужа. Современный кухонный комбайн, ещё не так давно сверкавший никелем, стал похож на битого жизнью пропойцу-забулдыгу: тусклый, развалившийся на части, покоящиеся среди завалов из почерневшей банановой кожуры, баночек из-под йогуртов и конфетных обёрток. Дорогие занавеси были грязными. Оконное стекло – запятнанным, некогда белоснежный холодильник – весь в прорехах из-под магнитиков. Там, откуда вездесущие детские ручонки срывали «цацу», привезённую мамой-папой из очередных заграниц, виднелись фрагментарно-белые поля среди серого налёта.
Но обычная лекция на тему организации себя и пространства, прочитываемая Северным Соколову каждый раз, когда он оказывался здесь, сегодня застряла у Всеволода Алексеевича ещё на подходе к голосовым связкам. Потому что за кухонным столом сидела юная особа с совершенно правильными чертами лица и брезгливо взирала в стоящую перед ней тарелку желтоватой кашицы с вкраплениями бурых фрагментов варёной мышечной ткани какого-то животного…
Девушка была так ослепительно хороша, что… Ну, нет. Дух у Северного не захватило. У судебно-медицинского эксперта пятидесяти лет от роду, циника, сибарита и эстетствующего материалиста, дух не может захватить по определению. Но если бы в Палате мер и весов наряду с эталонами метра и килограмма выставлялся бы эталон женской красоты, то, несомненно, это был бы именно такой соразмерный лик. А Всеволод Алексеевич очень уважал выверенные пропорции. Вроде бы ничего особенного, но всё гениальное – просто… Видимо, у творца было какое-то особенное лекало для очень отдельно взятых любимиц. Никаких вычурностей типа чрезмерно выдающихся высоких скул или пухлых губ. Слишком лохматых или слишком тонких бровей. Линия к линии, изгиб к изгибу. Идеальный овал лица, совершенный разрез глаз, пропорции, расстояния между и между… Канонический нос… Светлые волосы, собранные на затылке, открывали не менее идеальную шею и аккуратные нежные ушки. Длинные тонкие серьги с камнями голубого цвета оттеняли радужку и вообще… Завершали образ. Эта девушка знала, что она красива, и знала, что ей носить, как причёсываться и как не надо краситься. Она не была «хорошенькая» или «сексапильная». И уж точно никто и никогда не назвал бы её «смазливой» или «привлекательной». Эта девушка лишь всего-навсего была окончательно, законченно красива.
– Какая красивая! – невольно вырвалось у Северного.
– Оставьте! К тому же – не вы первый, кто в такой экспрессивной форме сообщает мне об этом прискорбном факте, – спокойно, совершенно не кокетничая, сказала незнакомка низким голосом, оторвавшись от брезгливого созерцания содержимого тарелки. – Это овуляторная красота. Любая человеческая самка безумно хороша именно в эту неделю цикла. Блеск глаз, сияние кожи, всё такое… Призвано лишь привлечь человеческого самца в самый удачный для оплодотворения период. Всё просто и функционально устроено в природе. Вам ли не знать. Спустя неделю я буду выглядеть как несвежая утопленница – у меня отёчная форма ПМС… Так что любуйтесь прямо сейчас. Следующая возможность выпадет лишь через месяц, не раньше. Вы, я полагаю, тот самый легендарный Всеволод Алексеевич Северный? Алёна Дмитриевна Соловецкая, старинная подруга этого увешанного детьми безумца. Настолько старинная, что видимся очень редко. Поэтому мы с вами до сих пор и не познакомились.
– Вам правда тридцать восемь лет?! – Всеволод Алексеевич уже справился с собой. Хотя, кажется, переборщил с иронией. Нет, ну что он тут как прыщавый юнец, а? «Какая красивая!» Сейчас она обидится. Или начнёт нести банальности о том, что у женщин неприлично такое спрашивать.
– Мне тридцать девять. Наш друг Сеня был жестокосердными родителями отдан в школу на год раньше положенного. Но и мои тридцать девять меньше чем через месяц станут неправдой, потому что мне исполнится сорок. А пока мне тридцать девять. И это – такая же истинная правда, как и то, что вам уже пятьдесят, – Алёна Дмитриевна усмехнулась. – Присаживайтесь, Всеволод Алексеевич. Хотите, я за вами поухаживаю, пока наш друг не вытрет сопли Жорычу, не поменяет памперс Георгине и не выдаст «вредную» компьютерную игру Дарию? Кажется, в этом доме только Даша немного похожа на человека, а не на надоедливую обезьяну… Могу предложить вам безвкусный слипшийся рис с перепаренным мясом. Этот оболтус обещал мне плов. Я, разумеется, давно знаю, что ни он, ни наша разлюбезная и умнейшая Олеся Александровна не умеют готовить, но что на сей раз настолько всё плохо… В общем, если вы хотите рисовую кашу из меню-раскладки дома престарелых, то могу за вами поухаживать.
– Я был очень голоден, Алёна Дмитриевна, пока ехал сюда, но что-то как-то… Лучше я ещё немного потерплю… Где-то в этом бардаке должен быть нерастворимый кофе, сварю-ка я нам по чашечке, пока суд да дело. Уверен, вы не будете против.
– Я никогда не против хорошей чашечки кофе.
– Как это наш словоохотливый друг не предупредил меня заранее, что у него такая гостья?
– Когда наш друг выступает в роли интригана, то он умеет сдерживать словоизвержение.
– О, так вы – интрига?
– Я бы сказала, что наше с вами «случайное» знакомство – интрига. Хотя и внеплановая – Сеня не знал, что я заеду. Но он давно пытается меня вам подсунуть. Себе жизнь не получилось испортить, так хоть товарищу…
Северный хотел как-то саркастически парировать её наглое «подсунуть», но аккурат в этот момент в кухню забежал трёхлетний Жорыч и стал стаскивать со стола бутылку с кокосовым ликёром. Алёна Дмитриевна выхватила тару из рук малыша.
– Дай, дай, дай!!! Это моё… Дай-дай-дай!!! – завизжал Жорыч и для усиления эффекта заплакал, пустил слюни и уткнулся лицом в колени Алёны Дмитриевны. Точнее – в чудесные джинсы оттенка «кофе с молоком».
– Ненавижу детей! – прошипела Алёна Дмитриевна, отдирая Жорыча от своих колен. – Ну вот, на джинсах пятна…
– Жорыч! – рявкнул на него Всеволод Алексеевич. – Вон отсюда! Иди-иди, доставай папу Сеню!
– Ни хачу!!! Дядя Сева, дай!!! – завыл Жорыч. – Дай-дай-дай…
– Сейчас дам!
Северный развернул карапуза лицом к выходу и дал ему лёгкий шлепок под зад. Жорыч тут же перестал плакать, а счастливо захохотал и унёсся прочь.
– Надо было сильнее пнуть! – скривилась Алёна Дмитриевна. – Сейчас снова принесётся и будет требовать продолжения игры в пинки, как бешеная заводная собачка.
– Я вижу, любезная Алёна Дмитриевна, мы с вами единомышленники. Я тоже не люблю детей. Но сильно пинать Жорыча я не буду. В конце концов, все маленькие собачки в этом доме послушны моим «Фу!» и покорно лижут руки, вовремя унося мячики в свой уголок. Дарья Семёновна, к вам это не относится! – чуть повысив голос, Всеволод Алексеевич повернул голову к двери в коридор. – Вы, маленькая леди, тут единственный человек разумный!
– Даша за дверью? – шёпотом спросила Северного Алёна Дмитриевна.
– Всенепременно! Даша будет сидеть за дверью до тех самых пор, пока не вырастет и не женится на мне. То есть – я на ней.
– Господи, как они справляются с такой оравой детей? – вздохнула Алёна Дмитриевна. – И вот снова-здорово, только недавно узнала, что они опять за своё – назвали дочь Георгиной. Ну отчего не Хризантемой или Рододендроной? Или хотя бы Катей или Сашей, а? Ну что за нелепое имя – Георгина!