Во второй половине 50-х нарасхват шли свежие номера журналов старого «Нового мира», новорожденных «Юности» и «Иностранной литературы». Открывались выставки импрессионистов, с аншлагом шла неделя французских фильмов с дебютным киновизитом красавицы-колдуньи Марины Влади в Россию…
«Мы прорывались всеми способами на интересные спектакли, — позже рассказывал Высоцкий. — Когда в Москве гастролировал французский театр «Комеди франсэз», я на его спектакли через крышу лазил». Он помнил свои впечатления от «Сида» Корнеля. В одной из сцен актер Андре Фалькон спускался по белой лестнице, идущей откуда-то из-под колосников до самой авансцены. На нем был блестящий красный колет, ботфорты, бархатный плащ, огромная широкополая шляпа, которую он на протяжении своего сошествия медленно-медленно снимал. И когда он все-таки снял свою шляпу, женщины, сидевшие в зрительном зале, устроили овацию. «Если б такое, — мечтал будущий таганский Гамлет, — свершилось в моей жизни!..»
У памятника Маяковскому в центре Москвы стайками собирались молодые поэты. Над площадью звучали неизвестные имена и новые стихи.
— Вовка, ты такого поэта Коржавина знаешь?
— Честно говоря, не-a. А что?
— Да вот вчера на Маяковке по рукам ходило. Я переписал, слушай:
Я пью за свою Россию,
С простыми людьми я пью.
Они ничего не знают
Про страшную жизнь мою.
Про то, что рожден на гибель
Каждый мой лучший стих…
Они ничего не знают,
А эти стихи для них.
— Ничего. Как, говоришь, фамилия?
— Наум Коржавин.
— Запомню. Кто такой, не знаешь?
— Говорят, был студентом Литинститута, исключили. Вроде бы даже сидел… Да, а ты слыхал, что Пастернаку в Швеции Нобелевскую премию дали?
— Быть не может! Ты что?!
— Точно. За «Доктора Живаго». Он уже телеграмму в Стокгольм отбил. Мне девки с телеграфа переписали: «А. Эстерману, секретарю Нобелевского комитета. Благодарен, рад, горд, смущен. Б. Пастернак. 29 октября 1958 года». Хочешь, бери на память, у меня копии еще есть, — был великодушен завсегдатай встреч у памятника веселый старшеклассник Сева Абдулов.
— Спасибо…
Юность Севы счастливо совпала с хрущевской оттепелью. Позже он вздыхал: «Замечательное было время! Как я попал на площадь Маяковского, совершенно не помню. Иду, смотрю: стихи читают — остановился… Я стал ходить туда достаточно регулярно… Кто хотел — выходил к постаменту, читал стихи. Свои или чужие. Я там много чего читал: Цветаеву, Пастернака… Давида Самойлова — у него тогда много ненапечатанных стихов было. Я старался читать то, что не напечатано, что мало знали… Нас то и дело хватали, арестовывали, сажали на пятнадцать суток… Однажды у меня был серьезный разговор с Володей Буковским, я сказал ему: «Я не революционер. Это не мой путь. Я не делаю подлостей, по мере сил помогаю хорошим людям. Я могу прийти на площадь, почитать мои любимые стихи, и мне плевать, что кто-то запретил их печатать. Но заниматься революционной деятельностью — это не мое призвание».
Кстати, годы спустя, когда Буковского КГБ изолировало от общества, Владимир Высоцкий по просьбе Абдулова бегал по Москве в поисках толкового адвоката для «революционера» Буковского. Но помощь не понадобилась — «обменяли хулигана на Луиса Корвалана…».
* * *Но, как позже определил Высоцкий, в отношениях с Изой«в основном была проза, а стихи были реже…».1-я Мещанская, из метро направо, дом 76, квартира 62. Напротив входной двери — комната Нины Максимовны и Жоры. Рядом — комната Гиси Моисеевны и ее сына Миши. Следующая — общая, так называемая «столовая».
26 апреля 1958 года наконец состоялся дипломный спектакль «Гостиница «Астория». Даже с афишей и программкой, где в числе исполнителей значились: Полина — И. Мешкова, Боец — В. Высоцкий, студент II курса актерского факультета…
Но далее семейные (гражданские) узы молодых подверглись испытанию на прочность. После смотрин в Театре Советской Армии Изу, как она выразилась, охватило «тягостное чувство неловкости», и она была готова уехать хоть к черту на кулички, а потому безмерно обрадовалась, получив приглашение от Романова, главного режиссера Киевского театра русской драмы имени Леси Украинки.
Но прежде, чем ехать в Киев, устроила смотрины своему новому мужу в Горьком. На вокзале строгая мама окинула взглядом избранника дочери: «Этот клоун твой муж?» Остановиться у новой родни, как оказалось, было негде, и Высоцкий устроился на дебаркадере. «У нас в доме, — оправдывалась Иза, — негде было раскладушку поставить — да и самой раскладушки-то не было…» К тому же что сидеть в четырех стенах, правда? Иза демонстрировала «московского гостя» своим подружкам. Впечатления были осторожные: «Балагур, сплошь какое-то бесшабашное веселье… Бренчал на гитаре, пел что-то. В общем, веселил нас… Гуляли по набережной, любовались Волгой, ходили в театр…»
Тем же летом с бригадой студентов-мхатовцев Владимир побывал на целине. На концертах они с Геной Яловичем распевали кондовые сатирические куплеты о плохих управдомах и продавцах на мотив популярной утесовской песни «У Черного моря…», пытались что-то изображать. Высоцкому, например, очень хотелось показать китайский танец с лентами, всех убеждал: «Я это сделаю!» Но прямо на сцене коварные ленты путались и выскальзывали из рук…
Перед проводами Изы в Киев Владимир занялся ее гардеробом. Шились платья, закупалась парфюмерия. А потом, как говорила Иза, вся наша жизнь стала состоять из телефонных звонков, бесконечных разговоров по ночам, писем и редких свиданий.
* * *Ну, а в родимой Школе-студии, как в песне поется,«из-за синей горы понагнало другие дела…»
«За годы учебы на нашем курсе образовалась «троица», которую сразу же, не хвастаясь, Павел Владимирович Массальский очень полюбил, — рассказывал Валентин Никулин. — Владимир Высоцкий, Роман Вильдания… Все мы, конечно, были совершенно разные, но дополняли друг друга творчески и человечески. Наш триумвират Массальский считал наиболее подвижным и зрелым на курсе. Три разных темперамента, три характера: Высоцкий с такой буйной, безудержной фантазией, утонченный «теоретик» искусства Вильдания — средний между тем и другим.
Видимо, Павел Владимирович любил во всех нас индивидуальное. В стенах школы ярко проявилось и расцвело многогранное дарование: «капустники», пародии и прочие выдумки — везде и всегда инициатором и первым заводилой был Высоцкий…»
Старый педагог Борис Ильич Вершилов смотрел-смотрел на их забавы и сказал:
— А знаете что, ребята… Что же вы не делаете настоящих «капустников»? Таких, какие когда-то были во МХАТе!
— Как? У нас нормальные «капустники»!
— Да нет… Вы все изображаете педагогов, все про свою Студию… А вот во МХАТе делались пародии на все виды искусства. Попробуйте такой!
Почему бы не попробовать? Режиссуру поручили Яловичу, который для начала выяснил, кто во что горазд. Епифанцев признался, что с детства пишет стихи, Высоцкий скромно сказал, что знает несколько аккордов на пианино.
— Вот вы и напишите песню для «капустника»!
Автор будущего гимна, вооружившись бумагой и карандашом, предложил соавтору в поисках вдохновения отправиться на прогулку. Конечно, оказались в «Эрмитаже». Выпили бутылку вина на двоих, больше денег не было… Однако Муза так и не снизошла. Тогда Высоцкий отобрал у товарища поэтические «инструменты» и быстро набросал:
Среди планет, среди комет
Улетаем на крыльях фантазии
к другим векам, материкам,
к межпланетным Европам и Азиям…
И на этой скамейке, рассказывал Епифанцев, как когда-то Бурлюк Маяковскому, я повторил исторические слова: «Володя, да ты же гениальный поэт!»
С тех пор Высоцкий, если нужны были «художественные слова на белом листе бумаги», был тут как тут. Кстати, именно тогда Вершилов напророчил ему бешеную популярность, как у Жарова, и сказал: «Вам очень пригодится этот инструмент», указывая на гитару.
Как бы то ни было, они сделали прекрасный «капустник». Там была пародия на драму — играли «Отелло», на цирковое представление, где мужская половина группы восседала на тумбах для зверей, а дрессировщица — «цыганка Аза» Лихитченко заталкивала голову в «пасть» кому-то из ребят. Потом звучала команда: «Алле! Ап!», свист хлыста — и начиналась массовая свалка. Финальным аккордом был цыганский табор. Под клич: «Танцуй, Васек, черноголовый!» на сцену выскакивали Большаков с Высоцким и пускались в пляс, а потом Владимир затягивал французско-цыганскую абракадабру под Ив Монтана:
Жэм прямо через Гран-бульвар,
Атанде шоз, атанде шоз, атанде шоз нуар!
Тротуары и бульвары,
Аксессуары!
Пурген кашнэ, Ален журне!
И все подхватывали:
И все подхватывали:
Ай не-не, не-не! Ай, не-не!»
«Капустник» пользовался огромным успехом в Школе. Потом ребят стали зазывать в ВТО, Дом журналиста, в соседние институты…
Хватало и других развлечений. Любимой игрой была игра «в бороды». Идешь с кем-нибудь по улице, увидишь человека с бородой, и надо успеть сказать: «Моя борода!» Кто первым наберет «три бороды», тот и победитель. Борода в машине или на велосипеде — две «бороды». Борода у милиционера — три «бороды». А если кто «застукал» милиционера с бородой в машине? — сразу пять «бород»! А в стенах студии ребята упражнялись в «чикирому» — подобие современного мини-футбола, только с теннисным мячиком. На финальные матчи даже преподаватели приходили поболеть.
Высоцкий забавлял бесконечными фантастическими историями о своем мифическом соседе Сереже-«Синезе», славном парне, немножко дефективном, не выговаривавшем 30 букв алфавита. И когда он встречал «Синезу гднуснава-гднуснава», — а встречались они чуть ли не ежедневно, — получался очередной замечательный экспромт. Андрей Синявский ценил устные рассказы Высоцкого не менее, чем уличный фольклор.
Жаль только, свободных дней становилось все меньше, а душевных мучений и тягостных дум о том, что будет завтра, все больше.
Итоговой работой третьего курса стала чеховская «Свадьба». Посмотрев ее, Массальский даже записал в дневнике: «… Удивительную, неожиданную пару противоположных характеров представляли собой два шафера: Владимир Большаков и Владимир Высоцкий…»
Потом сделали «Золотого мальчика» по Клиффорду Одетсу. «Володя, — рассказывал Иван Тарханов, — играл Сигги… Такой пижончик при папочке. Очень хорошо его играл Володя. Таким хитрым. Для Володи это была очень полезная роль, характерная». И выносил окончательный вердикт: «Володя — настоящий комедийный, характерный актер…»
* * *«У Володи академических срывов не было. Никогда. По линии поведения — были, — печалился Поюровский. — Но Павел Владимирович… так все «замазывал», что от этого и следа не оставалось. И не только по отношению к Володе, но и по отношению к любому своему студенту.
Он этим славился. С ним никто ничего не мог сделать, и его студенты всегда грешили дисциплиной. Павел Владимирович был человеком несказанной доброты и редкостного благородства… Обожал Володю, и я считаю, что беда Высоцкого в дальнейшем была во многом связана с обожанием Массальского. На других курсах очень строго было насчет выпивки, на этом — просто. Правда, в те годы Павел Владимирович был уже болен и говорил мне, что после шести вечера ему нельзя пить даже чай. Только стакан кефира. Но из-за того, что он когда-то выпивал, был снисходителен к этому греху у других. И, конечно, его студенты этим грешили».
Да-да, соглашалась с коллегой милейшая Вера Кацнельсон, ведавшая на курсе профсоюзными делами: «Володя был студент как студент. Но курс был очень неудачным для него по части выпивки. А он уже пришел с этим… Говорят, пил он от неудовлетворенности, но это не совсем так: в школе-студии он был еще мальчишкой, а мы без конца его обсуждали… Однажды в выходной мы в очередной раз собрались у ректора, чтобы его обсуждать, он опять что-то натворил. Я ему потом говорю:
— Володя, у меня сын только в школу пошел, я и так совсем дома не бываю. А из-за тебя пришлось в выходной приходить.
Он отвечал:
— Все, Вера Юлиановна, больше не буду, чтобы не портить вам выходной!»
Тарханов слыл либералом: ««А кто не выпивал?.. Если копнуть грехи окружающих, то Высоцкий в результате окажется просто святым…»
* * *Испытав на прочность мхатовские (пусть даже учебные) подмостки, понюхав закулисной пыли, почти готовые актеры всеми правдами и неправдами стремились проникнуть на съемочные площадки. Они прекрасно понимали, что такое кино: слава, популярность, поклонники, кому — девочки, кому — мальчики, фестивали, премьеры, поездки, гонорары, наконец! А на каком удивительном языке общаются между собой киношники?! Лихтваген, тонваген, рапидная съемка, титры, наплыв…
Потенциальные работодатели с первых дней их ученичества внимательно приглядывались, присматривались, что-то помечали в своих поминальничках, приценивались, как барышники. Ты на виду, все напоказ. А что? Нормально, ты сам этого хотел, выбирая профессию; тебе нужно, чтобы на тебя обращали внимание, значит, учись торговать физиономией, играть бедром. Не будь похожим на других, выделяйся! Внешне? И внешне тоже. Статью, голосом? Да. Но не только…
Вон Жорка Епифанцев вытащил счастливый билетик: взяли, да еще на главную роль! А роль какая — Фома Гордеев!.. «Володя мечтал сниматься, — вспоминала вечная его «болельщица» Тая Додина. — И когда приглашали кого-то, он очень переживал: «Когда же я-то буду сниматься? Почему же меня, елки-палки, не снимают?»
Хотя, вообще-то, перед кинематографом у студийцев существовал «великий страх». «Нам категорически, вплоть до исключения, запрещали сниматься в кино, — жаловалась Аза Лихитченко. — Когда Епифанцев снялся в фильме «Фома Гордеев», то его исключили. Потом, правда, ему эту роль засчитали как дипломную работу. Меня… много раз приглашали и на пробы, и сниматься, но я боялась и отказывалась. Многие у нас так поступали, и Володе наверняка тоже приходилось этим где-то жертвовать… Если он и снимался, то все это тайно, в расчете на то, что никто, а главное — педагоги, этой картины не увидят…»
Но от искушения безумно сложно было отказываться. Все-таки запретный плод… Смолоду Высоцкий понимал: «Первое и самое главное, ради чего все идут сниматься в кино, то, что у кино такая колоссальная аудитория — несколько десятков миллионов человек. А в театре — это один спектакль, тысяча человек, и все…»
Первый раз я увидел Высоцкого в 1958 году, осенью, вспоминал Геннадий Полока. (Выпускник ВГИКа тогда начинал у Бориса Барнета, «запустившегося» с фильмом «Аннушка», вторым режиссером.) Я послал ассистентов в Школу-студию МХАТа — сказали, что там наиболее интересный курс. Все пришли такие громадные, огромные, плечистые, с басами. И пришел с ними мальчик — очень стройный, с великолепной фигуркой, как игрушка: талия, прелестные ноги, плечи чуть вислые, вперед, как у гимнастов бывают, с очень нежным лицом и с сиплым голосом. Не тем хриплым, который мы знаем, а сипловатым, иногда высокие ноты просто не говорил — видимо, несмыкание было в то время, что ли? Он был тихий, кроткий… Барнет заинтересовался… Он держался особняком от своих нарочито шумных товарищей, изо всех сил старавшихся понравиться режиссеру. За внешней флегматичностью в этом парне ощущалась скрытая энергия.
— Кажется, нам повезло, — шепнул Барнет, не сводя глаз с щупловатого студийца. — Вот кого надо снимать…
Разочарованные ассистенты принялись горячо отговаривать Бориса Васильевича, и он, только что переживший инфаркт, устало замахал руками:
— Ладно, ладно! Успокойтесь!.. Не буду…
И снял другого, который всех устраивал.
Были и иные робкие попытки молодого актера утвердить себя на экране. Но дальше фотопроб к фильмам «Над Тиссой», «Северная повесть» дело не шло. Назвать прорывом кинофильм «Сверстницы» — значит соврать. «Моя первая роль в кино, — с улыбкой вспоминал Высоцкий, — где я говорил одну фразу: «Сундук и корыто». Волнение. Повторял на десять интонаций. И в результате — сказал ее с кавказским акцентом, высоким голосом да еще заикаясь… Первое боевое крещение».
Спасибо, хоть какую-то копейку за эту канитель платили. «О его первых массовочных съемках я ничего не знала… Как он зарабатывал деньги на поездки в Киев, он мне не говорил», — говорила наивная возлюбленная Иза.
На 240-рублевую стипендию, конечно, было не разгуляться и не наездиться. Надо было выкручиваться. Добро, хоть жил дома. А каково было ребятам в общаге?
Вильдан вспоминал, как Высоцкий «иногда таскал нам жратву, когда особенно было голодно… Часто говорил: «Роман, пойдем ко мне, попьем чайку». И накормит как следует. Всегда это было очень кстати. Однажды в особо трудный период, перед самой стипендией, он приготовил дома целый противень горячей картошки с мясом и, старательно накрыв его, перебежал через дорогу и принес в общежитие. Надо было видеть наш восторг…»
Но тут еще выяснилось, что дебютантке Изе жить в Киеве негде. Только через какое-то время директор поселил новенькую в свободной комнатушке (то ли бывшей гримерке, то ли кладовой) в самом театре.
По соседству в подобных же условиях (вернее, вовсе без оных) обретался еще один беспризорный, но неунывающий молодой член труппы Паша Луспекаев (будущий знаменитый таможенник Верещагин из «Белого солнца пустыни»). В один из своих приездов к молодой жене еще более юный и пылкий Высоцкий едва не подрался с темпераментным Луспекаевым, когда тот, изрядно «заложив» от тоски и одиночества, стал ломиться в двери к симпатичной соседке, ласково называя ее то ли «киской», то ли «рыбкой». Ситуация анекдотическая. То есть, с точностью наоборот. Или, как в будущей песне: