«Герой…» быстро сошел с репертуара. Любимов сделал вывод: «Актеры просто были не готовы. И я был не готов как режиссер неопытный… Видимо, с молодой, неоперившейся труппой и с молодым, начинающим режиссером браться за такое произведение было нельзя…» Но все же с осени 1964 года о любимовском театре уже говорили как о состоявшемся коллективе. Счастливое стечение обстоятельств обусловило его появление в нужное время и в нужном месте. И позволило поэту Высоцкому победоносно воскликнуть:
Разломали старую Таганку —
Подчистую, всю, ко всем чертям!
Новая Таганка сразу заняла особое место в столичной театральной иерархии. Не первое и не последнее. Свое, отличное от других. В своем театре Любимов занимался тем, что было ему действительно интересно. По мнению Юрия Петровича, его театр стал местом, где люди дышали ворованным воздухом свободы. Он собирал вокруг себя людей, — не важно, зрителей, авторов или актеров, — которых волновало то же, что и его. Сюда, как в дом родной, потянулись молодые музыканты, художники, писатели, ученые с мировыми именами. Булат Окуджава говорил: «Я любил Таганку как клуб порядочных людей».
Стоило в Москве появиться чему-то оригинальному, свежему, авангардному, это обязательно оказывалось на Таганке. Алексей Козлов с «Арсеналом»? Зовем! Космонавты знают что-то новое об НЛО? Милости просим. У знаменитого детского доктора Станислава Долецкого возникли новые идеи о совершенствовании личности и месте человека в обществе? Ждем! Что уж говорить о поэтах, писателях, художниках?
Любимов, как и Высоцкий, был из породы мастеровых, все без исключения рассматривая с точки зрения практической пользы: как бы это приспособить к своим нуждам.
В «Новом мире» появилась интересная повесть Владимира Войновича «Хочу быть честным» — завлит Элла Левина тут же кладет голубенькую книжку журнала на рабочий стол шефа.
— Кто такой Войнович? — заинтересовался Высоцкий.
— Знаменитый поэт, — пошутила Левина. — Песенку про четырнадцать минут слышали? Ну, которые до старта остались… Это Володя Войнович написал. Работает где-то на радио, кажется. Юрий Петрович велел его срочно разыскать, пригласить. Может быть, что-то получится…
Скоро в репертуарном «портфеле» театра появилась инсценировка повести Войновича «Кем бы я мог стать». Режиссура была поручена Петру Фоменко, а главная роль — Владимиру Высоцкому. Еще шли репетиции, а в прессе уже промелькнуло сообщение о скорой премьере. В театре завздыхали: плохая примета. Предчувствия сбылись. Фоменко разочаровался в пьесе, и он под благовидным предлогом отошел в сторону. Спасать ситуацию кинулся сам автор. Но это уже не устраивало актеров. Высоцкий стал отлынивать, сетовал Войнович, правда, «время от времени мне звонил, говорил: «Знаете, я что-то плохо себя чувствую……. В конце концов, я понял, что взялся не за свое дело».
Высоцкий по этому поводу не переживал. Он и без Войновича знал, кем он станет.
В театре уже начались репетиции композиции по книге Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Когда Юрий Петрович читал актерам сценарий, все, благоразумно изображая внимание и живой интерес, на самом деле пребывали в смущении. Суть сомнений уловил Вениамин Смехов: «Как ни прочен был сговор единомышленников-студийцев творить сценические эксперименты, однако привычка к драматургическим канонам была сильнее. Раз уж сказано «пьеса», так подайте действующих лиц и сквозной сюжет… И вдруг нам выдают за готовую пьесу, а разрозненные эпизоды, сотни персонажей, хаос картин вне видимых связей меж собой…»
Юрий Петрович не собирался всем объяснять, как и кто его вызвал и вежливо предложил подумать над революционной темой. Он себя оправдывал: «Считалось, что эти «Десять дней…» нельзя поставить в театре. А я думал: раз нельзя, надо попробовать!.. Нужно преодолеть артистов. Нужно преодолеть и привести к общему знаменателю художника, композитора. Я люблю синтетические дела. Значит, я должен все цеха свести… И стремиться к гармонии… Чтобы было не очень понятно, но все-таки красиво…»
Доверие к родителю «Доброго человека» победило. Тем более Любимов снова ждал от каждого свежих мыслей, идей и предложений. В спектакле будут участвовать все актеры театра. Закон студии — отдача сил без расписания. Работа шла без отдыха и пауз. В гримерных, в фойе, в буфете, дома, на кухне, в общежитии. Придумывались живые сценки, пантомимы, фрагменты оформления, варианты одежды, сочинялись куплеты и песенки под гитару Высоцкого, аккордеон Хмельницкого. Каждый ощущал себя соучастником. Даже на посиделках случались какие-то «пробы пера».
Общежитие у Павелецкого вокзала. Голые стены, матрасы скручены для сидения, питье, закуски прямо на полу. Застолье без стола… Шутки-прибаутки, подковырки, забиячество и просто «ячество»… Мы не знали, что мы — самые лучшие, а знали, что самый молодой, моложе всех нас — Любимов, хоть он и годился нам в отцы, и к каждому новому лицу относились мы как к родному, вспоминал Вениамин Смехов. Вечер. Один из нас женился, и мы собрались разделить с ним эту «беду»… Все было молодо-зелено (от «зеленого змия»), и не пил только один человек — Володя. Он сидел с гитарой… Спел для нас несколько своих песен: «Где твои 17лет…», «Я подарю тебе Большой театр…», еще что-то. Мы были поражены. И юмором, и чем-то еще… Но тогда самым важным оказалось то, что этими песнями, этим юмором и чем-то еще он соединил всех, создал атмосферу искусства, поэзии, и мы вдруг оказались сопричастны этой атмосфере… И еще он поразил нас своим изменением. Казалось бы, мы его знали-знали, и вдруг он начал петь, и у него произошла какая-то перефокусировка, какая-то модуляция, какой-то скачок извне вовнутрь, и он стал как-то опасно собранным, он стал спортивно беспощадным и начал гвоздить бестолковых, грешных и родных ему людей — правдой. Пускай через юмор, пускай через жанр, но — правдой! Это произвело впечатление бомбы… Он только внешне тот же Володя, но звук, глаза, руки и страсть — другие, новые, неласковые и несвойские…»
Наутро была очередная репетиция. Шеф упрекал за потерю ритма, напоминал, что определение «мятый» относится не только к рубашкам, но и к физиономиям, а они — ваш рабочий инструмент, господа артисты. Высоцкий прохаживался довольный, улыбался и озорно подмигивал. Он был счастлив уже тем, что он здесь, среди своих, работает под началом замечательного режиссера, и все ребята вокруг замечательные, и сам он полноправный участник создания спектакля, которого еще никогда и ни у кого не было. И что работает он не только как актер, но и как соАвтор. На днях Любимов похвалил его «белогвардейскую» песню. Сказал, что она очень мощно организовала всю картину «Логово контрреволюции».
В куски разлетелася корона!
Нет державы, нету трона.
Жизнь России и законы —
Все к чертям!
В поспешных, рваных, словно под пыткой вырванных словах сразу ощущалась напряженность, звуковая, ритмическая, эмоциональная, и все строки обжигали энергией.
…После репетиции оставалось еще несколько часов до вечернего спектакля. Каждый спешил по своим делам: кто — по домашним, кто — по сердечным, кто в Дом звукозаписи, везунчики — на кинопробы. Наступавший новый год заставлял отдавать долги.
На доске объявлений белел листок: желающие участвовать в вечере поэта Вознесенского на сцене театра могут присоединиться и явиться в кабинет главного режиссера тогда-то вместе с обязательным составом… Далее следовали фамилии — Губенко, Славина, Высоцкий, Золотухин, Хмельницкий, Васильев…
Сверхчуткий барометр общественных настроений, Юрий Петрович Любимов чувствовал острую потребность в живом поэтическом слове. Стихотворную лавину, это говорящее время, нельзя было остановить. Площадь у памятника Маяковскому была уже тесна. С другой стороны, любая толпа на улице потенциально опасна. «Когда появлялись афиши с именами Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Булата Окуджавы, невозможно было достать билет в Лужники, — любил вспоминать Высоцкий. — И такой интерес к чистой поэзии, просто к тому, что поэты читают свои стихи «живьем», просто читают… этот интерес есть только в России, и он традиционен. И, наверное, не только потому, что… они великие стихотворцы, но, наверное, еще и потому, что они себя всегда очень прилично в жизни вели, поэты. Были достойными гражданами, приличными людьми…»
Как-то Андрей Вознесенский подарил Любимову три своих поэтических сборника — «Мозаика», «Треугольная груша» и «Антимиры», вовсе не рассчитывая на их сценическую судьбу. Но случилось иначе. «Ко мне в комнатку на Елоховской, — рассказывал Андрей Андреевич, — приехал… моложавый Юрий Любимов в черной пузырящейся куртке на красной подкладке… Он позвал меня выступать в новом театре. Театр подготовил из моих стихов одно отделение. Я читал второе…»
Но перед тем была работа в третью смену. Днем репетиции, вечером очередные спектакли, а в перерывах между ними и по ночам подготовка «Антимиров». Актеры пытались соединить поэзию с гитарой, пантомимой, танцем и актерством. Высоцкий предложил Смехову сделать «на двоих» фрагмент из поэмы «Оза». Им удалось превратить его в свой маленький спектакль, чтобы «внятно объясниться в любви и в ненависти». Смехов, читая «под Андрея», изображал романтического долдона, звал приятеля в дальние дали. А Высоцкий, лежа на сцене с гитарой, то с тоской, то зло, то нежно вопрошал: «А на фига?» Зал неистовствовал от восторга.
«Он до стона заводил публику в монологе Ворона, — говорил Вознесенский. — Потом для него ввели кусок, в котором он проявил себя актером трагической силы. Когда обрушивался шквал оваций, он останавливал его рукой. «Провала прошу…» — хрипло произносил он. Гас свет. Он вызывал на себя прожектор, вжимал его в себя, как бревно, в живот, в кишки, и на срыве голоса заканчивал другими стихами: «Пошли мне, Господь, второго». За ним зияла бездна. На стихи эти он написал музыку. Это стало потом его песней».
…Таяла черная пропасть зала, маятник отбивает секунды, на пурпурном заднике графически четко проступают фигуры актеров, соединяются антимиры — иконописный лик мадонны и скафандр человека будущего — и начинается спектакль. «Время, остановись, ты — отвратительно…»
Стоит помост в виде треугольной груши, уточнял Высоцкий, как рисунок на одной из книг Вознесенского. Мы выходим такой футбольной командой, в одинаковой одежде, как это было во времена «Синей блузы», некоторые с гитарами, другие без — читаем его стихи.
Творцы «Антимиров» прикидывались: это вовсе не спектакль, просто поэт читает свои стихи, а актеры ему помогают. Хитрость была в том, что ранее опубликованные тексты не нуждались в дополнительной цензуре Главлита. Горком партии мог лишь скромно предложить включить в общую композицию отрывки из ленинской поэмы Вознесенского «Лонжюмо». Хорошо? Нет проблем!
Однако дерзкая затея с поэтическим представлением могла столь же лихо завершиться, как лихо началась. Один из «Антимиров» пришелся на 3 февраля 1965 года. Все как обычно: зал переполнен, люди «висят на люстрах». При штурме парадного входа разбита витрина…
Начиная спектакль, поэт со сцены сказал: «Сегодня у нас особо счастливый день… Сегодня день рождения завлита театра Эллы Левиной. Она очень любит мою поэму «Лонжюмо», сейчас я ее прочитаю». Все захлопали. Наутро директор театра Дупак был вызван «наверх». Там топали ногами: «Как вы могли позволить себе говорить про счастливый день?!»
Оказалось, в этот день на Красной площади были похороны могущественнейшего партийного деятеля Фрола Романовича Козлова, по сути, второго лица в государстве. Какая радость, когда в стране траур?! С немалыми трудностями скандал замяли.
Успех «Антимиров» был невероятным. С тех пор таганские актеры стали нарасхват, их приглашали на так называемые «устные журналы» в НИИ, в «почтовые ящики», к студентам. Организаторов «левых» концертов гоняли, как зайцев, но количество выступлений таганцев лишь множилось. Состав время от времени менялся, но костяк оставался прежним — Высоцкий, Смехов, Золотухин.
А «Антимиры» не старели. Высоцкий объяснял все просто: «Вознесенский нам приносит все время новые стихи, и мы обновляем — вместо одних номеров входят другие…» Только автор с некоторых пор стал появляться лишь на «юбилейных» представлениях — сотом спектакле, трехсотом… За что едва не поплатился. На одном из таких юбилеев Вознесенский начал читать, в зале вдруг потребовали:
— Пусть Высоцкий выступит!
Андрей Андреевич смутился, насторожился и замолчал. Неловкость сгладил Высоцкий. Он вышел на сцену и сказал:
— По-моему, происходит какое-то недоразумение. В афишах сказано, что это пятисотый спектакль «Антимиров» Вознесенского, а не концерт Высоцкого.
Раздались аплодисменты — публика была рада видеть Высоцкого. А Вознесенский продолжил…
Нас с Высоцким сблизили «Антимиры», утверждал Вознесенский. В его квартире на Котельнической набережной они встречали Новый год под его гитару… Пахло хвоей, разомлевшей от свечей. Эту елку неожиданно пару дней назад завез Владимир с какими-то из своих персонажей. Гости, сметя все со стола… жаждали пищи духовной… Ностальгический Булат, будущий Воланд Веня Смехов… Олег Табаков… Юрий Трифонов… Белла… Майя Плисецкая…
«Когда он рванул струны, дрожь пробежала… Страшно стало за него. Он бледнел исступленной бледностью, лоб покрывался испариной, вены вздувались на лбу, горло напрягалось, жилы выступали на нем. Казалось, горло вот-вот перервется…»
* * *Хватит шляться по фойе,
Проходите в залу.
Хочешь пьесу посмотреть —
Так смотри сначала!
Высоцкому очень нравилось играть разбитного матроса-зазывалу в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир». Перед представлением он в бескозырке, с гитарой в руках, в сопровождении Золотухина с гармошкой, озорно подмигивая, терся возле чинной публики в фойе.
Может быть, где-то театр начинался с вешалки. На Таганке — у входа. «Вас встречают не билетеры, — рассказывал Высоцкий, — а актеры нашего театра, переодетые в революционных солдат, с повязками на руках, с лентами на шапках, с винтовками, отрывают корешок билета, накалывают на штык, пропускают вас. Входите в фойе, оформленное под то время. Висят плакаты. Помост деревянный, пирамида из винтовок… Девушки в красных косынках накалывают вам красные бантики на лацканы. Даже буфетчицы в красных косынках и красных повязках.
Почему мы так решили сделать?.. Владимир Ильич Ленин сказал, что революция — это праздник угнетенных и эксплуатируемых. И вот как такой праздник решен весь спектакль… Вы входите в зал и думаете: наконец мы отдохнем, откинемся на спинку кресла и будет нормальное спокойное действо. Но не тут-то было. Выходят рабочий, солдат, матрос — с оружием выходят на сцену и стреляют вверх. У нас помещение маленькое. Они стреляют, конечно, холостыми патронами. Но звука много, пахнет порохом. Это так немножко зрителя взбодряет. Некоторых слабонервных даже иногда у нас выносят в фойе, они там выпьют «Нарзану», но так как билет достать трудно, то приходят досматривать… Начинается оправдание вот этой самой афиши. То есть, правда, «и буффонада, и стрельба, и цирк, и пантомима». Двести ролей в этом спектакле — каждый артист играет по пять-восемь. Переодеваться только успевай. У нас такое творится в гримерных…»
Наверное, Высоцкий был самым успешным, как принято нынче говорить, «агентом по рекламе» своего театра. Он с нескрываемой любовью, жаром, темпераментом, в самой превосходной степени, до мельчайших деталей рассказывал о каждом спектакле Таганки, о больших и маленьких режиссерских находках, художественных изобретениях Боровского, актерских и прочих талантах товарищей по сцене. Тем самым молниеносно и многократно умножал армию потенциальных поклонников театра со странным, почти диссидентским, чуть ли не тюремным именем — «на Таганке». И для него не имело никакого значения, где и кому он все это рассказывает — дубненским физикам, самарским студентам, кавказским кагэбистам, дальневосточным рыбакам или новокузнецким металлургам. Заключая свои рассказы о театре, неизменно приглашал в гости: «Найдете меня, напомните, что вы из Казани (Кишинева, Киева, Перми), и будем что-нибудь придумывать».
В «Десяти днях…» он переиграл много ролей — от того самого матроса до премьера Керенского. В случае нужды подменял кого угодно, зная весь текст назубок. Ну, а возникала необходимость, вместо него выходил на сцену кто-то другой. Но выходил с оглядкой.
«Театр — это конвейер, — говорил он мне в Запорожье в 1978 году, отвечая на вопрос о «прелестях» актерской профессии. — Но когда ты приходишь в девять часов утра и видишь около театра зимой замерзших людей, которые стояли в очереди всю ночь и отмечались — на руках писали номерки, то после этого как-то не поднимается рука играть вполноги. Мы играем в полную силу всегда…»
* * *Первый период работы в Театре на Таганке для Владимира Высоцкого были своего рода годами учебы в Литературном институте. Самым ответственным экзаменом для себя он считал спектакль «Павшие и живые». Идею сделать композицию по стихам поэтов, павших в годы Отечественной войны, Любимову подсказал Константин Симонов. Юрий Петрович пригласил в соавторы фронтовика Давида Самойлова. Тот нашел других литераторов, чуть ли не однополчан.
«Создание этого спектакля — одно из самых главных событий в жизни нашего театра, — считал Высоцкий. Он с большим уважением и нежностью говорил о своих героях. — Они погибли, когда им было по 20–21 году. Это Коган, Багрицкий, Кульчицкий… Они ничего не успели сделать, кроме того, чтобы написать несколько прекрасных стихов и еще умереть. Но это много!